Почитал на ночь про Каркозу, ага.
В МЕ ЕСТЬ ПЛАНЕТА КАРКОЗА
ПЛАНЕТА КАРКОЗА
ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ В ЭТОМ ФАНДОМЕ БЫЛА ЛОЖЬЮ БЕЗ СМЕРТОУБИЙСТВЕННОГО КРОССОВЕРА В ГОЛОВЕ.
Тру детективы даже с прошлым связались.

Вдоль берега разбиваются темные волны,
Двойные солнца тонут позади озера,
Тени удлиняются
В Каркозе.

Странна ночь, когда восходят черные звезды,
И странны лунные круги на небесах,
Но еще более странна
Затерянная Каркоза.

Песни, что споют Гиады,
Где шуршат лохмотья Короля
Должны умереть неуслышанными в
Туманной Каркозе.

Песня моей души, мой голос мертв,
Ты умерла, неспетой, в то время как невыплаканные слезы
Высохнут и умрут в
Затерянной Каркозе.

@темы: mass effect, тру детективы

---

Письма к Фелиции

(Столько цитат выписал, дайри меня, наверное, пошлет с таким огромным постом, если напишу еще пару строк).
Удручающая в своей правдивости история любви, как всякая другая неудачная история любви, которую вы можете приложить на свою жизнь ядовитым подорожником. Кафка чертов истеричка, временами удивляешься, как Фелиция его столько времени терпела. Тут и эйфория первых месяцев после знакомства и ревность и размолвки из-за всякой ерунды. Письмо не пришло, письмо пришло слишком поздно, письмо пришло вчера, а отдали его с утра только, письменная кутерма начинает бесить даже стороннего читателя. Кафка безжалостно откровенен в своих письмах, его любимое увлечение это всячески принижать себя, просить себя оттолкнуть и ни в коем случае не соглашаться на помолвку без тщательного обсасывания всех предстоящих трудностей, но как только Фелиция начинает сомневаться и соглашается с какими-то из его претензий к себе, он впадает в отчаяние и забрасывает ее громкими страданиями.
Вот ачивка для их истории:

Грустно. Любые намеки на "а вот если бы было так..."., "а вот я смотрю на окна квартиры, которую мы вместе выбирали и там каждый день горит свет" легко разводят меня на тоску. Зато Кафка теперь воспринимается как близкий приятель, при виде поступков которого часто хочется схватиться за голову с криком "Что ж ты творишь, окаянный!"

Понимаешь ли Ты, любимая, что это значит: знать, что пишешь плохо, и все равно писать, если не хочешь подпасть отчаянию совсем уж беспредельному. Вот как ужасно приходится искупать счастье часов, когда пишется хорошо! Вроде бы и не быть по-настоящему несчастным, не ощущать в себе свежий шип боли, а просто смотреть на страницы тетрадки у себя под руками и видеть, как они без конца заполняются вещами, которые тебе ненавистны, вызывают у тебя отвращение или в лучшем случае мрачное безразличие – и которые ты должен, должен писать, просто чтобы жить. Вот проклятье!

Чтобы иметь под рукой что-то от Тебя, но не слишком броское, я взял с собой Твою праздничную открытку, вознамерившись, когда буду читать, просто прикрыть ее ладонью и посредством такого бесхитростного волшебства держаться за Твою руку. Но когда история немножко ударила мне в кровь, я начал сперва с этой открыткой играть, а потом гнуть и мять ее до беспамятства, хорошо, что вместо открытки и вправду не было Твоей любимой руки, иначе Ты наверняка не смогла бы завтра написать мне письмо, и тогда этот вечер воистину слишком дорого бы мне обошелся.

Любимая, итак, слушай, моя маленькая история окончена, правда, в нынешнем виде я этим финалом вовсе не доволен, его можно было написать гораздо лучше, это несомненно. Первая мысль, примыкающая к подобным грустным раздумьям, всегда вот какая: зато у меня есть Ты, любимая, это второе оправдание моей жизни, хотя это, конечно, позор, видеть оправдание всей своей жизни только в существовании любимой.

Слушай, будь поласковей с моей бедной книжицей! Это как раз те самые листки, которые я перебирал в наш с Тобой вечер. Тогда Тебя сочли «недостойной» ознакомления, злопамятная, любимая моя глупышка! А сегодня она принадлежит Тебе как никому другому, разве что я сам из ревности вырву ее у Тебя из рук, чтобы быть у Тебя в руках одному, а не делить свое место с какой-то старой, маленькой книжонкой.

До чего же, должно быть, Ты позавчера вечером была утомлена, если спрашиваешь меня, чего мне еще не хватает для полного знания Твоего прошлого? Но, любимая, я еще ровным счетом ничего о нем не знаю! Как же ты недооцениваешь мою жажду все про Тебя выведать! Если уж сейчас Твои письма для меня только слабое успокоение, как если бы кого-то нежно по лбу погладить, если я вполне осознаю, что между письмами проходят дни и ночи Твоей жизни, к которым я никак непосредственно непричастен, то сколько же всего мне должно недоставать из Твоего прошлого, из тех тысяч и тысяч дней, когда я не получал от Тебя писем… Например, о Твоих отпусках, самых главных неделях в году, когда начинается своя, особенная, спрессованная во времени жизнь, я только мельком знаю о двух, о поездке в Прагу и об отдыхе в Бинце. Три отпуска, как Ты пишешь в одном из писем, Ты провела в Берлине, ну а как обстоит с остальными?
ТЫ НАДЕЯЛАСЬ ЧТО РАССКАЗАЛА МНЕ ДОСТАТОЧНО АХАХАХА
РАССКАЖИ О КАЖДОМ ДНЕ ПРОЖИТОМ БЕЗ МЕНЯ НАЧИНАЯ ЛЕТ С ТРЕХ


Любимая, вот уже несколько дней Твой мальчик опять усталый и грустный, с ним почти невозможно общаться. Как раз в такое время ему, как никогда, было бы нужно ощущать возле себя присутствие любящего, решительного, живого человека. А может, наоборот, как раз в такое время ему не стоило бы мучить такого человека своим обществом, а всего лучше прозябать в полном и сонном одиночестве. Мой роман хоть и медленно, но продвигается, только физиономия у него ужасно похожа на мою.

Признаюсь, при мысли о Твоей болезни я первым делом думаю не о Твоих страданиях, а о том, что, возможно, перестану получать от Тебя известия и тогда, доведенный до отчаяния, буду биться тут обо все, что ни попадя.

Сегодня всю ночь, то есть с половины четвертого до половины восьмого и еще какое-то время потом, я чувствовал внутри во всем теле странную, давящую тяжесть, какой за предыдущие тридцать лет жизни никогда в себе не замечал, она шла не от желудка, и не от сердца, и не от легких, но, может быть, от всего вместе взятого. Потом, с наступлением дня, куда-то делась. Так что если Ты вчера принимала аспирин, то это наверняка следствие Твоего аспирина, если не принимала, следствие аспирина, принятого раньше, а если даже и это не так, тогда это, возможно, следствие того, что мне плохо писалось, ну а ежели не так даже это, тогда я просто болван, который так часто и так истово прикладывает руки к вискам и мысленно хочет вложить столько исцеляющих сил в свои поцелуи, чтобы сцеловать с Твоего лба все Твои мигрени начиная с Твоего самого ужасного прошлого и кончая Твоим самым ослепительным будущим…
(я начал подозревать, что что-то принимала тут отнюдь не Фелиция, а сам Кафка, в здравом уме такое сложно выдать).

Вчера, в понедельник, я получил только Твое субботнее письмо, сегодня, во вторник, вообще ничего. Как мне прикажешь теперь с этим жить? Как радовался бы я самому маленькому привету на открытке! Любимая, только не услышь здесь упреки, их тут нет, но услышь любовь и тревогу любви, вот ими действительно исполнено все, что здесь написано.

Роман опять немного продвинулся, держусь его, раз уж история меня не подпускает. Да я и начал ее, положив себе непомерные задачи: четыре персонажа с самого начала наперебой говорят и рьяно во всем участвуют. Но столько людей я могу увидеть в полный рост, лишь когда они поднимаются и развиваются в потоке повествования, из его течения. С ходу же, в начале, я, к сожалению, осилил только двоих, но когда перед тобой толкутся и просят слова четверо, а ты видишь только двоих, возникает прискорбная и в буквальном смысле публичная неловкость. Эти двое ну ни в какую не хотят раскрываться. Оттого, что взгляд мой блуждает, он, возможно, даже улавливает тени этих двоих, но тогда два других, более четких образа, оставшись без присмотра, начинают терять очертания, и в итоге рассыпается все. Жаль!


Нет, я должен это сказать.
Твое сегодняшнее второе письмо пробудило во мне ревность. Ты удивляешься и, не веря глазам, перечитываешь написанное? Да-да, ревность. Все письма с упоминанием стольких людей, сколько их, например, в Твоем сегодняшнем письме, пробуждают во мне приступы ревности, перед которыми я беззащитен. Сейчас вспоминаю, что как раз одно из таких писем мало-помалу привело меня в полное бешенство и повлекло за собой то мое отвратительное послание, из-за которого я по гроб жизни буду перед Тобой виноват. Я ревную Тебя ко всем людям в Твоих письмах, названным и неназванным, мужчинам и девушкам, предпринимателям и писателям (а уж к этим последним в особенности!). Я ревную к вашему варшавскому представителю (хотя «ревную» тут не вполне точное слово, я ему только «завидую»), я ревную к благодетелям, которые предлагают Тебе местечко получше, я ревную из-за госпожи Линднер (Брюль и Гросман малютки, этих я как-то еще терплю), я ревную из-за Верфеля, Софокла, из-за Рикарды Хух, Лагерлеф и Якобсена. Моя ревность по-детски ликует, когда Ты Ойленберга вместо Херберта называешь Херманом, поскольку уж Франц-то, несомненно, врезан в Твою память навсегда.
...Разумеется, в своем теперешнем состоянии я к нему крайне несправедлив, это несомненно. Но ты не должна читать «Блики и тени»! А тут я еще вижу, что Ты, оказывается, от него «в полном восторге». (Вы слышите, Фелиция от него в восторге, она от него в полном восторге, а я тут буйствую среди ночи!) Однако в Твоем письме упоминаются и другие люди, и со всеми, со всеми я готов кинуться в драку – не ради того, чтобы причинить им зло, но ради того, чтобы их от Тебя отринуть, чтобы Тебя вызволить, чтобы читать от Тебя письма, в которых речь будет только о Тебе, Твоих домашних, о двух малютках-барышнях на службе, ну и конечно, конечно же, обо мне!
*дал Францу ревностное пять и заплакал*

Я, кстати, теперь яснее понял, почему вчерашнее письмо возбудило во мне такую ревность: Тебе не нравится моя книжка – точно так же, как не понравилась тогда моя фотография. Само по себе это было бы не так страшно, ведь там по большей части старые вещи, хотя все-таки это какая-то часть меня – и, выходит, чуждая Тебе часть. Но все это было бы не так скверно, я столь сильно чувствую Твою близость во всем остальном, что готов, когда Ты со мною совсем рядом, первым, сам и собственной ногой эту книжонку отбросить. Если Ты любишь меня в настоящем, пусть прошлое остается где угодно, пусть даже, если уж иначе нельзя, оно остается столь же далеко, как и страх перед будущим. Но то, что Ты мне об этом не скажешь, что Ты двух слов не можешь найти, чтобы сказать, что она Тебе не нравится… – Тебе и не нужно было бы говорить, что она Тебе не нравится (это, вероятно, было бы и не совсем правдой), – скорее, что Ты не можешь в ней разобраться. А в ней и вправду несусветный беспорядок, больше того – это проблески света, устремленные в бесконечную сумятицу, и тут, конечно, нужно некоторое приближение и привычка, чтобы что-то разглядеть

Не далее как в воскресенье пополудни Макс мне по схожему поводу заметил: «Ты рассуждаешь, как девчонка». Но это в корне неверно, в собрании изречений Наполеона, куда я с некоторых пор при малейшей возможности заглядываю, вот какая встречается мысль: «Поистине страшно умереть бездетным» – а уж он-то особой сентиментальностью не отличался; без друзей, например, по своей воле или по воле обстоятельств, он вполне мог обходиться, однажды он сказал: «Кроме Дарю, у меня друзей нет: он бесчувствен и холоден, и меня это устраивает». А в какие глубины мысли способен был заглядывать этот человек, суди сама по такому его замечанию: «Недалеко пойдет тот, кто с самого начала знает, куда идти». Так что насчет ужасов бездетности ему, наверно, все-таки можно верить. И мне надо быть готовым взять на себя эти ужасы, помимо всего прочего хотя бы потому, что подвергнуть себя риску отцовства я бы никогда в жизни не отважился.

Любимая, только прошу Тебя, воздев руки прошу, не надо ревновать к моему роману. Если обитатели романа заметят Твою ревность, они разбегутся, я и так из последних сил, за края платья, их удерживаю. И учти, если они от меня убегут, мне же придется поспешить за ними вдогонку, пусть даже в преисподнюю, откуда они вообще-то все и вышли. Роман – это я, и мои истории – это я, умоляю Тебя, где же тут хоть крохотный зазор для ревности? Все мои люди, если все у меня в порядке, и так рука об руку прямиком бегут к Тебе, чтобы в конечном счете Тебе услужить. Разумеется, и в Твоем присутствии я тоже не смогу от романа оторваться, а если б смог, было бы совсем худо, потому что только благодаря писательству я еще как-то держусь за жизнь, держусь за ту лодку, в которой Ты, Фелиция, стоишь. Достаточно грустно только, что мне не удается как следует с ним совладать.

Ход же моих мыслей вот какой: Ты с этим врачом интересно побеседовала, Тебе приятно было провести вечер в его обществе, он искал продолжения знакомства, которое само по себе, по крайней мере в пределах той недолгой утренней беседы, не было бы неприятно ни Тебе, ни Твоей матери, и похоже, что вследствие отклонения Тобой этих искательств дальнейшие попытки продолжить знакомство с его стороны либо исключены, либо маловероятны, чему виной, судя по Твоему, Фелиция, рассказу, только я и должен нести эту вину подобающим образом. Только как мне ее нести? Может, с гордостью? Или с удовольствием? Или всем видом предлагая взвалить на меня и следующие подобные провинности? Но нет, я сетую, я сожалею, мне бы хотелось, чтобы этот детский врач приходил к вам в гости, чтобы он и в дальнейшем зарекомендовал себя тем же милым человеком, каким был на Новый год, чтобы он оказался весельчак и чтобы вы весело его принимали. Кто я такой, чтобы ложиться ему поперек пути? Всего лишь тень, которая, правда, бесконечно Тебя любит, но которую невозможно извлечь на свет божий. Ну и черт со мной! – Однако теперь, конечно, самое время всю эту карусель раскрутить в обратном направлении. Меня бы просто раздирало от ревности, услышь я из своей дали, что этому детскому врачу и впрямь удалось все то, чего я ему на предыдущей странице так настоятельно желал, а неправда, которую Ты ему сказала, вырвалась не из Твоей чистой души, а из меня, и я почти готов поверить, что в словах Твоих в ту секунду слышался легкий призвук моего голоса. – Однако как это суждение согласуется с предыдущим? (Вот мой ответ и вернулся к Тебе вопросом.) Только как бесконечная карусель. Думаешь, из этой карусели меня можно вытянуть? Да ни за что не поверю!
*заплакал громче*

Дурацкое перо! Каких только глупостей не напишет, нет бы хоть раз написать что-то разумное, например «Ты моя любимая!», а потом еще раз «Ты моя любимая», а потом опять «Ты моя любимая» – и ничего кроме этого.

Только что, любимая, я ломал себе голову, надеясь, раз уж ничего другого не могу, придумать хотя бы три фразы для приветствия свадебных гостей. Наконец я их придумал, они безнадежны. Дали бы мне произнести речь против гостей, ее мне и готовить бы не пришлось, слова потекли бы сами, толкаясь и перегоняя друг дружку, и я осмелюсь предположить, что изгнал бы большинство гостей из залы даже не руганью, а одним только добросовестным изъявлением своих подлинных ужасающих чувств.

Как-то раз Ты написала, что хотела бы сидеть рядом со мной, когда я пишу; представь себе, я бы тогда не смог писать (у меня и сейчас-то не особенно получается), напрочь не смог бы. Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда, кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый, – даже такой откровенности и самоотдачи для писательства заведомо бесконечно мало. Все, что с этой поверхностной плоскости ты переносишь в писательство – если уж иначе не получается и более глубокие родники в тебе молчат, – все это ничто и распадется в прах в тот самый миг, когда более истинное чувство поколеблет в тебе эту первую, поверхностную оболочку. Вот почему никакого одиночества не хватит, когда пишешь, и любой тишины мало, когда пишешь, и никакая ночь не бывает достаточно темна.

Только что, надписывая адрес, я по ошибке проставил вместо Твоего номера дома свой собственный, и семь пустующих стульев в нашей гостиной посмотрели на меня укоризненно…

Разве Ты не знаешь, как я такие вещи поневоле буду читать? Разве Ты не знаешь, насколько я слаб и несчастлив и завишу от минутных перепадов настроения? А уж сейчас, когда я вот уже четвертый день для себя ничего не пишу, и подавно! Ты, конечно, чувствуешь все это, любимая, иначе я не мог бы ощущать в Тебе столь близкую душу, но все равно я должен Тебе сейчас написать вот что – когда вчера я прочел Твое письмо, я сказал себе: «Вот видишь, тут прямо так и написано – даже в глазах Фелиции, которая, конечно же, относится к Тебе куда лучше, чем другие, даже в ее глазах тебе недостает надежности и уверенности в себе. Но если даже ее ты не устраиваешь, кого ты вообще можешь устроить?

Любимая, возьми меня к себе, держи меня, но не обманывайся, день на день у меня не приходится, поэтому осознай – чистой радости Ты никогда от меня не получишь, зато чистого страдания сколько угодно, но, несмотря на это, – не гони меня прочь. Меня связывает с Тобою не только любовь, любовь – это было бы слишком мало, любовь начинается, приходит, проходит и приходит снова, а вот эта необходимость, которой я, словно крючьями, впился во все Твое существо, она остается. Так останься же и Ты, любимая, останься! И письма, такие, как позавчера, больше не пиши.

Присовокупи сюда мою натуру, которой ведомы только три состояния: воспрянуть духом, упасть духом и тихо хиреть в спячке. Чередованием этих трех возможностей моя жизнь и исчерпывается. Бедная, достойная восхищения возлюбленная, которая отваживается лезть в такое болото. Оглядывая тридцать лет своей жизни, могу сказать только: я принадлежу Тебе всецело.

Вечером Ты не могла, ладно, в среду днем Ты не могла, ладно, но уж потом-то Ты напишешь, пожалуйста, прошу Тебя, Ты напишешь (я шлю мольбу в прошлое), в среду вечером Ты обязательно напишешь, и завтра утром с первой же почтой я получу Твое письмо и прочту, что Ты не надумала меня бросить, даже если Ты не человека во мне обрела, а, как можно заключить из некоторых моих писем, больного, напрочь озверевшего болвана.

Ясность в душе с неизбежностью обернется и ясностью в слове. Вот почему при виде слов никогда не надо тревожиться о языке, но только о себе самом. Да и кому из самого себя видно, каково обстоит с ним на самом деле. Ведь все это буйство, все это колыхание, вся эта трясина у нас внутри и есть мы сами, но на тайном, торимом и творимом пути, по которому исторгаются из нас слова, на свет выходит самопознание, и даже в тот миг, когда оно еще сокрыто от нас, – оно уже перед нами и уже несет нам восторг или ужас.

И все же донимает меня, должно быть, даже не сам этот крик, просто вообще нужны силы, чтобы выносить присутствие детей в доме. Лично я не в состоянии, не могу пренебречь собой, у меня кровоток останавливается, кровь буквально застывает в жилах, и вот это замирание крови и прикидывается во мне любовью к детям.

Такие письма, как Твое сегодняшнее, слишком расслабляют меня и не позволяют мне Тебе объясниться, убедить Тебя в невозможности нормального человеческого общения со мной… Гонг! Уже гасят свет.

Как поздно! А ведь я ушел задолго до конца, и не только из-за своей вечной усталости, хотя голова моя сегодня весь день судорожно только того и ждет, чтобы смежить веки, но и потому, что мне всегда приятно удалиться из любого людского сообщества до того, как все начнут расходиться. Ты это понимаешь?

А теперь, любимая, прими меня каким есть, но не забудь, не забудь вовремя меня отторгнуть!

«Чувство, будто тебя могут у меня отнять» – как же мне его не знать, любимая, когда я отказываю себе в праве (но «право» – слишком слабое слово, и «отказываю» тоже слишком слабое!), когда я отказываю себе в праве Тебя удерживать. Не обманывайся, любимая, причина бед вовсе не в расстоянии между нами, как раз наоборот, только наша удаленность друг от друга и дает мне видимость права на Тебя, и за эту видимость я держусь – насколько вообще можно что-то неверное держать неверными руками.

Возможно, я никогда бы и внимания не обратил на то, сколь чужд я всему цветочному миру, если бы к окончанию гимназии и в университетские годы не обзавелся добрым приятелем (его зовут Эвальд, даже имя какое-то почти цветочное, верно?), который, не будучи особо восприимчив к другим тонким материям и даже не имея наклонностей к музыке, настолько любил цветы, что любовь эта, когда он, к примеру, просто смотрел на цветы или срезал (у него замечательный сад), поливал, ставил их в вазу, держал в руке или дарил мне (куда мне их девать, спрашивал я себя, но высказать это напрямик не решался, то есть вообще-то что-то такое я, конечно, бормотал, да и обмануть его в этом отношении было невозможно), – так вот, любовь эта буквально его преображала, он даже говорить начинал иначе, красивее, я бы даже сказал – полнозвучнее, несмотря на то что страдал легким дефектом речи. Часто мы стояли рядом над цветочными клумбами, он любовался цветами, я скучающим взглядом обводил окрестности.
(парень дарил тебе цветы, а ты его игнорировал, ну что за дела, Кафка xD)

Да и как мне, даже при самой уверенной руке, достигнуть в письмах к Тебе того, к чему я стремлюсь, – то есть убедить Тебя в серьезности двух просьб сразу: «Не разлюби меня!» и «Возненавидь меня!»

Но что Ты мало обо мне думаешь, это я написал совершенно серьезно. Иначе Ты непременно бы это сделала – непременно послала бы мне тот седой волос. – Что до меня, то у меня седина уже не только на висках, нет, вся голова уже тронута сединой, а теперь, при мысли о том, что Ты, оказывается, кого-то за одну только лысину терпеть не можешь, разом станет еще седее…

Окно было открыто, в спутанных своих мыслях я четверть часа без передышки выбрасывался из окна, потом пошли поезда, и каждый, один за другим, переезжал мое распластанное на рельсах тело, углубляя и расширяя в нем две рубленых борозды – на ногах и на шее. Но зачем я пишу все это? Только ради того, чтобы притянуть Тебя к себе силой Твоего сострадания и насладиться этим счастьем, прежде чем настоящая моя исповедь все разрушит.

…Я слишком долго видел Тебя наяву (хотя бы в этом отношении я время зря не терял), чтобы иметь теперь нужду в Твоих фотографиях. Не хочу на них глядеть. На фотографиях Ты приглаженная и помещена в некую отвлеченность, я же смотрел в Твое настоящее, человеческое, оживленное неизбежными неправильностями лицо – и тонул в нем. Как же мне теперь из этого омута вынырнуть и снова очутиться всего лишь среди фотографий!

Главный, истинный мой страх – хуже этого, наверно, ничего уже ни сказать, ни услышать нельзя, – истинный мой страх в том, что я никогда не смогу обладать Тобою. Что в самом лучшем случае буду вынужден довольствоваться уделом до беспамятства преданного пса и только целовать Твою рассеянно протянутую руку, причем поцелуй этот будет не проявлением жизни, а лишь знаком отчаяния бессловесной твари, обреченной на немоту и вечную неблизость. Что я буду сидеть подле Тебя и, как это уже случалось, чувствовать дыхание и жизнь Твоего тела совсем рядом – но при этом, в сущности, быть от Тебя дальше, чем сейчас, в четырех стенах своей комнаты. Что, не в силах привлечь к себе Твой взгляд, всю жизнь буду ощущать его потерянным для себя безвозвратно, когда Ты смотришь в окно или задумчиво подпираешь ладонями подбородок. Что, рука об руку и внешне неразлучно с Тобой, объеду и увижу хоть весь свет – и ничто из этого не станет правдой. Короче – что навсегда останусь вне Тебя, как бы низко, опасно низко, Ты ко мне ни склонялась.

Вообще-то Ты, наверно, удивляешься: в моих письмах вечно одна и та же забота – как Тебя от меня освободить, но едва только начинает казаться, что я своего добился, – меня охватывает бешенство.
...мне пришла в голову мысль, что Ты, быть может, как раз сейчас и как раз в том самом выставочном центре, откуда отправлена Твоя телеграмма, встречаешься с кем-нибудь из старых или новых знакомых, с кем-то, кто пытается Тебя завоевать. Ведь там, конечно же, собираются представители всех фирм, импозантные, хорошо одетые, сильные, здоровые, веселые молодые люди, рядом с которыми мне, вздумай я с ними тягаться, оставалось бы только одно – зарезаться. И что может быть естественней, сказал я себе, если кто-то из них удостоится Твоей симпатии, особенно с учетом моих многочисленных просьб считать, что все кончено, и я останусь там, где мне самое место и где, судя по моим письмам, я очень хотел остаться, то есть навсегда выброшенным из Твоего круга, как я того и заслуживаю, ибо держал Тебя не руками, как положено держать возлюбленную, а цеплялся за Твои ноги, не давая Тебе и шагу ступить. Так чем же я был недоволен, почему поднялся наутро с буквально деревянной от бессонницы головой и впервые смог по-настоящему вздохнуть, только отправив Тебе телеграмму?

Сегодняшнее послеобеденное письмо придет к Тебе надорванным, это я уже по пути на вокзал его надорвал от бессильной ярости, что не могу написать Тебе отчетливо и истинно, истинно и отчетливо, сколько бы ни старался, то есть даже с помощью пера мне не удается Тебя удержать и хоть как-то донести до Тебя биение моего сердца, а значит, и во всем другом, что помимо и кроме писательства, мне тоже ждать нечего.

...одного только не пойму, Фелиция, как это Ты сама не знаешь, что с Тобой происходит. Только не думай, что все, здесь сказанное, объясняется лишь тем, что письма Твои стали короче и приходят реже, Ты и раньше, случалось, писала мне коротенькие письма, читать которые было для меня радостью и счастьем. Но последние Твои письма другие. Мои дела Тебя уже не так волнуют и, что гораздо хуже: Тебе не очень хочется рассказывать мне о себе. Что же мне остается? На последние письма я ничего не мог ответить и в четверг очень ясно себе представил, с каким облегчением Ты вздохнула, придя утром на службу и убедившись, что Тебе наконец-то нет письма.

Какое восхитительное чувство – иметь возможность это сделать! Какое восхитительное чувство – снова быть укрытым у Тебя от этого чудовищного мира, тягаться с которым я отваживаюсь только в те ночи, когда пишу.

Ради Бога, почему же Ты мне не пишешь? Целую неделю ни слова. Это же ужасно.

27.05.1913

Это конец, Фелиция, этим молчанием Ты меня отстраняешь и приканчиваешь мою надежду на единственное счастье, которое было возможно для меня на этой земле. Но с чего вдруг это ужасное молчание, почему ни единого слова начистоту, зачем Ты уже неделями столь явно, столь ужасающе явно мучишь себя и меня? С Твоей стороны это уже не сострадание, будь я даже самый далекий Тебе человек, Ты бы и то увидела: от этой неопределенности я страдаю настолько, что иной раз просто теряю рассудок, да и не может быть сострадания, которое увенчивается таким молчанием. Природа берет свое, тут уж ничего не поделаешь, чем больше узнавал я Тебя, тем сильнее любил, чем больше Ты меня узнавала, тем нестерпимее я Тебе становился. Если бы Ты это поняла, если бы откровенно сказала об этом, если бы не выжидала так долго, покуда самой Тебе не стало невмоготу настолько, что Ты не можешь преодолеть себя и из пятидневной поездки написать мне хоть слово, хоть строчкой ответить мне на письма, в которых я испрашиваю Твоего решения, хоть как-то утешить меня, погибающего без вестей от Тебя, в моем горе!

Нет, я не беспокоюсь, Фелиция, это не то слово. Но я Тебе не нужен, Ты меня не хочешь, это яснее ясного; и даже если Ты меня хочешь, то хотение это за душевной холодностью совершенно неразличимо. Держать Твою руку лишь для вида, в то время как Ты десять дней живешь, полностью от меня отвернувшись, – этого я вынести не могу. Я выдержал франкфуртское молчание, так и не получив от Тебя разъяснений, теперь новое молчание – это уж слишком, слишком даже для человека, который вдесятеро сильнее меня. Не хочу перечислять Тебе, что еще говорит в пользу такого моего взгляда на вещи, хотя в конечном счете вынужден признать: я Тебя не понимаю. В одном я был к Тебе несправедлив, Ты действительно написала мне в воскресенье вечером (письмо я получил только сегодня, хотел бы я, чтобы у этих почтовиков руки тряслись, как у меня), однако содержание письма мою несправедливость совершенно заглаживает. В письме, которое Ты получила в понедельник, я буквально криком исходил от отчаяния – Ты не нашла, что мне написать. Во вторник снова ничего, и у меня есть все основания предполагать, что сегодняшней Твоей телеграммой я обязан только письму от Макса. Мне не остается ничего иного, кроме как принять условия расставания, давно изложенные между строк Твоих писем и в промежутках между письмами. Повторяю, Фелиция: я принадлежу Тебе всецело, более одержимо преданного Тебе человека у Тебя не будет, однако в условиях нынешних, вот уже неделями длящихся наших отношений я не могу больше Тебе принадлежать, ибо не в Твоей это натуре – пытаться сохранить отношения, от которых Ты только страдаешь, а я только бессмысленно мыкаюсь, ведь чего-чего, а жестокости в Тебе нет.

«Пишу сейчас Тебе под столом и одновременно обсуждаю планы на лето». Значит, эти строчки, первые после восьмидневного перерыва, Тебе приходится к тому же писать в какой-то немыслимой ситуации, которая вдобавок оборачивается почти упреком для меня, того, кто после восьми дней молчания хочет услышать от Тебя хоть слово. После чего Ты отправляешь это письмо без марки, в связи с чем оно приходит на три дня позже положенного, и считаешь, что можешь еще три дня мне не писать. – Ну вот, хотел сказать Тебе что-то хорошее, ведь в глубине моего существа нет ничего, кроме любви к Тебе, но видишь, откуда-то все еще поднимается горечь. Лучше бы это были слезы, лучше бы мы держали друг друга в объятиях!

То, что Ты сейчас об этом говоришь, не так уж важно, если нам суждено быть вместе, то Ты сама увидишь: если Ты волей-неволей не полюбишь мое писательство, то у Тебя вообще не будет во мне точки опоры. Ты будешь тогда страшно одинока, Фелиция, Ты не сможешь понять, как я Тебя люблю, да и я едва ли смогу показать Тебе, как люблю Тебя, хоть и буду, возможно, изо всех сил стремиться принадлежать Тебе всецело, сегодня и всегда.

Любимая Фелиция, когда я сегодня прочел Твое письмо, разумеется, не один раз, положение наше представилось мне столь ужасным, что я ни с того ни с сего прямо через стол предложил моему сотруднику, этому милому чудаку, о котором я Тебе уже наверняка хотя бы однажды писал, перейти на «ты». Дело в том, что он погряз в любовной истории, на данный момент несчастливой, а вообще же, при всем ее комизме, очень на него похожей, хотя она наверняка кончится хорошо. Так он беспрестанно мне жалуется, а я должен не только его утешать, но еще и помогать советами, и вот в полном смятении от всех перепадов счастья и несчастья, в которые повергло меня Твое письмо, в порыве какой-то минутной беспомощности, вовсе не желая его ни во что посвящать и ни во что не посвятив (хотя вообще-то он безоглядно предан и искренен), я протянул ему руку и предложил перейти на «ты». Вышло напыщенно, и потом я об этом пожалел…
МНЕ БЫЛО ТАК ГРУСТНО, ЧТО Я ПОДРУЖИЛСЯ С ЧУВАКОМ.
Мой новый план, разумеется, не из лучших. Наилучший план, вероятно, был бы вот какой: каким-то хитрым способом раздобыть сколько-нибудь денег и навсегда уехать с Тобой на юг, на остров или на побережье. На юге, мне так кажется, нет ничего невозможного. Жить там в уединении, питаясь зеленью и фруктами. Но не надо даже слишком глубоко в себя вглядываться, чтобы понять: я и на юг не хочу. Только неистово писать ночами – вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума, вот чего я хочу, ибо одно вытекает из другого с давно предчувствуемой неизбежностью.

Вчера, даже позавчера я должен был получить от Тебя письмо, Фелиция. А если уж не письмо, то в ответ на мое письмо, которое Ты получила вчера, хотя бы телеграмму. Ты не вправе оставлять меня в таком состоянии. Да знаешь ли Ты, что бы я сделал, если бы понял, что по меньшей мере в письмах покинут Тобой окончательно и бесповоротно? В течение этого страшного и прекрасного года я мучил Тебя гораздо сильней, но всегда по внутренней необходимости, никогда по воле внешних обстоятельств, как мучила Ты меня из Франкфурта и вот теперь мучишь снова. Эти визиты, эти родственники! Я не смогу даже отличить их друг от друга, и, боюсь, все они станут мне врагами, пользуясь с моей стороны полной взаимностью.

Сегодня я снова побывал у врача. В организме, как он выразился, он ничего не находит, хотя в каком-то одном месте мои сердечные тоны кажутся ему не вполне чистыми. А посему лучше всего мне сейчас уйти в отпуск (невозможно), попринимать кое-какие таблетки (тоже невозможно), больше и крепче спать (тоже невозможно), на юг не ездить, от плаванья воздержаться (невозможно) и перестать нервничать (невозможно и подавно).

Когда сегодня утром я получил сразу два Твоих письма от среды и узнал, что первое из них пришло еще вчера вечером, я хотел сразу же Тебе телеграфировать, дабы попросить прощения за свое вчерашнее письмо. Но прочтя оба письма, я не смог этого сделать. Вот уж поистине письма, оторванные у времени и сердца, от которых я просто впадаю в безутешную горечь. Разумеется, я не столь несчастлив, как если бы не получил вообще ничего, хотя, с другой стороны, в некотором смысле мое несчастье даже еще больше.

Лучше бы уж в таком настроении Ты писала мне просто открытки, чтобы мне…

До этого места я дописал на службе, я был огорчен до смерти. Я сидел в оцепенении над этими письмами, из которых даже при сотом прочтении и при величайшем самообмане не мог вычитать того, что мне нужно. Несколько незначительных внешних поправок – и они могли бы стать письмами совсем чужому человеку, хотя нет, не могли бы, потому что даже в этом случае – так мне показалось – они не были бы написаны столь бегло, с таким поверхностным чувством.

Ибо куда, во что он надумал ее забирать? На чем сам-то стоит? Совместными усилиями родителей (которых он за это почти ненавидел, совершенно незаслуженно, разумеется) и еще кое-кого под него когда-то была подсунута доска, на которой он теперь и стоит. И вот, только потому, что доска достаточно прочная, чтобы выдержать двоих, – из этого до смешного плачевного обстоятельства он измыслил право взять любимую с собой. Но в действительности-то почвы под ногами у него нет; и что он до сей поры, балансируя, на своей доске удержался, вовсе не заслуга его, а стыд и позор. Вот скажи мне, куда же ему свою любимую нести; сколько ни думай – не придумаешь. Но он-то ее любил и был ненасытен. Он и сегодня любит ее не меньше, хотя, проученный жизнью, наконец-то усвоил, что легко и просто ему ее не заполучить, даже если она ответит согласием.

Любимая – по поводу Твоего послания к годовщине:по правде говоря, самой даты я не помню, даже года как такового не помню. На внезапный вопрос, один и без посторонней помощи, я бы ответил: лет пять назад. И это, конечно, было бы в корне неверно, потому что этих лет было никак не пять, а либо 4 года, либо 4000. Зато все другое, до мелочей, я помню, пожалуй, гораздо точнее Тебя, хотя бы потому, что никаких особых причин быть внимательной у Тебя тогда ведь не было, не так ли? К тому же Ты грубо искажаешь исторические факты, когда пишешь, что я проводил Тебя в гостиницу, я проводил Тебя не один, а вместе с господином Бродом. Я помню любую мелочь. Я все еще легко узнаю то место на Грабене, где я, без всякой причины, но намеренно, от волнения, влечения и беспомощности несколько раз, неловко сбиваясь с шага, соскакивал с тротуара на мостовую. А потом Ты уплыла в лифте, вместо того чтобы, не обращая внимания на господина Брода, шепнуть мне на ухо: «Поехали вместе в Берлин, бросай все, и поехали!»

В остальном же хочу открыть Тебе маленькую тайну, в которую сейчас и сам-то не верю (хотя завеса мрака, падающая где-то вдали при попытках работать или просто размышлять, по идее, могла бы меня в этом убедить), но которая тем не менее окажется правдой: мне уже не выздороветь. Именно потому, что это не туберкулез, который укладывают в шезлонг и вылечивают, а оружие, крайняя необходимость в котором остается до тех пор, покуда остаюсь в живых я. Только обоим, вместе, нам с ним в живых не остаться.

@темы: люблю тебя шизофренически (с), любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

Тру Детективы, 5 серия.

Черт, Марти, вот ты был так хорош во время засады.
- Останешься тут?
- Да-да, останусь, иди за подмогой.
"Ничерта не останешься, по глазам вижу. Как бы не найти по возвращению твой труп".
- НЕТ. ИДЕМ ВМЕСТЕ.
Напааарник Когда он пристрелил того маньяка-педофила, я был готов посчитать, что все правильное, что в нем есть, наконец выберется на поверхность.
И что ты делаешь потом, Марти? Ты бьешь свою несовершеннолетнюю дочь, о воспитании которой забыл за прочими делами =_____=. Придурок.
- Как ладно историю про перестрелку-то сложили, с каким увлечением до сих пор пересказывают. Детали продумывали, припоминая все известные боевики? xD
- Ура, все снова неторопливо, с медленными проходами по озелененной местности и монологами Раста. Жизнь вошла в свою колею.
- Если кто-то еще не читал статью про Желтого короля и черные звезды, то прочтите обязательно, это добавит вам поводов объедать ладонь по ходу просмотра. Тихая мистика, скрытая в мелочах. "У тебя демоны во взгляде", "Я видел тебя во сне", "Ты сделаешь это снова", "Ты в Каркозе". Блаженно вдыхаю воздух первосезонного Твин Пикса.
- Дочка, дочка, думаю, с ней случиться что-то похуже двух парней в одной машине. Большой акцент внимания на ее персону.
- Финал точь-в-точь из какого-нибудь японского ужастика, так и ждал невольно, когда на Раста с потолка упадет жуть с вывернутой шеей.
- Ну, что Раст главный подозреваемый у "черной парочки", то я думал с самого начала. Только я считал, что может они и правы, а теперь полагаю, что точно нет. Я и в ссору между Марти и Растом не больно-то верю.

"В вечности, где нет времени, где ничего не растет, ничего не развивается, ничего не меняется... Поэтому смерть придумала время, чтобы выращивать то, что будет убивать. Потом вы перерождаетесь, но для той же жизни, для которой всегда и рождались. Когда ты не можешь вспомнить свои жизни, не можешь их изменить - в этом и есть весь ужас и скрытый удел всего живого. Ты в ловушке... у того кошмара, из которого пытаешься проснуться."
Так триггерно, так красиво.

Новая песня, которую не стыдно услышать на своих похоронах:

Casey leaves the underground and stops inside The Golden Crown,
For something wet to wipe away the chill that's on his bones.
Seeing his reflection in the lives of all the lonely men,
Who reach for anything they can to keep from going home.
Standing in the corner, Casey drinks his pint of bitter,
Never glancing in the mirror at the people passing by.
Then he stumbles as he's leaving and he wonders if the reason,
Is the beer that's in his belly or the tear that's in his eye.

"Oh," she said: "I suppose you seldom think about me.
"Now," she said: "now that you've a family of your own.
"Still," she said: "It's so blessed good to feel your body.
"Lord," she said: "Casey, it's a shame to be alone."

------------------
Если вы хотите весело и познавательно провести время, то туристическая поездка в Римини идеально вам подойдет. Это очаровательный итальянский курорт и жизнь там кипит с рассвета до заката.

@темы: тумбля, Музыка странного сна (с), тру детективы, туристическая поездка в Римини

---

Я просто не могу этого не показать, самое пизданутое письмо из всех, что когда-либо видела моя личка на дайри.

Даже не имеет значения фейк это чей-то или реальный псих, день сделан.

@темы: Не знаю, что это сейчас было, но пойду полежу под креслом (с)

---

Накопилось уже много отсмотренных фильмов про геев, о которых вы наверняка жаждете от меня узнать.

Ни одна ночь не станет долгой

*минутка фапа на название (еще чуток фапа и снова поменяю имя дневнику)
Я как-то сразу понял, что фильм с таким названием не может быть плохим.
А уж с таким пирожком в главной роли и подавно.

На самом деле, там нетипичный сюжет с убийствами, разочарованиями, психологией и капелькой мистики. Упор отнюдь не на гейство персонажей. Похоже, на "Горькую луну" чем-то. Пирожок вот этот сука еще та, с синдромом охотника. Пока ему не признаются в любви, он делает паппи-айз и давит на жалость, а как только человек сдается и вручает ему всего себя, пирожку становится скучно.
Сценарий писала автор детективов и это заметно.
Сцена знакомства главных героев в лифте пропитана мощнейшей энергетикой и и манит к себе, пересматривать. А парень пирожка является контроль-фриком, так что нашел в нем много общего с собой.

Справедливое мнение о пирожке

В продолжение темы названия

Мой личный штат Айдахо

Мой личный сорт героина
Будущий Нео там играет, если кому интересно.
Мы решили, что это такой Жан/Марко АУ, где Марко страдает от нарколепсии и занимается сексом с мужчинами, чтобы на жизнь себе заработать, а Жан сын мэра и занимается сексом с мужчинами потому что придурок зажравшийся xD Вместе эти два парня колесят по стране в поисках матери Майка-Марко. Майк норовит заснуть на каждом шагу, а Жан-Скотт, видимо, думает, что это занятное приключение, им можно скоротать время до получения наследства. Изредка действие прерывается вставками ранних воспоминаний Майка, сделанными на манер домашнего кинофильма.
В конце концов, в фильме нашелся и аналог Микасы, а то проблем-то мало было.
История наркоманская, со смутными отсылками к шекспировской пьесе «Генрих IV». Весьма занятная.

Сыщик

Я просто оставлю это здесь.
Тоже по пьесе фильм и он ВРОДЕ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ТРИЛЛЕР А НА САМОМ ДЕЛЕ ГЕЙ-ПОРНО БЕЗ ПОРНО.
Молодая блондинистая сучка-актер приезжает в поместье к писателю-детективщику, чтобы сообщить ему, что жена его давно не любит и чтобы обсудить условия развода. Он тип любовник жены, но про жену вы забудете сразу же. Потому что между писателем и актером начинаются безумные ролевые игры в преступников в замкнутом пространстве. Одну и ту же сцену якобы ограбления они разыгрывают на все лады раза три. Пока они вытрахивают друг другу мозги, а сексуальное напряжение, не ведущее к разрядке, пропитывает все комнаты особняка, зрители ерзают в креслах и хнычут "ну пожалуйста, будьте вместе, остановите это безумие". Полтора часа всего, а хватает с головой.

Процесс (1993)

Тут без геев, ясное дело, я только хочу отметить, что точно идет по ключевым сценам книги, сохраняя атмосферу сна человека, у которого температура под сорок, а врача он вызвать забыл. Сцена между Купером-Йозефом и Ганнибалом-Священником это именно то, чего не хватает вашей жизни, поверьте.

@темы: фильмы, Эстер, Shingeki no Kyojin, бесстыжая пропаганда

---

Моя «великолепная» идея, если вкратце, заключается вот в чем: если Ты согласна, я выскажу Твоему отцу, во-первых, то, что пока даже Тебе еще не осмелился вымолвить, а во-вторых, все то, что я Тебе уже сказал и написал, не умудрившись Тебя этим обидеть. Таков мой замысел. Зная меня, себя, Твоего отца, ответь, исполним ли он?.
(с) Франц Кафка, "Письма к Фелиции"
ТАКОЙ МОЙ ЗАМЫСЕЛ
ТАКОВ МОЙ ЗАМЫСЕЛ
БЕГИ ФЕЛИЦИЯ БЕГИ
*воет*

@темы: quid pro quo, любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

А свит-свит Эллен Пейдж сегодня каминг-аут совершила, что тоже прекрасно

14.02.2014 в 22:22

Пишет  ashuran:

OMG *_*
(да, конечно, большая часть здесь модели. ну и что?)

о проекте и фотографе тут

@темы: перепосты перепостов, бесстыжая пропаганда

---

Первые три делают вид, что причастны к празднику xD

Бонус

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Уибал, quid pro quo

---

А всем, кто не имеет непосредственного отношения к моей ВЛ, предлагаю в этот день почитать чуточку отрывков из писем Кафки к его дорогой Фелиции и порадоваться, что у вас тоже есть чудесное взрывоопасное мимими или порадоваться тому, что ваш дом миновала эта ядерная война.

Так вот, когда письмо приходит, я в первые мгновения думаю, что наконец-то смогу успокоиться, что сейчас насыщусь этим письмом и день пройдет благополучно. Но вот письмо прочитано, я узнаю из него гораздо больше, чем я когда-либо вправе ожидать и жаждать узнать, Вы потратили на это письмо целый вечер, у Вас, должно быть, совсем не остается времени для Вашей привычной прогулки по Лейпцигской улице, я перечитываю письмо с начала до конца, откладываю в сторонку, потом перечитываю снова, беру в руки служебную бумагу, читаю ее, но перед глазами по-прежнему только Ваше письмо, стою над машинистом, чтобы продиктовать ему исходящее, а рука ощущает Ваше письмо, и перед внутренним взором медленно ползут Ваши строчки, которые я, кажется, едва-едва успел пробежать, ко мне обращаются с вопросами, и я точно знаю, что вот сейчас, сию минуту, мне о Вашем письме ну никак думать нельзя, но оно единственное, что занимает мои мысли, – и вот уже я голоден, как прежде, и беспокоен, как прежде, а дверь уже снова ходит ходуном, будто швейцар с письмом еще только должен явиться. Вот так примерно выглядит та, по Вашему слову, «маленькая радость», которую доставляют мне Ваши письма.

Есть, правда, одно волшебное средство, при помощи которого два человека, не видясь и даже не говоря друг с другом, тем не менее способны вызнать по крайней мере почти все о прошлом друг друга, буквально в один миг, без долгой взаимной переписки, но средство это, конечно, почти из области высшей магии (пусть и не выглядит таким уж магическим), и прибегнувший к нему хотя и оказывается вознагражденным, но тем вернее не остается и безнаказанным. Поэтому я Вам его не называю, разве что Вы сами его разгадаете. Оно звучит ужасно коротко, как и все заклинания.

Сейчас понедельник, 10.30 утра. С 10.30 утра субботы я жду от Вас письма, а мне опять ничего не пришло. Я писал каждый день (это не упрек, ибо писать Вам было для меня счастьем), но неужели я и вправду не заслужил ни слова в ответ? Ни единого слова? Пусть даже Вы бы ответили только: «Слышать больше о Вас не желаю».
это не упрек@но нет вообще-то упрек

Волшебное слово случайно закралось в Ваше предпоследнее письмо и само об этом не знает. Оно затерялось там среди многих других и, боюсь, никогда не возвысится в нашей переписке до того ранга, который ему подобает, ибо я-то ни в коем случае первым его не выговорю, но и Вы, разумеется, даже если его угадаете, тоже первой его не произнесете. Может, оно и к лучшему, ибо, с учетом действия, которое может возыметь это слово, Вы обнаружите во мне такое, чего не сможете вынести, и как мне тогда, спрашивается, быть?

Да Вас просто рвут на части у меня на глазах! Не слишком ли многим людям Вы уделяете внимание, не излишне ли многим? В чем вообще-то не было бы ничего дурного, будь у Вас побольше времени. Не многовато ли у Вас работ и визитов, не злоупотребляете ли Вы развлечениями, которые ничего, кроме внутреннего беспокойства, Вам не дают? Возможно, я берусь поучать, не зная сути, но последнее Ваше письмо настолько нервическое, что хочется немедленно взять Вашу руку и на миг задержать в своей. Я не имею ничего против каждой вещи в отдельности, ни против невинных искушений у профессора, хоть я и вытаращил глаза по поводу «воды и газа», ни против благотворительного праздника, тем более что на таких праздниках люди частенько снимаются на групповых фото, которые потом так легко дарить, вроде бы и не даря при этом свою собственную фотокарточку. Но при желании доставляя тем самым иным посторонним огромную радость.
НЕ ОБЩАЙСЯ НИ С КЕМ И ПРИШЛИ МНЕ СВОЕ ФОТО ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА

Зато Вы теперь растревожены, Вам неспокойно, Вы плачете во сне, что гораздо хуже, чем всю ночь без сна глазеть в потолок, Вы совсем не та, какой были в тот вечер, когда взгляд Ваш так спокойно блуждал с предмета на предмет, теперь же Вы не знаете, за что хвататься, в одном письме упоминаете человек двадцать, в другом вообще никого, короче, выгоды и издержки поделены между нами несправедливо, в высшей степени несправедливо. (Ну с какой стати Ты, человече-сотрудник, как раз сейчас, в этой тихой комнате, которая, впрочем, принадлежит тебе, напротив меня усаживаешься!)

Дражайшая сударыня! Не пишите мне больше, и я тоже не буду Вам писать. Мое писательство принесет Вам одни несчастья, а самому мне уже ничем не помочь. Чтобы понять это, вовсе не требовалось пересчитывать все удары часов, как я это делал сегодня ночью, я с самого первого письма очень ясно все знал, а коли уж, несмотря ни на что, пытался к Вам привязаться, то заслуживаю за это только быть проклятым, если уже не проклят

Будь у меня уже Твой ответ! Как же омерзительно я Тебя мучу, как принуждаю в спокойной Твоей комнате читать это послание, хотя ничего более отвратительного еще не ложилось на Твой письменный стол! Воистину, мне кажется иногда, что я будто призрак, присосавшийся к Твоему сулящему счастье имени! Ну почему я не отослал свое субботнее письмо, в котором заклинал Тебя никогда больше мне не писать и сам дал Тебе такое же обещание! Бог ты мой, ну что меня удержало, что помешало его отправить? Все было бы хорошо. А сейчас разве есть еще мирное решение? Поможет ли, если мы станем писать друг другу только раз в неделю? Нет, лишь несильную боль можно было бы исцелить такими средствами. Предвижу – я и воскресные эти письма не в состоянии буду выносить. А потому, наверстывая то, что упущено было в субботу, в конце этого письма, из последних пишущих сил, прошу Тебя: оставим все это, если нам дорога наша жизнь.

Твой конверт (конечно, это неправильно, конверт письма, вот как это должно называться, но «Ты» и «Твой» так и норовят вырваться на бумагу) – не конверт письма с успокоительными строчками оказал такое действие, строчки я прочел лишь позже, а содержание письма и вовсе должно было меня потрясти, ведь чем больше получаешь, тем больше надо бояться на этой ненадежной, вращающейся Земле, – всему причиной только «Ты», оно единственное дало мне опору, это «Ты», слово, за которое я готов на коленях Тебя благодарить, слово, исторгнутое из меня беспокойством о Тебе, и вот Ты спокойно возвращаешь мне его в ответ. Ты, любимая! Значит, я могу теперь быть в Тебе уверен? «Вы» – оно какое-то скользкое, проскакивает, как на коньках, вот-вот юркнет в промежуток между двумя письмами, и нет его, приходится гнаться за ним письмами и мыслями, с утра до вечера, и ночью тоже, но «Ты» твердо стоит на ногах, оно останется, как Твое письмо, которое передо мной, вот оно, никуда не денется и снова и снова позволяет себя целовать. Какое слово! Так, совсем без зазора, ничто не сплачивает людей друг с другом, даже если у них, как вот у нас с Тобой, в распоряжении только слова.

Любимая, любимая! Я готов одним этим словом испещрить страницу за страницей, если бы не страх, что кто-то еще, кроме Тебя, страницы эти увидит, зайдя к Тебе в комнату как раз тогда, когда Ты будешь с удивлением изучать эти однообразно исписанные листы.

Знаешь, «Ты» все-таки не такое верное подспорье, как я думал. Сегодня, всего лишь на второй день, оно себя уже не оправдывает. Казалось бы, уж теперь-то я должен быть поспокойнее, это же самая объяснимая вещь на свете, что письма сегодня не было. И тем не менее я то и дело выскакиваю в коридор, смотрю в руки любому посыльному, отдаю множество бесполезных поручений, лишь бы снова специально отправить кого-нибудь вниз на почту (я теперь сижу на пятом этаже, а почту принимают и просматривают внизу, почтальоны наши невнимательны, кроме того, у нас выборы в правление, корреспонденции приходит несметное количество, и, прежде чем Твое письмо извлекут из дурацкой уймы других писем, я у себя наверху успею умереть от нетерпения), в конце концов, никому на свете не доверяя, сам бегу вниз и, разумеется, возвращаюсь ни с чем, ибо если бы хоть что-то для меня пришло, я получил бы это мгновенно, ведь по меньшей мере три человека уполномочены мною выискивать Твои письма и приносить их мне помимо и прежде всей остальной почты

Любимая, это не упреки, только просьбы объясниться, я совсем падаю духом, когда ничего не понимаю. Ты совершенно права, это безумие – столько писем, я сам вчера начал писать об этом письмо и завтра же Тебе его отошлю, но это изменение в порядке переписки все-таки должно происходить по взаимному согласию, его сперва надо обсудить или хотя бы уведомить о нем друг друга, иначе и с ума сойти недолго.
Ты сказала, что писем слишком много@я напишу тебе об этом письмо

А ежели кто-то из врагов моих, сидящих у меня внутри, пошлет Тебе такое письмо, как сегодня утром, – не верь ему, а смотри сквозь него прямо мне в сердце. До чего же тяжела и ужасна такая жизнь, как можно удержать человека одними написанными словами, ведь чтобы держать – нужны руки. Но вот в этой руке я удерживал Твою, без которой мне теперь не жить, всего лишь три мгновения, когда вошел в комнату, когда Ты обещала мне путешествие в Палестину и когда я, дурак, дал Тебе уйти от меня в гостиничный лифт.

Ты хочешь, чтобы я принимал в Тебе участие, Бог ты мой, и это при том, что я и так посягаю на каждый миг Твоей жизни. А Ты делаешь для меня все, что в силах человеческих, и я за одну эту Твою доброту полюбил бы Тебя, если бы и так уже не любил за всю Твою бесценную душу. Отчего же, в таком случае, письмо Твое меня не устроило и заставило обшаривать глазами стойку портье в поисках следующего? Правда, Ты сама написала, что в понедельник напишешь еще, однако этого понедельничного письма на стойке не было. Но разве Ты уже несколько раз не давала мне зароки верности и разве сам я совсем недавно не пообещал Тебе хранить полное спокойствие, даже если от Тебя вообще не придет письма, а тут, как-никак, у меня в руках все-таки было это, воскресное, к тому же, в конце концов, вечером в понедельник у Тебя репетиции, разве не могла ты задержаться и отправить понедельничное письмо с опозданием? Короче говоря, само по себе отсутствие этого письма никак не могло послужить причиной для волнений. Отчего же, в таком случае, я в испуге кинулся домой в горячечной уверенности, что письмо ждет меня там, и в то же время заранее предвкушая горечь безнадежного разочарования? Отчего так, любимая? Может, в этом сказывается недостаток моей любви к Тебе?

Что это, кстати, была за фотография, из которой Ты себя вырезала? Почему я не могу получить ее целиком? Это что, плохой снимок? Ты все еще не можешь поверить, что даже на плохой фотографии я увижу в Тебе только хорошее? По кусочку белого кружева на шее, краешек которого виднеется на снимке и которое, конечно, может быть просто воротничком блузки, я даже начинаю подозревать, что Ты запечатлена тут в роли Пьеро; если это правда так, тогда с Твоей стороны довольно нехорошо утаивать от меня весь снимок, да и вообще это грех, резать фотографию, особенно посылая ее кому-то, кто изголодался увидеть Тебя так же, как я.

Но Твой плач, любимая, вызывает беспокойство, Ты вообще так легко плачешь? Или это по моей вине? Ну конечно, по моей. Скажи, хоть один человек, обязанный Тебе исключительно и только хорошим, мучил ли Тебя вот так же, как я, совсем без причины – то есть когда Ты никакого повода не давала? Не отвечай, не надо, я и так знаю, но я ведь без умысла, Ты же тоже это знаешь или чувствуешь. Но Твой плач меня преследует. Он не может происходить лишь от общего беспокойства, Ты не настолько неженка, у него должна быть особая, заслуживающая скрупулезного описания причина. Скажи мне ее, прошу Тебя, Ты, наверно, еще совсем не знаешь, какую власть имеет надо мной одно только Твое слово, так воспользуйся же ей до последнего, если только Твое беспокойство и этот плач имеют ко мне отношение.

И песню послушайте. Песня плохого не посоветует.

Но если ты мне подмигнёшь напоследок —
И взгляд твой будет остёр,
Прерву с инквизитором тотчас беседу
И тоже шагну в костёр.
В глаза посмотрю и тебя обниму я,
И стану горсткой трухи,
И вспыхнет в огне моего поцелуя —
Welcome to Silent Hill!

Прощай, дорогая, прощай, моё Солнце,
Я недостоин тебя,
И мне уходить, как обычно, придётся,
Дороги слезами кропя.
Ты выскочишь замуж за рыцаря чести,
Мужчину твоей мечты,
Родишь ему сына и будешь до смерти
С ним, верно, счастлива ты.
А я не смирюсь: я завистлив и вреден
И, злобу тая внутри,
Я снова возьму почитать «Молот ведьм» —
Гори, мол, ведьма, гори!
И в доме уютном над дверью при входе,
Свои вспоминая грехи, —
Повесь рукодельную вывеску, вроде
«Welcome to Silent Hill»!

Ты чуешь огонь, он, естественно, близок,
Целуя твоё лицо,
Взбирается сверху, крадётся под низом
Коварнейшим подлецом.
Огонь в волосах твоих медно-рыжих —
Корона, а может, нимб,
Язычество пламени сладостно лижет
Тебя, и нечистый с ним.
А я веселюсь, потому как просто
Безумно тебя люблю —
Возможно, не вышел лицом и ростом —
Поэтому зол и лют.
Кричи, извивайся — себе дороже —
Не ставить в пути вехи —
Лишь только коричневый знак дорожный —
«Welcome to Silent Hill».

Горите, девицы, замужние бабы,
Старухи — туда же вас.
Поскольку огня золотистые лапы
Очистят и сгонят сглаз.
Гори, заливаясь мучительным плачем —
В последнюю из ночей —
Ведь если ты мне не достанешься, значит,
Всегда ты будешь ничьей.
Давай, извивайся и корчись от боли:
Прими священную смерть —
Пусть тело прекрасно, но разум неволен —
Гореть, ведьма, гореть!
Я всем расскажу о подобном блуде,
И я напишу стихи —
И в каждом последнею фразой будет:
«Welcome to Silent Hill».

Гори, моя ведьма, в мучениях корчись,
И зеленью глаз сверкай —
Огнём разгони порождения ночи
Измученного мирка.
Я просто люблю, вот такая судьбина,
Такой вот смурной 'αμαγκη,
О, как я мечтал быть тобою любимым —
И был им в прекрасных снах.
Но если ты мне подмигнёшь напоследок —
И взгляд твой будет остёр,
Прерву с инквизитором тотчас беседу
И тоже шагну в костёр.
В глаза посмотрю и тебя обниму я,
И стану горсткой трухи,
И вспыхнет в огне моего поцелуя —
Welcome to Silent Hill!

@темы: Музыка странного сна (с), любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

Немного перефразируя Кафку: маленькие эти фанфики издали пытаются быть достойными Вас.

Кажется, все худшее позади.
Как и все лучшее.
Леви заставляет себя замедлить шаг и покрепче прижимает к груди горшок с фикусом. При каждом шаге фикус бьет его листьями по щекам. В принципе, Леви согласен с его мнением. Он бы и сам себя с удовольствием изметелил, последовав примеру главного героя Бойцовского клуба, да только не может, это привлечет к нему лишнее внимание. Он и так достаточно подозрителен - весь грязный, на шее след от ожога, на руках содраны ногти, а губа... еще немного, и он прикусит ее до крови. Говорят, что это глупый штамп, когда в романах героиня во время секса до крови закусывает губы. Говорят, что это слишком больно, чтобы быть правдой. Леви мог бы запросто поспорить с этим утверждением, он раз за разом сжимает зубы и не чувствует ничего. Отупляющий эффект шока.
Опасности он не чует тоже, верная интуиция, закаленная в многочисленных уличных стычках и походах "на уборку" (удачный, по мнению Леви, эвфемизм для заказного убийства), пристыженно молчит, как двоечник, вызванный к доске. Несколько раз мимо Леви пробегают люди в полицейской форме. На их лицах мечтами о премиях и похвалах нарисована крайняя степень сосредоточенности. Они так сильно желают справиться со своим сегодняшним заданием, так самозабвенно рыщут страстными взглядами по улице, что не замечают очевидного.
Леви изящно лавирует в людском потоке, вовремя укрываясь за спинами добропорядочных граждан. Когда на тебя ведется охота в городских джунглях, поневоле начинаешь ценить свой маленький рост. Полиция разыскивает опаснейшего помощника опаснейшего киллера, а не напуганного мальчишку с растением под мышкой.
С каждым шагом шансы Леви на долгую и счастливую жизнь возрастают.
Но что такое счастливая жизнь? Ради чего его... компаньон? Возлюбленный? Сожитель? Мистер "гиперзаботливый, но все равно сексуальный", мистер "я не буду трахать тебя, пока тебе не исполнится шестнадцать, и закроем эту тему" остался там? Неужели и правда думает, что Леви сможет как-то приспособиться к обыденной жизни?
Если ты так и продолжишь идти в неправильном направлении, начинай говорить о нем в прошедшем времени
Конечно, Смит уверял, что он выберется и они встретятся в безопасном месте через полчаса. Но Леви дураком не был и сказкам не верил, а в детстве смотрел много драм по телевидению и хорошо изучил их сюжетные законы. В драмах громко плакали, ими было удобно заглушать родительские скандалы за стеной. А если ты тоже присоединялся к плачу, то слезы можно было списать на сочувствие к героям.
Когда кто-то в фильмах объявлял своим спутникам, что осталось подождать совсем немного, еще разок рискнуть жизнью ради блага другого человека, и в следующем кадре все наладится, то его можно было записывать в покойники.
А даже если бы кинематограф не был придуман, Леви все равно увидел бы в глазах Эрвина готовность умереть, когда прощался с ним. Они быстро поцеловались, стукнувшись носами, обменялись взглядами, а потом Леви буквально спустили в трубу вместе с фикусом. Ради их же с фикусом блага. Черт бы побрал всех людей, считающих, что у близких останется какая-то жизнь после их смерти.
Леви пытается представить, что может быть дальше.
Он зачисляется в школу, вновь мастерски исполнив роль бездомного котенка с жалобным взглядом. Он учится прилежно, спит без кошмаров на чистых казенных простынях, лапает в пустых кабинетах самых симпатичных из своих одноклассников, а они сладко стонут и не заикаются о том, что он не дорос до серьезных отношений. Что после? После он вырастает и поступает в колледж, может, даже получает стипендию. Он забывает о своем уличном прошлом, счищает со словарного запаса налет уличного жаргона, начинает хорошо одеваться и подбирать парфюм. По-прежнему таскает на шее зеленую подвеску и держит на подоконнике фикус. Когда-нибудь, став совершеннолетним и найдя работу, заодно отыскивает и могилу своего спасителя. Приходит туда ранней осенью. Снимает перчатки и кладет руки на могильную плиту. Абстрагируясь от реальности, ледяной безучастности камня, воображает, что обнимает Смита. Затем касается плиты губами, забыв про свою обычную брезгливость. Покончив с этой пародией на поцелуй, замечает, что губы предательски дрожат. Тихим голосом обещает Эрвину, что обязательно будет приходить сюда чаще, рассказывать, как идут дела. Обещает, что очистит могилу от разросшейся травы и сорняков, а рядом посадит фикус - да-да, тот самый. Уходя, обводит выгравированные буквы кончиками пальцами, до "р" дотрагивается несколько раз подряд. Бросает на ходу: "Тебе же нравилось, когда я растягивал твое имя, изображал из себя кота?"
Само собой, он выполняет все данные обещания.
Забегая дальше в будущее - приходит на могилу и с кем-то, кому позволяет по ночам наматывать на палец черный шнурок старой подвески, кому честно отвечает на вопрос: "Откуда у тебя она?".
Как Леви ни старается, он может разглядеть лицо этого счастливца.
Такого человека не может существовать.

По подбородку Леви стекает струйка крови - он достигает успеха в борьбе с губой, пока представляет свое нереальное будущее. Будущее фальшиво насквозь. Никто не возьмет в школу зареванного мальчика с улицы, а уличные повадки останутся с ним навсегда. Эрвина, если его убьют сегодня, скорее всего, бросят в общую могилу или кремируют, представители власти не привыкли оплачивать памятники для наемных убийц. И никто. Никогда. Не сможет заменить Эрвина для Леви. Не сможет, и точка, пусть она обронена под весом юношеского максимализма.
Леви сплевывает кровь на мостовую, едва не попав на ботинки важного господина с газетой "Таймс" в руках, резко разворачивается и ускоряет шаг, вскоре переходя на бег. Фикус избивает его с новой силой, но Леви совершенно не волнует, останутся ли на лице следы от действий разъяренного растения. Он боится опоздать. В жизни никуда не опаздывал, было бы особенно обидно начать с упущенной возможности спасения любимого человека. Есть еще вариант, что они с Эрвином просто разминутся и выйдет такая несусветная глупость, что на свободе останется он, а не Леви, но эту версию Леви отметает в сторону, как трусливое самооправдание для бездействия.
Прохожие мелькают перед его глазами чередой неуместных препятствий. Леви прыгает по чужим ногам, и вслед ему несутся проклятья. Он не слушает и почти не смотрит по сторонам. Ни один полицейский не поверит, что юный помощник киллера добровольно рванет обратно к месту преступления.
Леви бежит, сам не до конца веря в то, что поступает настолько безрассудно, и не веря в то, что от него Эрвину будет какая-то польза. Леви представляет тела Бонни и Клайда, нафаршированные пулями. У такого будущего тоже есть плюсы. Ему больше не придется представлять всякие ужасы.

Когда он, перейдя на бесшумную кошачью походку, ныряет в темноту подземной парковки, рассудив, что других путей отхода у Эрвина все равно не осталось, то появляется как раз к драматической развязке. Эрвин лежит на сером полу. Пятно крови под ним намекает на то, что Леви все же опоздал. Или нет. Нет, человек нависающий над Эрвином, переговаривается с ним, сверкая самодовольной улыбкой. Нил - мерзкий тип, но хоть и глотает ЛСД партиями, вовсю пользуясь служебным положением, не поехал крышей настолько, чтобы вести разговоры с трупами.
Эрвин учил, что когда огнестрельного оружия под рукой не оказывается, нужно пускать в ход любые подручные материалы, выбирая те, что могут, как минимум, нанести черепно-мозговую травму. Леви взвешивает горшок с фикусом, прежде чем превращает его в метательный снаряд. Эрвин очень любит это растение, и все же жизнь и Леви он должен любить чуточку больше. Такой уж неудачный день, без жертв не обойтись. Будь Леви сентиментальнее, то попрощался бы с растением.
Фикус попадает Нилу точно в затылок, осыпает осколками горшка, комьями грязи и листьями.
Нил не падает - сильный натренированный парень, надо отдать ему должное. Леви и отдает. Когда Нил поворачивается к нему, то встречается взглядом с дулом пистолета, который Леви успевает выхватить из кармана смитовского пальто. Леви стреляет ему в лоб, а затем делает контрольный выстрел в сердце. Его частая ошибка, общепринят иной порядок действий, но, как Леви объяснял Эрвину, ему так надежнее, в наличии сердца у их клиентов он сомневается чаще, чем в наличии мозгов.
Звук выстрела мог бы привлечь к ним нежелательных свидетелей, хорошо, что люди их профессии не обходятся без глушителей на оружии.
— Леви, — говорит Эрвин, когда его верный помощник присаживается на корточки рядом с ним, проводив Нила в последний путь отнюдь не дружеским пинком в колено. — Я же просил тебя уйти.
— Хреново просил. Я прекрасно знаю, что ты без меня пропадешь. На руку свою посмотри!
Эрвин не смотрит, зато Леви смотрит очень внимательно. Правая рука изогнута под неестественным углом, и кровь сочится именно из нее, перекрашивая рукав порванного темно-рыжего пальто.
— Пуля внутри? — с беспокойством спрашивает Леви. В медицине он не понимает ровным счетом ничего.
— Нет, только задела. — Морщась при каждом движении, Эрвин пытается сесть. Леви хватает его за здоровую руку, помогая удерживать равновесие. Толку от него немного, большая разница в весе и росте дает о себе знает.
— Ты идти-то хоть сможешь? Про бег спрашивать не стану. Не представляю, как мы уйдем от полиции, ты выглядишь, как самый подозрительный человек в этом районе, и твоя рука явно сломана, а вокруг дома выставлен кордон...
— Оцепление снято. Нил сам же и снял, мечтал со мной лично разобраться, один на один.
— И напал со спины, верно? — Леви бросает в сторону поверженного врага еще один уничтожающий взгляд.
— Угадал, — невесело улыбается Эрвин.
— Мудак убогий. Зато нам одной проблемой меньше. Если поспешим, то, может, и выберемся отсюда. — Леви собирается встать на ноги, но в следующее мгновение передумывает и хватает Эрвина за отвороты пальто. — Один раз ты меня чуть не обманул, давай теперь по-серьезному. Ты сегодня не умрешь. Договорились?
Детский договор, не все в мире зависит от их желаний, но Леви нужно услышать слова утешения, он ощущает себя натянутой струной, которая порвется раньше, чем издаст приличествующий случаю звук. Эрвин хорошо изучил его, поэтому отвечает мягко, тоном учителя младших классов:
— Конечно. Ты меня спас, после такого я не имею права умирать.
— До этого тоже не имел! А когда все это дерьмо закончится, ты просто обязан будешь заняться со мной сексом, никаких больше проволочек! Сволочь, — шипит Леви, и каким-то образом ему удается придать оскорблению оттенок искренней заботы.
Он едва не прокололся по-крупному, с языка готово было сорваться не "сексом", а "любовью". Нет, рано, до этих слов он доберется куда позже. Когда удостоверится, что все нормально и будущее способно соответствовать его представлениям о нем. Будущее в их руках, рук у них сейчас три на двоих. Ставки выше, чем шансы на успех, но и шансы не на нуле.
Эрвин делает вид, что не страдает от боли, когда встает рядом с Леви. К его светлым волосам и глазам подходит болезненная бледность, и раз уж у Леви, считающего себя самым уравновешенным подростком в округе, сердце екает, когда Эрвин смотрит прямо на него, то судьба, эта непоследовательная ПМС-ная стерва, обязана быть на их стороне.

Ночь - самое коварное время, когда становится настолько тихо, что волей-неволей приходится ближе знакомиться с собственными мыслями. Со страхами и подавляемыми желаниями, с раздутыми силой комплексов неудачами и непреднамеренно преуменьшенными победами. Достойны упоминания также и воспоминания. Ближе к ночи в вашей голове собираются худшие из них, чтобы еще раз напомнить, как глупы и неосмотрительны вы были в прошлом. Копаться в себе в темное время суток - опасное занятие, сулящее немалое количество неприятных открытий.
Счастливы те, кто избегают экзекуции, засыпая не в одиночестве.
Но далеко не все готовы это счастье признать, как законную часть своей жизни.
Жан, например, предпочитает делать вид, что он просто по доброте душевной уступает капризам Марко, когда забирается с ним под одно одеяло. Марко поддерживает его в этой иллюзии. Говорит, что с Жаном ему намного спокойнее, а то кошмары про титанов замучили, представляется, как твари проникают в учебный лагерь и пожирают курсантов одного за другим.
— Появись здесь титаны, я бы все равно тебя смог спасти, — горделивым шепотом отвечает Жан. Марко, конечно, не его прекрасная дама, но он очень милый, и защищать его хочется, честно, хочется.
А когда не спится, то можно считать веснушки у него на плечах.
Жан с удовольствием представляет, как все будет после окончания обучения, когда они, умные и практические люди, не чета самоубийцам вроде Эрена, переедут жить в столицу и все равно останутся вместе. Станут гулять по городу в красивой форме, а ночами снова будут дремать в обнимку, и Марко, со всеми своими веснушками, расположение большинства из которых до поры до времени остается неопределенным, будет принадлежать ему одному.
Он защитил бы Марко от опасностей, но никакие опасности им и не могут угрожать. Особенно Марко. Жан в шутку замечает, что и титаны поддались бы силе его очарования. Марко краснеет и смеется. Марко бесшумно спит у него под боком, и дурные мысли обходят их стороной, отступая в темноту. Темнота умеет ждать.

Леви все еще делает вид, что ночные посиделки в кабинете Эрвина ничего не значат. Ему нравится, что в любой момент можно прийти в этот просторный, по меркам парня из подземного города, роскошный кабинет, усесться на колени к своему командиру и заставить его забыть обо всех важных делах и срочных отчетах. Это его командир, а он сам все еще свободен и волен в любой момент вернуться за границы, установленные правилами субординации.
Каждый раз, когда Леви поворачивает ручку на двери командирского кабинета, в его голове мелькает мысль, что сегодня его точно отчитают и выставят вон.
Всякий раз, когда он усаживается на край стола, по привычке закинув ногу на ногу, и ловит во взгляде Смита вполне естественное и часто осуществляемое желание немедля нагнуть его над казенным столом, то одерживает победу над этой мыслью.
Вы можете забрать человека с улицы, но вам не вытравить...
Нет, упрямо повторяет он себе, я свободен. От ошибок прошлого и тех, что могут быть сделаны в настоящем. Эрвин сравнивает его повадки с кошачьими. Леви ничего не отвечает, раскачивая двумя пальцами подвеску на его шее. Зеленый камень переливается при свете свечей. Когда они остаются одни за закрытыми дверями, каждый предмет кажется красивее и реальнее, чем днем. Лучшие результаты на службе он показывает днем, но в реальности своей нынешней жизни убеждается только тогда, когда приходит к Смиту.
Хорошо, когда есть с кем молчать. Когда есть тот, кто назовет тебя котом, и это не будет звучать глупо или странно, а покажется обращением более верным, чем твое настоящее имя. Тот, при ком не стыдно заплакать, вспомнив о погибших близких. Есть огромная пропасть между уровнями доверия "я с ним трахаюсь" и "я могу себе позволить расплакаться в его присутствии".
Леви, конечно же, свободен и волен в любой момент свести их отношения на "нет" ... Но он хочет, чтобы его удержали. Так ли это плохо?
Правильных решений не существует, он повторяет это себе, а затем закрывает глаза и прижимается щекой к груди Эрвина. Чужое сердце пропускает удар, прежде чем входит в привычный мерный ритм. Это все пустяки. Всего лишь надежный способ примириться с сегодняшним днем.

Армин и Эрен знакомы столько лет, что привычка говорить друг другу правду въелась в их кожу. Может, это случилось в тот момент, когда они, еще в пору городской счастливой жизни, вычитав в книге обряд кровной дружбы, кололи себе пальцы иголками и прикладывали один к другому, смешивая кровь. Микаса их кровным другом так и не стала, обозвав обряд "посвящением в дураки". Армин и Эрен не слишком расстроились. Им не всегда даже нужно было говорить, чтобы уловить настроение друг друга. Когда Армин начинал дрожать ночью, Эрен немедля заключал его в объятия. Ему не требовалось объяснять, что именно испугало Арлерта. У них было общее прошлое, настоящее, будущее. Спать вместе для них тоже было делом естественным. Куда неуютнее они чувствовали себя, оказываясь на большом расстоянии друг от друга.
— А когда... ты рядом, совсем близко, я чувствую, что... мы справимся. Ты, может, и не говоришь и не делаешь ничего, но я-то знаю, что ты всегда на моей стороне, даже когда я совершаю ужасную глупость, — так объясняет Эрен.
— Например, когда ты хочешь показать мне, какой крутой, а вместо этого влетаешь носом в дерево? — шепчет ему на ухо Армин.
— Вроде того. Или когда ты выбираешь самого огромного и жуткого парня для своей следующей лекции о пользе книг, а потом тебя приходится спасать от его кулаков.
— Такие парни сами ко мне липнут, это потому, что я слабый.
— Нет, потому что ты красивый.
— Красивый? — Армин краснеет.
— Красивее всех на свете.
Сколько бы раз ни повторялся подобный разговор, реакция Армина на комплименты остается неизменной, и Эрен удивлен тем, что им обоим это ни капли не надоедает. Щеки Армина пунцовеют, а сам Эрен переполняется чувством глубокого удовлетворения. Он счастливо вздыхает, получив очередное подтверждение тому, что все еще нужен, важен, что в их мире, подчиняющемся хаосу, он всегда может найти тихий уголок на двоих и развести костерок постоянства.
— Спасибо. Я тебя люблю, — произносит Армин. В его "люблю" дружба давно смешалась с влюбленностью. В детстве "люблю" говорить было куда проще, тогда он был уверен в ответе. С приходом влюбленности "люблю" стало звучать чуть вопросительно и содержало в себе "а ты все еще меня любишь?"
— И я тебя люблю, — тут же отвечает Эрен.
Ненадолго это успокаивает их обоих, и они целуются, скрепляя узы взаимной поддержки. Их могут лишить дома, семьи и каждый день разлучать на тренировках, выматывая до полного изнеможения, но после этого они все равно окажутся вместе, и как бы хорошо им ни было в компании других, в конце концов все сведется к "ох, пора прощаться, как я хочу поскорее увидеть его, мне о стольких вещах нужно ему рассказать".

Жан спит беспокойно, перекатываясь с боку на бок и норовя уронить на пол подушку, а вслед за ней упасть самому, но Марко, спящий чутко и просыпающийся от каждого резкого толчка, успевает вовремя придерживать его за локоть, свободной рукой вцепляясь в ускользающее одеяло. "Это кто еще кого защищает", — посмеивается Марко про себя.

Леви, успевший набегаться за день, проваливается в сон быстро, задремывая прямо на коленях у Эрвина, и тот старается не двигаться и как можно тише шелестеть страницами, чтобы не потревожить его сон. Когда кипа бумаг перед ним редеет, он с все той же осторожностью поднимает Леви на руки, чтобы отнести на угловой диван. Оказавшись на диване, Леви громко вздыхает и сворачивается в клубок. Эрвин улыбается, глядя на него и думая о том, как бы Леви разозлился на себя, узнай он, каким милым и беззащитным кажется, когда засыпает.

Армин любит класть голову Эрену на плечо, и его светлые пушистые волосы, так похожие на ворох солнечных лучей, норовят попасть Эрену в нос и рот. Эрен подозревает, что волосы - самая злая часть Армина, но никогда не говорит об этом вслух, стоически перенося их нападения.

Каждый из них готов терпеть тысячу подобных мелких неудобств ради возможности засыпать рядом с тем, кого они успели охарактеризовать словом "лучший".
Все становится чуть проще, когда в мире есть человек, которого ты можешь обнять перед сном.
Все становится чуть проще, когда тебе хотя бы есть о ком перед сном подумать.

@темы: Эстер, Shingeki no Kyojin, Нет, ты не знаешь, что делаешь для меня. (с), «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?»

---

По невыясненным причинам, я решил начать этот день с хуютки про Армина (текст предоставлен Диланом Мораном).

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Shingeki no Kyojin

---

культовые фильмы не смотри@много лет проведи@смотри из-за случайной песни.

Город Грехов

Ооооооууууаааа, оно красивое, безумно красивое, визуал-любитель нуара кончил двести сорок раз. Жестокое, кровавое (белая кровь - это абсолютный вин), циничное и в то же время справедливое. Оно, казалось бы, состоит из отдельных историй, а к концу сращивает себя в единый организм. Город Грехов похож на преступную помойку вроде Готэм-Сити, но без супергероев. Даже без тех, что были бы похожи на Хранителей. Поголовно шизанутые люди с галлюцинации и непрописанными таблетками, спасают себя как могут.
Стилистике десятку и сюжету тоже (комиксы Миллера не читал, но надо-надо). Тарантино спасибо за участие.
Фродо-каннибал в очках Гарри Поттера, чего только не увидишь.
Две вариации головы хаски.
"Они так похожи на наших Джефи и Призрака, романтика... оу".
Теперь знаю откуда "нет времени объяснять" и историю стоящую за известными гифками. Вот той, где мужчина стреляется, например.

Песня о которой шла речь:

Когда воцарится свобода слова,
Когда станет больно смотреть на небо,
Рассядутся все по своим столовым,
На подиум выскочат королевы,
Минуя активность телеэфира,
Совсем неожиданно и некстати
Приедет печальный хранитель мира
В последнем вагоне, в пустой плацкарте.

Пройдёт по перрону он тихой сапой,
В вокзальном буфете закажет чаю,
Мужчина в потёртом пальто из драпа,
Которого вряд ли здесь кто встречает,
Поставит на землю свои котомки,
Ни с кем не болтая и не знакомясь,
Чернильною ручкой в тетрадке тонкой
Он будет чертить свой последний комикс,

Как мистер Миллер
Свой Город Грехов,
Смешает с пылью
Привычных богов,
Но Бога ради —
В чём я неправ?
Сойдёт с тетради
Убийца Марв...

В его чёрно-белом воображенье
Сойдутся титаны грехопаденья,
И станет стрелок уголком мишени,
И станет правитель убогой тенью,
Разделится мир на "плохой" и "худший",
При этом оставшись таким прекрасным:
Навряд ли ты душу отмоешь в душе,
Когда твою душу он создал грязной,

Как мистер Миллер
Свой Город Грехов
В безумном стиле
Навеки веков.
Покажет лихо
Все, что почём,
Малютка Михо
Своим мечом.

Закончив своё непростое дело,
Хранитель забудет тетрадь на стойке,
Дотащит в плацкарту земное тело,
Уляжется спать на потёртой койке
И тихо исчезнет во тьме тоннеля,
О будущем больше не беспокоясь...
Поверь мне, дружок, не пройдёт недели,
Как кто-то найдёт его главный комикс.

И мистер Миллер,
И Город Грехов —
Всё станет былью:
Скажи, ты готов?
Танцует Нэнси
С хлыстом в руке,
Мир слишком тесен,
А мы — каракули на песке...
Ну неужели мы все — каракули на песке?...

@темы: фильмы, Эстер, тумбля, Музыка странного сна (с)

---

Тру детективы, 4 серия

Это что сейчас...
было...
Сериал резко забыл, что он неторопливый, угостился кокаином на пару с Расти и улетел вниз по склону экшна.
Не то, чтобы я сильно возражал.
Ох, Раст в кожаной куртке с крыльями свободы на спине, бьющий людей, сыплющий ругательствами и врывающийся в чужие дома, это было ахххххххх кхххх срочно нужно покурить.
Рад, что Марти получил таки по заслугам от жены через "помощь" любовницы, хотя я согласен с Растом, что любовница ТП полнейшая и не стоило с ней связываться. Наконец-то какой-то напарник прерывает нытье боевого товарища и напоминает ему о деле. Никакого сочувствия и распускания слюней.
Жаль, что из-за экшна на тихие философские размышления места не осталось, они же были моей любимой мякоткой. Вообще создалось впечатление, что сегодня я смотрел АУ, потому что в предыдущих трех сериях ничто не предвещало.

Смотрю ковер, версия Расти.

Нит, не ведите себя как женатая парочка xD

@темы: тумбля, тру детективы

---

Добрался с матушкой до концертов Дилана Морана, и просто аааа, я узрел Иисуса от стэнд-ап комиков. Смеялся за час больше, чем за всю прошлую неделю.Он лучше, чем Иззард, пожалуй.
В сабах куча орфографических ошибок, джаст смиритесь с этим.

Иисус против Бэтмена

Про зрелость

Вот почему я единственный ребенок в семье

Нелегкая жизнь звезд

Традиционное оскорбление чувств верующих

И это тоже про меня

Минусы наркомании

Про немецкий язык

Городская жизнь

Встречи с друзяшками

Зацени-ка его пока он нас не убил

Гей и гетеро секс

Признания в любви

Хитрости с фруктами

Мужчины и месячные

Я в самолете, каждый.чертов.раз

@темы: сунул в канта фихте ницше - гиммлер, геббельс, геринг, гитлер.(с)

---

Ты не один

Увидели мы этот постер и говорим "Армин, Армин!" И "частная школа для мальчиков, сразу да!". И "Дания, волшебная страна".
Воистину волшебная. Это фильм 1978!!! года про несовершеннолетних геев. Совершенно обыденный, если забыть о нетрадиционной ориентации героев, то он напоминает старые советские фильмы про школу, вроде Электроника. Совершенно без цензуры. Там есть одна сцена в душе и из-за нее посадили бы режиссера не только в нашей стране, думаю. Но Дании норм. У них, когда фильм вышел, было ограничение детям до 12, а вскоре сняли и его. И ничего, что-то не слышал, чтобы Дания с тех пор вымерла от тотального гейства. Мое избитое российскими законами сознание с радостными криками смылось в канализацию после сцены в душе и так и не вернулось. Пшшшш, вам стоит это увидеть.
А еще это стоит послать Милонову, вдруг лопнет от возмущения.
Как я хочу жить в Дании, где доброта и свобода Т_Т. Плевать, что у них трудновыговариваемые слова составляют большую часть языка.
У мальчика поставленного на главную роль настоящий талант к раздеванию. Делает он это часто, с удовольствием, сверкая выступающими ребрами.
Для примера:

Резко нашел обоснуй к любым пейрингам с Армином, даже к тем, которые не признавал раньше. Когда рядом ходит такое, не осознающее, что его улыбки и грациозные движения сражают наповал, удержаться трудно. Практически невозможно.
Также в фильме есть юный Трндл. Море андрогинных мальчиков, а в этом море и длинноволосый трандуилоподобный парень плещется.
Милый, славный, чудесный фильм, где побеждает (аж несколько раз) справедливость. Как подорожник, после статей про детей 404. Пересмотрю как-нибудь.

ДЕТСКОЕ ПОРНО БЕСПЛАТНО БЕЗ СМС

Мимимишки
Как обычно - в моем тумблере больше кокаина.

@темы: фильмы, Эстер, Shingeki no Kyojin, бесстыжая пропаганда, гифкопад, страна муми-троллей

---

Бонус

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Уибал, quid pro quo

---

Что касается 54-той главы шингек.
То я имею сказать.
Что предполагал этот поворот еще с тех пор, как прочитал биографию Роммеля.
Совсем даже не сомневаюсь, что государственный переворот пойдет по пизде вслед за каждой экспедицией разведки и завершится кучей смертей. Потому что историю учить надо, мистер Смит. Однорукий Том Круз из "Операции Валькирия" мог бы подробно объяснить почему это плохая идея.

@темы: Shingeki no Kyojin, сунул в канта фихте ницше - гиммлер, геббельс, геринг, гитлер.(с)

---

Не будем нарушать традиции по закидыванию трейлеров в днявку (сколько, блять, можно кормить нас трейлерами, давай все целиком @_____@). У меня дурное настроение, но прыгающий через стол Ганнибал его чуточку посахарил.
А про Уилла в костюме в твиторе уже удачно пошутили, что теперь ему нужен Капальди, потому что он стал вторым Олли xD

@темы: quid pro quo, Come the fuck in or fuck the fuck off, видяшки

---

Я назову этот сборник перепостов "срез обычной жизни российского общества за три дня". Показательнее просто некуда.
Спасите кто-нибудь.

05.02.2014 в 14:48

Пишет  Долгопят:

05.02.2014 в 14:01

Пишет  marion:

Про Сочи
я даже не могу выбрать, что здесь прекраснее всего
В картинках прекраснее всего, конечно, комната для канадских хоккеистов.

05.02.2014 в 17:26

Пишет  Эстет Тобиасович:

Про уродов и людей

Против кого используют закон о гей-пропаганде среди несовершеннолетних

«Гомосексуализм ― это не норма, это заболевание, которое лечится гормональной терапией, ― говорит Исаев «Ленте.ру». ― За девочкой недосмотрела мама, и та начала просматривать деструктивные сообщества лесбиянок, которые слушают грустные песни. Как правило, грустная женщина ― это несчастливая женщина, как правило, грустная женщина ― это лесбиянка».

(c.)

05.02.2014 в 14:23

Пишет  malefic:

05.02.2014 в 13:09

Пишет  Кинопоиск:

И снова борьба за духовные скрепы

В России создадут "православную систему борьбы с аниме", решили участники последних Рождественских чтений.

В РПЦ МП высказались за создание сообщества, "которое остановит свободное распространение аниме по России", сообщает 3 февраля информационное агентство "Политсовет". Обученные "религиозной грамотности" психологи и педагоги должны будут просматривать японскую медиапродукцию на соответствие ее детской психике. Бесконтрольное распространение аниме, как считают в православной среде, грозит увеличением экстремистских субкультур, ведущих к суициду и различным зависимостям.

Идея создания сообщества "профессионалов", которое будет давать экспертную оценку аниме, активно обсуждалась в ходе XXII Международных Рождественских образовательных чтений "Преподобный Сергий. Русь. Наследие, современность, будущее", завершившихся в Москве 30 января. По мнению участника чтений, профессора кафедры эстетического воспитания Уральского государственного педагогического университета (УрГПУ) Станислава Погорелова, необходимость в контроле назрела после самоубийства екатеринбургской школьницы, в личных вещах которой была обнаружена манга "Тетрадь смерти".

"Вы помните, в феврале прошлого года девочка-девятиклассница покончила жизнь самоубийством, попав под обаяние японской культуры — аниме, где культура смерти. Таких экстремистских субкультурных движений очень много, и они все с суицидальными наклонностями", — сказал Погорелов на пресс-конференции в Екатеринбурге.

Как считает профессор УрГПУ, кроме аниме на детях сказывается "религиозное невежество" педагогов. "Педагоги оказались беззащитны перед этим медиапространством, куда ребенок попадает вперед взрослого. Там очень много ловушек для личностного развития. Вот эти все вещи без должной защиты негативно воспринимаются незрелой личностью и уродуют ее", — сказал вернувшийся с чтений Станислав Погорелов.

По его словам, педагогам и родителям в борьбе с "ловушками медиапространства" следует действовать "на опережение", воспитывая в ребенке табу. "Я думаю, что культура строится на табу. Без табу культуры нет. Эти внутренние табу не дадут ребенку ничего перепутать", — отметил профессор. Сообщество религиозно обученных "профессионалов" должно будет давать оценку подобным произведениям, составлять фильмотеку и писать для взрослых разъяснительные сопровождения.

Однако для своевременного реагирования на новую продукцию японской анимации православному сообществу потребуется большой штат. Только за январь 2014 года было выпущено около 35 новых произведений. Кроме того, поклонники аниме просматривают новую продукцию в Интернете, не дожидаясь официальных переводов. Как правило, им хватает субтитров, сделанных энтузиастами. Таким образом, сообществу потребуется еще и штатный переводчик.

Одновременно отдел по утверждению трезвости и профилактике зависимостей Екатеринбургской епархии РПЦ МП, по словам его руководителя протоиерея Игоря Бачинина, готовит кампанию по борьбе с интернет-зависимостью. "Проблема интернет-зависимости в настоящее время крайне актуальна, но мы не можем достаточно предметно охарактеризовать те формы, в которые она облекается", — сказал священник. По его словам, конкретные предложения появятся после исследований и разработки методологических оснований.

А читать фленту с каждым днем все страшнее.

@темы: перепосты перепостов, бесстыжая пропаганда, Расслабься и забей. Ногами. До смерти (с)

---

Тру Детективы

Жалею, что не начал смотреть сериал после выхода первой серии, как собирался, сейчас он стремительно повторяет судьбу Найт Вейла, становясь мейнстримом на пару недель.
А у него ведь совсем другая внутренняя скорость. Он медленный и тягучий, похожий по ритму на песню из опенинга. Медитативный. Там есть женщина с оленьими рогами на голове, но я и не думал сравнивать Детективов с Ганнибалом. Ноуп, если нужны сравнения, то обратим внимание на первый сезон Твин Пикса, когда мистика еще оставалась за кадром, создавая нужную угнетающую атмосферу, а экранное время не успели заполонить лишние линии жителей города.
Мне интересна детективная составляющая.
Мне очень нравится эстетика и работа оператора, красоты городка-призрака, окруженного бескрайними просторами дикой природы.
Я жадно ловлю каждое слово монологов Расти, самого тленного детектива Техаса, с жизненной трагедией (куда без этого) позади и днищенским существованием впереди. Интересно было бы увидеть, каким он был в те времена, когда жил с женой и дочкой.

Я не вижу в этом сериале слэш. Вот совсем. Не потому, что думаю, будто слэш может что-то испортить в тонких материях жутковатой тягучести, нет, я в принципе не думаю, что слэшем реально испортить сюжет, просто лишнее оно там. Расти увлеченно самоуничтожает себя, распадаясь на атомы отстраненности и презрения ко всему живому, а Марти явно зашоренный гомофоб. По меркам того времени и той местности - далеко не самый запущенный вариант и все же, приятного в нем мало.
Они не только друг другу не подходят, но и никому из них это не нужно. Вот та сцена в раздевалке, когда Расти хватает Марти за руки, пока я ее наблюдал издалека, по гифкам, то видел сексуальное напряжение. Посмотрел в контексте серии - пф, все упало. Осталось ощущение угрозы, поскольку с Расти станется и правда сломать пальцы напарнику, а пульс у него в это время останется в пределах нормы, прямо как у Ганнибала откусывающего язык медсестре. Не сомневаюсь, что потоков пейрингового фикла и рисунков не избежать, поэтому заранее залезаю на вершину хрустальной башенки джена и закрываю глаза. Давно не встречал напарников, которых бы настолько не хотелось слэшить.
Очень здорово, что сериал не пытается выставить главных героев в хорошем свете. Марти лицемер, вся его история с женой и любовницей явное тому доказательство. Он собственник 80 уровня, который сначала вламывается в чужой дом и угрожает незнакомому парню из-за того, что тот посмел переспать с его _любовницей_, а потом заявляет, что Расти необходима семья, семья, де, держит тебя в рамках. Повтори то же самое, глядя в зеркало, Марти.
И случай с девочкой в борделе был тоже показательный. Даже с разных точек зрения. Марти опять показал себя с худшей стороны, так как дать девочке немного денег и прочитать проповедь - не значит помочь. Значит доказать себе, что ты хороший и неравнодушный к чужим бедам человек. А владелица этого лагеря-борделя с ее: "Вы, мужчины, злитесь, что женщины теперь могут сами распоряжаться своими телами и пойти на панель - это их осознанный выбор"? Гордые слова и, для контраста, куча грязных и избитых девчонок у дороги. Ну, гм, ура. Распоряжаетесь своими телами как надо. С победой всех.
Не знаю из какой черной дыры в голове сценарист вытаскивает все монологи Расти, но надеюсь, что он продержится до восьмой серии на том же высоком уровне и не пойдет потом вешаться.
Третья серия хорошо так подергала меня за ниточки фобий, потому что бессмысленность жизни вырвалась в число главных тем, а это именно то, что меня больше всего пугает. Ты можешь заработать кучу денег. Набрать друзей. Найти восхитительную любовь. Объездить весь мир. Прославиться. И в конечном итоге неизбежно все потерять. Когда я пытаюсь представить, что мир продолжит существовать в то время, как я буду уже кучкой пепла или праха, то застываю в оцепенении перед стеной из панического ужаса и яростного отрицания.

В каждом из нас таится такая житейская ловушка - непоколебимая уверенность, что все изменится. Что мы переедем в другой город и встретим друзей на всю оставшуюся жизнь. Что влюбимся, реализуем себя, что бы это ни значило. Что все будет хорошо... Это все, как пустые сосуды для хранения сплошного потока дерьма. Никто себя не реализует. Разве что сдохнув. Тоже мне хорошо... Нет, нет, нет, ничего и никогда не будет хорошо.

14 часов подряд разглядывания трупов. У вас когда-нибудь такое бывало? А? Ты смотришь им в глаза, даже на снимках. Не важно живы они или мёртвы. Вы по-прежнему можете воспринимать их и вы знаете что вы видите? Они приняли это, не сразу, но в итоге, в последний момент. Это точно облегчение, понимаете, потому что они боялись, а теперь впервые видят, как легко всё просто отпустить, и они видят...В эти последние наносекунды, они видят, кем они были для себя, всю эту драму, что всё это не более, чем остановка дурацкой случайности, и как просто всё отпустить, когда наконец у тебя нет причин держаться так крепко... чтобы понять, что вся твоя жизнь... всё что ты знал, любил, ненавидел, помнил, от чего испытывал боль...Всё одно. Всё было одним и тем же сном, сном который ты видел внутри запертой комнаты, сон, в котором ты был личностью...подобный другим снам...завершающийся встречей с монстром.

Страшно.

Скрины из третьей серии, плохо относящиеся к чувствам верующих

-----














-----








---

@темы: тру детективы