Профессор Мориарти. Собака Д'Эрбервиллей

В прошлой записи кино-игра, тут книга-игра. Вся наша жизнь - игра. Это ироничная попытка взглянуть на приключения Холмса с темной стороны силы. Это якобы дневники Морана, в которых он рассказывает о своей службе злому гению. Не просто переработка рассказов Конан Дойля, а совершенно новые истории с массой отсылок к второстепенным персонажам из историй про Холмса, к другим известным героям и различным знаковым событиям того времени.
Увы, я пока не так крут, чтобы понимать все-все отсылки без перелистывания к разделу с примечаниями, но это такая радость видеть упоминания "Фантома" Сьюзен Кей (кто-то где-то упоминает именно события Фантома, а не Призрака Оперы, аллилуйя!) и кивки в сторону марсианских треножников Уэллса.
Хочется показать эту книгу создателям BBC-шного сериала и напомнить, что отношения отношениями и фансервис фансервисом, а интеллектуальные игрища никто не отменял.
История про собаку больше всего и понравилась, правильно, что ее название вынесли на обложку. Во-первых, наследника сделали жутким мудаком, во-вторых, легенда про собаку вышла куда более зловещей.
В последнем рассказе, что отсылает к временам трагедии с водопадом, много пренебрежения в сторону Холмса ("Жердяй"), но чего еще ждать от Морана xD
И хочу умилиться тому, что профессор разводит ос. Разводит ос, понимаете, потому что пчелы полезные члены общества, честные трудяги, а осы - злодеи мира насекомых.

Взлетели полы пыльного сюртука, Мориарти с разворота засадил носком ботинка мне в пах, потом в живот и грудь. Я плюхнулся в глубокое кресло, от неожиданности не успев даже почувствовать боль. Профессор тонкими сильными руками прижал мои запястья к подлокотникам. Его мертвенное лицо нависло надо мной, жуткие глаза приблизились.
На меня снизошло то спокойствие, о котором он упоминал ранее. Я знал в ту минуту: сейчас нужно лишь сидеть и слушать.
— Только идиоты полагаются на догадки, логику и дедукцию. — Профессор отстранился; я наконец смог вздохнуть, и в тот же миг меня настигла боль от удара. — В эту комнату попадают только те, о ком мне известно всё. Всё, что только можно узнать о человеке за его спиной. Общедоступные сведения с лёгкостью обнаруживаются в справочниках, будь то «Армейский вестник» или «Кто есть кто». Но самое занимательное сообщают, конечно же, враги. Я вам не фокусник, а учёный.

***

— Дурак будет внушать вам, что следует отбросить всё невозможное, а то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался… однако для математического ума невозможное — попросту пока ещё не решённая теорема. Мы не должны отбрасывать невозможное, мы должны использовать его, приспособить для наших целей. То скучное и вероятное, что останется, вполне удовлетворит обывателя, а мы извлечём выгоду из ранее считавшегося непостижимым. К тому же, полагаю, на взгляд жертвы, серебряная пуля в голове ничем не отличается от свинцовой.

***

Главную надежду я возлагал на старый добрый свинец и потому прихватил с собой ружьё, почти такое же верное, как и почивший Прометей. его послужном списке числилось шесть тигров, девять львов, несколько валлийцев и один лорд. Его я завалил эксперимента ради из галереи для посетителей. Нужно же было спасти палату лордов от невыносимо длинной и скучной речи, посвящённой независимости Ирландии. И пусть не говорят потом, что компания «Мориарти и Моран» не внесла никакого вклада в политику.

***
Сэр Пэган в любви проявил истинно французский характер, таща в постель всё, что шевелится (даже если не принимать всерьёз историю с волчицей). Вы знаете о droit du seigneur — праве первой ночи? Феодальный сеньор имел право — или даже нет, попросту должен был — первым запрыгнуть в кровать к любой местной невесте в её первую брачную ночь. Пэган привёз этот обычай в Англию. Когда женихи начали жаловаться, он постановил, что справедливости ради будет отныне развлекаться и с ними тоже. Такие вот шалости снискали ему репутацию бесшабашного весельчака среди благородных нормандских мужей и славу ненавистного тирана среди вонючих слуг-саксонцев.

***
Я дал ему пинка. Только дурак упустит возможность ударить по яйцам держателя капитала. Так говорил Карл Маркс. Это, пожалуй, единственный разумный социалистический лозунг.
***
А после скандала с арестом Ван Хельсинга, разразившегося благодаря «Вестминстер газет», там вдвое увеличили количество ночных сторожей. Чокнутый голландский старикашка осквернил несколько могил. Выкапывал трупы, в основном молодых и сравнительно свежих женщин. На вкус, на цвет, конечно, но порой искренне изумляешься придурковатым иностранцам!
Хотя мы-то должны были это предвидеть. Полоумный шарлатан числился постоянным клиентом Фифи в Амстердаме и Лондоне и имел весьма своеобразные привычки. Его дама должна была сначала полчаса просидеть в ледяной ванне, а потом улечься в увитый цветочными гирляндами гроб и лежать тихо и совершенно неподвижно, как труп, пока Ван Хельсинг вытворял нечто невообразимое с деревянной палкой. Согласен, неплохо для затравки, но не весь же вечер так забавляться. Если когда-нибудь мне попадётся этот субъект, я покажу ему деревянную палку… и ещё чеснока запихаю в рот.

@темы: любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

Кафка

Удивительно, несмотря на то, что у Джереми Айронса, прямо скажем, поверхностное внешнее сходство с Кафкой, ему очень точно удалось передать его образ. Все дело во взгляде. Этот упоротый взгляд человека, который уже употребил внутрь пару запрещенных препаратов, а легче не стало.

Фильм-игра, что будет если поместить Кафку внутрь тех кошмаров, о которых он сам писал. Коллегу убивают непонятно за что, убивают руками безумца с язвами на лице. Полиция в сговоре с убийцами, все злобные бюрократы обитают в Замке (отсылка, понятное дело), а Кафка и рад бы не влезать в это загадочное дело, да только злодеи его уже связали с людьми из сопротивления и собираются устранить. Сопротивление странное и кидается бомбами. Обычные люди тоже странные. Добро пожаловать в мир, где твердой земли под ногами быть не может, вы стоите в трясине и останетесь там.
Отсылок очень много, я наверняка и не заметил некоторые. Из тех, что заметил было упоминание "Превращения", слова про Фелицию ("я был дважды помолвлен с одной и той же женщиной, но не смог сдержать обещания"), упрек в сторону Макса Брода ("друг сжег бы все рукописи"), письмо к отцу, смерть безумца как точное повторение смерти К. в "Процессе".
Когда Кафка все-таки добирает до Замка, фильм обретает цвет. И не самую новую мысль, что телевидение нас отупляет и всем бюрократам мира выгодно, чтобы люди поменьше думали и побольше ели то, чем их закармливают с экраном. Сверхчеловек - человек без индивидуальности.
Ну и Кафка вроде как побеждает зло (ползание по огромному телескопу в котором отражается мозг было прекрасно). Возвращается домой. Где все по-прежнему. Полиция закрывает глаза на убийство. Замок существует и продолжает функционировать.
- Я просто думал... что сегодня что-то может измениться.
- С чего бы чему-то меняться?
В самом деле. Твой приятель получит девушку, мир останется таким же дерьмом, а у тебя туберкулез и ты умираешь. Очень в духе жизни Кафки фильм.

Немного скринов

Мандрагора

Самое важное, что я узнал из этого фильма, даже не связано с его содержанием.
"Мандрагора - согласно легенде, это корень в форме пениса, который вырастает под виселицей из спермы повешенного. И этот корень кричит".
В Хогвартсе на втором курсе изучают кричащие хуи из спермы. Мир пошатнулся.

Второй раз после "Праги" смотрю на Прагу и пытаюсь понять, почему она такая Россия. Пригороды, подъезды, квартиры, общая обшарпанность и обычный пост-советский вокзал. Смотришь на актеров и удивляешься, что говорят не по-русски. Или фильмы попадаются неудачные или что.
Этот про малолетних проституток. Чернушный и грешащий преувеличениями. Он постоянно тебя тыкает носом в то, как все плохо. Снимать порно с подростками, казалось бы, и так хреново, но персонаж-режиссер еще и наркоман и делает это при своих малолетних детях и жене и нюхает кокаин. Главный герой был несколько раз изнасилован, многократно бит, подсел на наркотики и покончил с собой, сидя в туалете, в то время, как за стеной расхаживал его отец, безуспешно пытавшийся его разыскатьв большой опасной Праге.
Лучший друг (гм, я ему сильно льщу, называя так) главного героя был трахнут кием, избит, заработал СПИД и отправился в тюрьму.
Когда с черной краской перебарщивают, сочувствие у зрителей отрубается. Но я честно досмотрел до конца и не сказать, что скучал.

@темы: фильмы, бесстыжая пропаганда

---

МАДС ХВАТИТ ХВАТИТ МАДС ОСТАНОВИСЬ МЫ УЖЕ ПОНЯЛИ ЧТО ГАННИБАЛ ЛЮБИТ УИЛЛА МЫ ПОНЯЛИ ЭТО С ПЕРВОЙ СЕРИИ.

@темы: тумбля, Уибал, quid pro quo, страна муми-троллей

---

Неделю нам осталось продержаться, господа.
Я НЕ ВЕРЮ ЧТО ДО СИХ ПОР ЭТИМ ЗАНИМАЮСЬ.

Бонус

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Уибал, quid pro quo

---

Насущный вопрос.
И если у вас 8 стоит, то можете назвать какие-то ощутимые плюсы по сравнению с 7? Мне сейчас всеми силами стараются впихнуть восьмерку, а после общения с ней на нетбуке, создалось впечатление, что она придумана, чтобы бесить пользователя придурочными квадратными меню и неожиданными попадениями в погоду и майкрософтский магазин, в те моменты, когда пытаешься включить скайп.
----------
А вообще надо будет вот тут: http://expertoza.com/category/reviews/home-machinery/kompyuternaya-i-orgtexnika/ почитать отзывы сограждан на всякую технику, может, и про восьмерку больше узнаю и клавиатуру с мышкой заодно выберу.

Вопрос: Ваша операционная система?

1. XP		17	(13.6%)
2. Windows 7		86	(68.8%)
3. Windows 8		22	(17.6%)
Всего:		125

@темы: мы опросили тридцать человек и все они послали нас по-разному(с), отзывы покупателей

---

Фуллер - экранизирую все ваши арты разом @______@
Это же главная тема рисунков в фандоме - беспомощный Уилл и Ганнибал, который нависает, мрачной тенью возвышается за его спиной,поигрывает нитями и тд. Ахуенно.

@темы: Уибал, quid pro quo, видяшки

---

Почитал на ночь про Каркозу, ага.
В МЕ ЕСТЬ ПЛАНЕТА КАРКОЗА
ПЛАНЕТА КАРКОЗА
ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ В ЭТОМ ФАНДОМЕ БЫЛА ЛОЖЬЮ БЕЗ СМЕРТОУБИЙСТВЕННОГО КРОССОВЕРА В ГОЛОВЕ.
Тру детективы даже с прошлым связались.

Вдоль берега разбиваются темные волны,
Двойные солнца тонут позади озера,
Тени удлиняются
В Каркозе.

Странна ночь, когда восходят черные звезды,
И странны лунные круги на небесах,
Но еще более странна
Затерянная Каркоза.

Песни, что споют Гиады,
Где шуршат лохмотья Короля
Должны умереть неуслышанными в
Туманной Каркозе.

Песня моей души, мой голос мертв,
Ты умерла, неспетой, в то время как невыплаканные слезы
Высохнут и умрут в
Затерянной Каркозе.

@темы: mass effect, тру детективы

---

Письма к Фелиции

(Столько цитат выписал, дайри меня, наверное, пошлет с таким огромным постом, если напишу еще пару строк).
Удручающая в своей правдивости история любви, как всякая другая неудачная история любви, которую вы можете приложить на свою жизнь ядовитым подорожником. Кафка чертов истеричка, временами удивляешься, как Фелиция его столько времени терпела. Тут и эйфория первых месяцев после знакомства и ревность и размолвки из-за всякой ерунды. Письмо не пришло, письмо пришло слишком поздно, письмо пришло вчера, а отдали его с утра только, письменная кутерма начинает бесить даже стороннего читателя. Кафка безжалостно откровенен в своих письмах, его любимое увлечение это всячески принижать себя, просить себя оттолкнуть и ни в коем случае не соглашаться на помолвку без тщательного обсасывания всех предстоящих трудностей, но как только Фелиция начинает сомневаться и соглашается с какими-то из его претензий к себе, он впадает в отчаяние и забрасывает ее громкими страданиями.
Вот ачивка для их истории:

Грустно. Любые намеки на "а вот если бы было так..."., "а вот я смотрю на окна квартиры, которую мы вместе выбирали и там каждый день горит свет" легко разводят меня на тоску. Зато Кафка теперь воспринимается как близкий приятель, при виде поступков которого часто хочется схватиться за голову с криком "Что ж ты творишь, окаянный!"

Понимаешь ли Ты, любимая, что это значит: знать, что пишешь плохо, и все равно писать, если не хочешь подпасть отчаянию совсем уж беспредельному. Вот как ужасно приходится искупать счастье часов, когда пишется хорошо! Вроде бы и не быть по-настоящему несчастным, не ощущать в себе свежий шип боли, а просто смотреть на страницы тетрадки у себя под руками и видеть, как они без конца заполняются вещами, которые тебе ненавистны, вызывают у тебя отвращение или в лучшем случае мрачное безразличие – и которые ты должен, должен писать, просто чтобы жить. Вот проклятье!

Чтобы иметь под рукой что-то от Тебя, но не слишком броское, я взял с собой Твою праздничную открытку, вознамерившись, когда буду читать, просто прикрыть ее ладонью и посредством такого бесхитростного волшебства держаться за Твою руку. Но когда история немножко ударила мне в кровь, я начал сперва с этой открыткой играть, а потом гнуть и мять ее до беспамятства, хорошо, что вместо открытки и вправду не было Твоей любимой руки, иначе Ты наверняка не смогла бы завтра написать мне письмо, и тогда этот вечер воистину слишком дорого бы мне обошелся.

Любимая, итак, слушай, моя маленькая история окончена, правда, в нынешнем виде я этим финалом вовсе не доволен, его можно было написать гораздо лучше, это несомненно. Первая мысль, примыкающая к подобным грустным раздумьям, всегда вот какая: зато у меня есть Ты, любимая, это второе оправдание моей жизни, хотя это, конечно, позор, видеть оправдание всей своей жизни только в существовании любимой.

Слушай, будь поласковей с моей бедной книжицей! Это как раз те самые листки, которые я перебирал в наш с Тобой вечер. Тогда Тебя сочли «недостойной» ознакомления, злопамятная, любимая моя глупышка! А сегодня она принадлежит Тебе как никому другому, разве что я сам из ревности вырву ее у Тебя из рук, чтобы быть у Тебя в руках одному, а не делить свое место с какой-то старой, маленькой книжонкой.

До чего же, должно быть, Ты позавчера вечером была утомлена, если спрашиваешь меня, чего мне еще не хватает для полного знания Твоего прошлого? Но, любимая, я еще ровным счетом ничего о нем не знаю! Как же ты недооцениваешь мою жажду все про Тебя выведать! Если уж сейчас Твои письма для меня только слабое успокоение, как если бы кого-то нежно по лбу погладить, если я вполне осознаю, что между письмами проходят дни и ночи Твоей жизни, к которым я никак непосредственно непричастен, то сколько же всего мне должно недоставать из Твоего прошлого, из тех тысяч и тысяч дней, когда я не получал от Тебя писем… Например, о Твоих отпусках, самых главных неделях в году, когда начинается своя, особенная, спрессованная во времени жизнь, я только мельком знаю о двух, о поездке в Прагу и об отдыхе в Бинце. Три отпуска, как Ты пишешь в одном из писем, Ты провела в Берлине, ну а как обстоит с остальными?
ТЫ НАДЕЯЛАСЬ ЧТО РАССКАЗАЛА МНЕ ДОСТАТОЧНО АХАХАХА
РАССКАЖИ О КАЖДОМ ДНЕ ПРОЖИТОМ БЕЗ МЕНЯ НАЧИНАЯ ЛЕТ С ТРЕХ


Любимая, вот уже несколько дней Твой мальчик опять усталый и грустный, с ним почти невозможно общаться. Как раз в такое время ему, как никогда, было бы нужно ощущать возле себя присутствие любящего, решительного, живого человека. А может, наоборот, как раз в такое время ему не стоило бы мучить такого человека своим обществом, а всего лучше прозябать в полном и сонном одиночестве. Мой роман хоть и медленно, но продвигается, только физиономия у него ужасно похожа на мою.

Признаюсь, при мысли о Твоей болезни я первым делом думаю не о Твоих страданиях, а о том, что, возможно, перестану получать от Тебя известия и тогда, доведенный до отчаяния, буду биться тут обо все, что ни попадя.

Сегодня всю ночь, то есть с половины четвертого до половины восьмого и еще какое-то время потом, я чувствовал внутри во всем теле странную, давящую тяжесть, какой за предыдущие тридцать лет жизни никогда в себе не замечал, она шла не от желудка, и не от сердца, и не от легких, но, может быть, от всего вместе взятого. Потом, с наступлением дня, куда-то делась. Так что если Ты вчера принимала аспирин, то это наверняка следствие Твоего аспирина, если не принимала, следствие аспирина, принятого раньше, а если даже и это не так, тогда это, возможно, следствие того, что мне плохо писалось, ну а ежели не так даже это, тогда я просто болван, который так часто и так истово прикладывает руки к вискам и мысленно хочет вложить столько исцеляющих сил в свои поцелуи, чтобы сцеловать с Твоего лба все Твои мигрени начиная с Твоего самого ужасного прошлого и кончая Твоим самым ослепительным будущим…
(я начал подозревать, что что-то принимала тут отнюдь не Фелиция, а сам Кафка, в здравом уме такое сложно выдать).

Вчера, в понедельник, я получил только Твое субботнее письмо, сегодня, во вторник, вообще ничего. Как мне прикажешь теперь с этим жить? Как радовался бы я самому маленькому привету на открытке! Любимая, только не услышь здесь упреки, их тут нет, но услышь любовь и тревогу любви, вот ими действительно исполнено все, что здесь написано.

Роман опять немного продвинулся, держусь его, раз уж история меня не подпускает. Да я и начал ее, положив себе непомерные задачи: четыре персонажа с самого начала наперебой говорят и рьяно во всем участвуют. Но столько людей я могу увидеть в полный рост, лишь когда они поднимаются и развиваются в потоке повествования, из его течения. С ходу же, в начале, я, к сожалению, осилил только двоих, но когда перед тобой толкутся и просят слова четверо, а ты видишь только двоих, возникает прискорбная и в буквальном смысле публичная неловкость. Эти двое ну ни в какую не хотят раскрываться. Оттого, что взгляд мой блуждает, он, возможно, даже улавливает тени этих двоих, но тогда два других, более четких образа, оставшись без присмотра, начинают терять очертания, и в итоге рассыпается все. Жаль!


Нет, я должен это сказать.
Твое сегодняшнее второе письмо пробудило во мне ревность. Ты удивляешься и, не веря глазам, перечитываешь написанное? Да-да, ревность. Все письма с упоминанием стольких людей, сколько их, например, в Твоем сегодняшнем письме, пробуждают во мне приступы ревности, перед которыми я беззащитен. Сейчас вспоминаю, что как раз одно из таких писем мало-помалу привело меня в полное бешенство и повлекло за собой то мое отвратительное послание, из-за которого я по гроб жизни буду перед Тобой виноват. Я ревную Тебя ко всем людям в Твоих письмах, названным и неназванным, мужчинам и девушкам, предпринимателям и писателям (а уж к этим последним в особенности!). Я ревную к вашему варшавскому представителю (хотя «ревную» тут не вполне точное слово, я ему только «завидую»), я ревную к благодетелям, которые предлагают Тебе местечко получше, я ревную из-за госпожи Линднер (Брюль и Гросман малютки, этих я как-то еще терплю), я ревную из-за Верфеля, Софокла, из-за Рикарды Хух, Лагерлеф и Якобсена. Моя ревность по-детски ликует, когда Ты Ойленберга вместо Херберта называешь Херманом, поскольку уж Франц-то, несомненно, врезан в Твою память навсегда.
...Разумеется, в своем теперешнем состоянии я к нему крайне несправедлив, это несомненно. Но ты не должна читать «Блики и тени»! А тут я еще вижу, что Ты, оказывается, от него «в полном восторге». (Вы слышите, Фелиция от него в восторге, она от него в полном восторге, а я тут буйствую среди ночи!) Однако в Твоем письме упоминаются и другие люди, и со всеми, со всеми я готов кинуться в драку – не ради того, чтобы причинить им зло, но ради того, чтобы их от Тебя отринуть, чтобы Тебя вызволить, чтобы читать от Тебя письма, в которых речь будет только о Тебе, Твоих домашних, о двух малютках-барышнях на службе, ну и конечно, конечно же, обо мне!
*дал Францу ревностное пять и заплакал*

Я, кстати, теперь яснее понял, почему вчерашнее письмо возбудило во мне такую ревность: Тебе не нравится моя книжка – точно так же, как не понравилась тогда моя фотография. Само по себе это было бы не так страшно, ведь там по большей части старые вещи, хотя все-таки это какая-то часть меня – и, выходит, чуждая Тебе часть. Но все это было бы не так скверно, я столь сильно чувствую Твою близость во всем остальном, что готов, когда Ты со мною совсем рядом, первым, сам и собственной ногой эту книжонку отбросить. Если Ты любишь меня в настоящем, пусть прошлое остается где угодно, пусть даже, если уж иначе нельзя, оно остается столь же далеко, как и страх перед будущим. Но то, что Ты мне об этом не скажешь, что Ты двух слов не можешь найти, чтобы сказать, что она Тебе не нравится… – Тебе и не нужно было бы говорить, что она Тебе не нравится (это, вероятно, было бы и не совсем правдой), – скорее, что Ты не можешь в ней разобраться. А в ней и вправду несусветный беспорядок, больше того – это проблески света, устремленные в бесконечную сумятицу, и тут, конечно, нужно некоторое приближение и привычка, чтобы что-то разглядеть

Не далее как в воскресенье пополудни Макс мне по схожему поводу заметил: «Ты рассуждаешь, как девчонка». Но это в корне неверно, в собрании изречений Наполеона, куда я с некоторых пор при малейшей возможности заглядываю, вот какая встречается мысль: «Поистине страшно умереть бездетным» – а уж он-то особой сентиментальностью не отличался; без друзей, например, по своей воле или по воле обстоятельств, он вполне мог обходиться, однажды он сказал: «Кроме Дарю, у меня друзей нет: он бесчувствен и холоден, и меня это устраивает». А в какие глубины мысли способен был заглядывать этот человек, суди сама по такому его замечанию: «Недалеко пойдет тот, кто с самого начала знает, куда идти». Так что насчет ужасов бездетности ему, наверно, все-таки можно верить. И мне надо быть готовым взять на себя эти ужасы, помимо всего прочего хотя бы потому, что подвергнуть себя риску отцовства я бы никогда в жизни не отважился.

Любимая, только прошу Тебя, воздев руки прошу, не надо ревновать к моему роману. Если обитатели романа заметят Твою ревность, они разбегутся, я и так из последних сил, за края платья, их удерживаю. И учти, если они от меня убегут, мне же придется поспешить за ними вдогонку, пусть даже в преисподнюю, откуда они вообще-то все и вышли. Роман – это я, и мои истории – это я, умоляю Тебя, где же тут хоть крохотный зазор для ревности? Все мои люди, если все у меня в порядке, и так рука об руку прямиком бегут к Тебе, чтобы в конечном счете Тебе услужить. Разумеется, и в Твоем присутствии я тоже не смогу от романа оторваться, а если б смог, было бы совсем худо, потому что только благодаря писательству я еще как-то держусь за жизнь, держусь за ту лодку, в которой Ты, Фелиция, стоишь. Достаточно грустно только, что мне не удается как следует с ним совладать.

Ход же моих мыслей вот какой: Ты с этим врачом интересно побеседовала, Тебе приятно было провести вечер в его обществе, он искал продолжения знакомства, которое само по себе, по крайней мере в пределах той недолгой утренней беседы, не было бы неприятно ни Тебе, ни Твоей матери, и похоже, что вследствие отклонения Тобой этих искательств дальнейшие попытки продолжить знакомство с его стороны либо исключены, либо маловероятны, чему виной, судя по Твоему, Фелиция, рассказу, только я и должен нести эту вину подобающим образом. Только как мне ее нести? Может, с гордостью? Или с удовольствием? Или всем видом предлагая взвалить на меня и следующие подобные провинности? Но нет, я сетую, я сожалею, мне бы хотелось, чтобы этот детский врач приходил к вам в гости, чтобы он и в дальнейшем зарекомендовал себя тем же милым человеком, каким был на Новый год, чтобы он оказался весельчак и чтобы вы весело его принимали. Кто я такой, чтобы ложиться ему поперек пути? Всего лишь тень, которая, правда, бесконечно Тебя любит, но которую невозможно извлечь на свет божий. Ну и черт со мной! – Однако теперь, конечно, самое время всю эту карусель раскрутить в обратном направлении. Меня бы просто раздирало от ревности, услышь я из своей дали, что этому детскому врачу и впрямь удалось все то, чего я ему на предыдущей странице так настоятельно желал, а неправда, которую Ты ему сказала, вырвалась не из Твоей чистой души, а из меня, и я почти готов поверить, что в словах Твоих в ту секунду слышался легкий призвук моего голоса. – Однако как это суждение согласуется с предыдущим? (Вот мой ответ и вернулся к Тебе вопросом.) Только как бесконечная карусель. Думаешь, из этой карусели меня можно вытянуть? Да ни за что не поверю!
*заплакал громче*

Дурацкое перо! Каких только глупостей не напишет, нет бы хоть раз написать что-то разумное, например «Ты моя любимая!», а потом еще раз «Ты моя любимая», а потом опять «Ты моя любимая» – и ничего кроме этого.

Только что, любимая, я ломал себе голову, надеясь, раз уж ничего другого не могу, придумать хотя бы три фразы для приветствия свадебных гостей. Наконец я их придумал, они безнадежны. Дали бы мне произнести речь против гостей, ее мне и готовить бы не пришлось, слова потекли бы сами, толкаясь и перегоняя друг дружку, и я осмелюсь предположить, что изгнал бы большинство гостей из залы даже не руганью, а одним только добросовестным изъявлением своих подлинных ужасающих чувств.

Как-то раз Ты написала, что хотела бы сидеть рядом со мной, когда я пишу; представь себе, я бы тогда не смог писать (у меня и сейчас-то не особенно получается), напрочь не смог бы. Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда, кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый, – даже такой откровенности и самоотдачи для писательства заведомо бесконечно мало. Все, что с этой поверхностной плоскости ты переносишь в писательство – если уж иначе не получается и более глубокие родники в тебе молчат, – все это ничто и распадется в прах в тот самый миг, когда более истинное чувство поколеблет в тебе эту первую, поверхностную оболочку. Вот почему никакого одиночества не хватит, когда пишешь, и любой тишины мало, когда пишешь, и никакая ночь не бывает достаточно темна.

Только что, надписывая адрес, я по ошибке проставил вместо Твоего номера дома свой собственный, и семь пустующих стульев в нашей гостиной посмотрели на меня укоризненно…

Разве Ты не знаешь, как я такие вещи поневоле буду читать? Разве Ты не знаешь, насколько я слаб и несчастлив и завишу от минутных перепадов настроения? А уж сейчас, когда я вот уже четвертый день для себя ничего не пишу, и подавно! Ты, конечно, чувствуешь все это, любимая, иначе я не мог бы ощущать в Тебе столь близкую душу, но все равно я должен Тебе сейчас написать вот что – когда вчера я прочел Твое письмо, я сказал себе: «Вот видишь, тут прямо так и написано – даже в глазах Фелиции, которая, конечно же, относится к Тебе куда лучше, чем другие, даже в ее глазах тебе недостает надежности и уверенности в себе. Но если даже ее ты не устраиваешь, кого ты вообще можешь устроить?

Любимая, возьми меня к себе, держи меня, но не обманывайся, день на день у меня не приходится, поэтому осознай – чистой радости Ты никогда от меня не получишь, зато чистого страдания сколько угодно, но, несмотря на это, – не гони меня прочь. Меня связывает с Тобою не только любовь, любовь – это было бы слишком мало, любовь начинается, приходит, проходит и приходит снова, а вот эта необходимость, которой я, словно крючьями, впился во все Твое существо, она остается. Так останься же и Ты, любимая, останься! И письма, такие, как позавчера, больше не пиши.

Присовокупи сюда мою натуру, которой ведомы только три состояния: воспрянуть духом, упасть духом и тихо хиреть в спячке. Чередованием этих трех возможностей моя жизнь и исчерпывается. Бедная, достойная восхищения возлюбленная, которая отваживается лезть в такое болото. Оглядывая тридцать лет своей жизни, могу сказать только: я принадлежу Тебе всецело.

Вечером Ты не могла, ладно, в среду днем Ты не могла, ладно, но уж потом-то Ты напишешь, пожалуйста, прошу Тебя, Ты напишешь (я шлю мольбу в прошлое), в среду вечером Ты обязательно напишешь, и завтра утром с первой же почтой я получу Твое письмо и прочту, что Ты не надумала меня бросить, даже если Ты не человека во мне обрела, а, как можно заключить из некоторых моих писем, больного, напрочь озверевшего болвана.

Ясность в душе с неизбежностью обернется и ясностью в слове. Вот почему при виде слов никогда не надо тревожиться о языке, но только о себе самом. Да и кому из самого себя видно, каково обстоит с ним на самом деле. Ведь все это буйство, все это колыхание, вся эта трясина у нас внутри и есть мы сами, но на тайном, торимом и творимом пути, по которому исторгаются из нас слова, на свет выходит самопознание, и даже в тот миг, когда оно еще сокрыто от нас, – оно уже перед нами и уже несет нам восторг или ужас.

И все же донимает меня, должно быть, даже не сам этот крик, просто вообще нужны силы, чтобы выносить присутствие детей в доме. Лично я не в состоянии, не могу пренебречь собой, у меня кровоток останавливается, кровь буквально застывает в жилах, и вот это замирание крови и прикидывается во мне любовью к детям.

Такие письма, как Твое сегодняшнее, слишком расслабляют меня и не позволяют мне Тебе объясниться, убедить Тебя в невозможности нормального человеческого общения со мной… Гонг! Уже гасят свет.

Как поздно! А ведь я ушел задолго до конца, и не только из-за своей вечной усталости, хотя голова моя сегодня весь день судорожно только того и ждет, чтобы смежить веки, но и потому, что мне всегда приятно удалиться из любого людского сообщества до того, как все начнут расходиться. Ты это понимаешь?

А теперь, любимая, прими меня каким есть, но не забудь, не забудь вовремя меня отторгнуть!

«Чувство, будто тебя могут у меня отнять» – как же мне его не знать, любимая, когда я отказываю себе в праве (но «право» – слишком слабое слово, и «отказываю» тоже слишком слабое!), когда я отказываю себе в праве Тебя удерживать. Не обманывайся, любимая, причина бед вовсе не в расстоянии между нами, как раз наоборот, только наша удаленность друг от друга и дает мне видимость права на Тебя, и за эту видимость я держусь – насколько вообще можно что-то неверное держать неверными руками.

Возможно, я никогда бы и внимания не обратил на то, сколь чужд я всему цветочному миру, если бы к окончанию гимназии и в университетские годы не обзавелся добрым приятелем (его зовут Эвальд, даже имя какое-то почти цветочное, верно?), который, не будучи особо восприимчив к другим тонким материям и даже не имея наклонностей к музыке, настолько любил цветы, что любовь эта, когда он, к примеру, просто смотрел на цветы или срезал (у него замечательный сад), поливал, ставил их в вазу, держал в руке или дарил мне (куда мне их девать, спрашивал я себя, но высказать это напрямик не решался, то есть вообще-то что-то такое я, конечно, бормотал, да и обмануть его в этом отношении было невозможно), – так вот, любовь эта буквально его преображала, он даже говорить начинал иначе, красивее, я бы даже сказал – полнозвучнее, несмотря на то что страдал легким дефектом речи. Часто мы стояли рядом над цветочными клумбами, он любовался цветами, я скучающим взглядом обводил окрестности.
(парень дарил тебе цветы, а ты его игнорировал, ну что за дела, Кафка xD)

Да и как мне, даже при самой уверенной руке, достигнуть в письмах к Тебе того, к чему я стремлюсь, – то есть убедить Тебя в серьезности двух просьб сразу: «Не разлюби меня!» и «Возненавидь меня!»

Но что Ты мало обо мне думаешь, это я написал совершенно серьезно. Иначе Ты непременно бы это сделала – непременно послала бы мне тот седой волос. – Что до меня, то у меня седина уже не только на висках, нет, вся голова уже тронута сединой, а теперь, при мысли о том, что Ты, оказывается, кого-то за одну только лысину терпеть не можешь, разом станет еще седее…

Окно было открыто, в спутанных своих мыслях я четверть часа без передышки выбрасывался из окна, потом пошли поезда, и каждый, один за другим, переезжал мое распластанное на рельсах тело, углубляя и расширяя в нем две рубленых борозды – на ногах и на шее. Но зачем я пишу все это? Только ради того, чтобы притянуть Тебя к себе силой Твоего сострадания и насладиться этим счастьем, прежде чем настоящая моя исповедь все разрушит.

…Я слишком долго видел Тебя наяву (хотя бы в этом отношении я время зря не терял), чтобы иметь теперь нужду в Твоих фотографиях. Не хочу на них глядеть. На фотографиях Ты приглаженная и помещена в некую отвлеченность, я же смотрел в Твое настоящее, человеческое, оживленное неизбежными неправильностями лицо – и тонул в нем. Как же мне теперь из этого омута вынырнуть и снова очутиться всего лишь среди фотографий!

Главный, истинный мой страх – хуже этого, наверно, ничего уже ни сказать, ни услышать нельзя, – истинный мой страх в том, что я никогда не смогу обладать Тобою. Что в самом лучшем случае буду вынужден довольствоваться уделом до беспамятства преданного пса и только целовать Твою рассеянно протянутую руку, причем поцелуй этот будет не проявлением жизни, а лишь знаком отчаяния бессловесной твари, обреченной на немоту и вечную неблизость. Что я буду сидеть подле Тебя и, как это уже случалось, чувствовать дыхание и жизнь Твоего тела совсем рядом – но при этом, в сущности, быть от Тебя дальше, чем сейчас, в четырех стенах своей комнаты. Что, не в силах привлечь к себе Твой взгляд, всю жизнь буду ощущать его потерянным для себя безвозвратно, когда Ты смотришь в окно или задумчиво подпираешь ладонями подбородок. Что, рука об руку и внешне неразлучно с Тобой, объеду и увижу хоть весь свет – и ничто из этого не станет правдой. Короче – что навсегда останусь вне Тебя, как бы низко, опасно низко, Ты ко мне ни склонялась.

Вообще-то Ты, наверно, удивляешься: в моих письмах вечно одна и та же забота – как Тебя от меня освободить, но едва только начинает казаться, что я своего добился, – меня охватывает бешенство.
...мне пришла в голову мысль, что Ты, быть может, как раз сейчас и как раз в том самом выставочном центре, откуда отправлена Твоя телеграмма, встречаешься с кем-нибудь из старых или новых знакомых, с кем-то, кто пытается Тебя завоевать. Ведь там, конечно же, собираются представители всех фирм, импозантные, хорошо одетые, сильные, здоровые, веселые молодые люди, рядом с которыми мне, вздумай я с ними тягаться, оставалось бы только одно – зарезаться. И что может быть естественней, сказал я себе, если кто-то из них удостоится Твоей симпатии, особенно с учетом моих многочисленных просьб считать, что все кончено, и я останусь там, где мне самое место и где, судя по моим письмам, я очень хотел остаться, то есть навсегда выброшенным из Твоего круга, как я того и заслуживаю, ибо держал Тебя не руками, как положено держать возлюбленную, а цеплялся за Твои ноги, не давая Тебе и шагу ступить. Так чем же я был недоволен, почему поднялся наутро с буквально деревянной от бессонницы головой и впервые смог по-настоящему вздохнуть, только отправив Тебе телеграмму?

Сегодняшнее послеобеденное письмо придет к Тебе надорванным, это я уже по пути на вокзал его надорвал от бессильной ярости, что не могу написать Тебе отчетливо и истинно, истинно и отчетливо, сколько бы ни старался, то есть даже с помощью пера мне не удается Тебя удержать и хоть как-то донести до Тебя биение моего сердца, а значит, и во всем другом, что помимо и кроме писательства, мне тоже ждать нечего.

...одного только не пойму, Фелиция, как это Ты сама не знаешь, что с Тобой происходит. Только не думай, что все, здесь сказанное, объясняется лишь тем, что письма Твои стали короче и приходят реже, Ты и раньше, случалось, писала мне коротенькие письма, читать которые было для меня радостью и счастьем. Но последние Твои письма другие. Мои дела Тебя уже не так волнуют и, что гораздо хуже: Тебе не очень хочется рассказывать мне о себе. Что же мне остается? На последние письма я ничего не мог ответить и в четверг очень ясно себе представил, с каким облегчением Ты вздохнула, придя утром на службу и убедившись, что Тебе наконец-то нет письма.

Какое восхитительное чувство – иметь возможность это сделать! Какое восхитительное чувство – снова быть укрытым у Тебя от этого чудовищного мира, тягаться с которым я отваживаюсь только в те ночи, когда пишу.

Ради Бога, почему же Ты мне не пишешь? Целую неделю ни слова. Это же ужасно.

27.05.1913

Это конец, Фелиция, этим молчанием Ты меня отстраняешь и приканчиваешь мою надежду на единственное счастье, которое было возможно для меня на этой земле. Но с чего вдруг это ужасное молчание, почему ни единого слова начистоту, зачем Ты уже неделями столь явно, столь ужасающе явно мучишь себя и меня? С Твоей стороны это уже не сострадание, будь я даже самый далекий Тебе человек, Ты бы и то увидела: от этой неопределенности я страдаю настолько, что иной раз просто теряю рассудок, да и не может быть сострадания, которое увенчивается таким молчанием. Природа берет свое, тут уж ничего не поделаешь, чем больше узнавал я Тебя, тем сильнее любил, чем больше Ты меня узнавала, тем нестерпимее я Тебе становился. Если бы Ты это поняла, если бы откровенно сказала об этом, если бы не выжидала так долго, покуда самой Тебе не стало невмоготу настолько, что Ты не можешь преодолеть себя и из пятидневной поездки написать мне хоть слово, хоть строчкой ответить мне на письма, в которых я испрашиваю Твоего решения, хоть как-то утешить меня, погибающего без вестей от Тебя, в моем горе!

Нет, я не беспокоюсь, Фелиция, это не то слово. Но я Тебе не нужен, Ты меня не хочешь, это яснее ясного; и даже если Ты меня хочешь, то хотение это за душевной холодностью совершенно неразличимо. Держать Твою руку лишь для вида, в то время как Ты десять дней живешь, полностью от меня отвернувшись, – этого я вынести не могу. Я выдержал франкфуртское молчание, так и не получив от Тебя разъяснений, теперь новое молчание – это уж слишком, слишком даже для человека, который вдесятеро сильнее меня. Не хочу перечислять Тебе, что еще говорит в пользу такого моего взгляда на вещи, хотя в конечном счете вынужден признать: я Тебя не понимаю. В одном я был к Тебе несправедлив, Ты действительно написала мне в воскресенье вечером (письмо я получил только сегодня, хотел бы я, чтобы у этих почтовиков руки тряслись, как у меня), однако содержание письма мою несправедливость совершенно заглаживает. В письме, которое Ты получила в понедельник, я буквально криком исходил от отчаяния – Ты не нашла, что мне написать. Во вторник снова ничего, и у меня есть все основания предполагать, что сегодняшней Твоей телеграммой я обязан только письму от Макса. Мне не остается ничего иного, кроме как принять условия расставания, давно изложенные между строк Твоих писем и в промежутках между письмами. Повторяю, Фелиция: я принадлежу Тебе всецело, более одержимо преданного Тебе человека у Тебя не будет, однако в условиях нынешних, вот уже неделями длящихся наших отношений я не могу больше Тебе принадлежать, ибо не в Твоей это натуре – пытаться сохранить отношения, от которых Ты только страдаешь, а я только бессмысленно мыкаюсь, ведь чего-чего, а жестокости в Тебе нет.

«Пишу сейчас Тебе под столом и одновременно обсуждаю планы на лето». Значит, эти строчки, первые после восьмидневного перерыва, Тебе приходится к тому же писать в какой-то немыслимой ситуации, которая вдобавок оборачивается почти упреком для меня, того, кто после восьми дней молчания хочет услышать от Тебя хоть слово. После чего Ты отправляешь это письмо без марки, в связи с чем оно приходит на три дня позже положенного, и считаешь, что можешь еще три дня мне не писать. – Ну вот, хотел сказать Тебе что-то хорошее, ведь в глубине моего существа нет ничего, кроме любви к Тебе, но видишь, откуда-то все еще поднимается горечь. Лучше бы это были слезы, лучше бы мы держали друг друга в объятиях!

То, что Ты сейчас об этом говоришь, не так уж важно, если нам суждено быть вместе, то Ты сама увидишь: если Ты волей-неволей не полюбишь мое писательство, то у Тебя вообще не будет во мне точки опоры. Ты будешь тогда страшно одинока, Фелиция, Ты не сможешь понять, как я Тебя люблю, да и я едва ли смогу показать Тебе, как люблю Тебя, хоть и буду, возможно, изо всех сил стремиться принадлежать Тебе всецело, сегодня и всегда.

Любимая Фелиция, когда я сегодня прочел Твое письмо, разумеется, не один раз, положение наше представилось мне столь ужасным, что я ни с того ни с сего прямо через стол предложил моему сотруднику, этому милому чудаку, о котором я Тебе уже наверняка хотя бы однажды писал, перейти на «ты». Дело в том, что он погряз в любовной истории, на данный момент несчастливой, а вообще же, при всем ее комизме, очень на него похожей, хотя она наверняка кончится хорошо. Так он беспрестанно мне жалуется, а я должен не только его утешать, но еще и помогать советами, и вот в полном смятении от всех перепадов счастья и несчастья, в которые повергло меня Твое письмо, в порыве какой-то минутной беспомощности, вовсе не желая его ни во что посвящать и ни во что не посвятив (хотя вообще-то он безоглядно предан и искренен), я протянул ему руку и предложил перейти на «ты». Вышло напыщенно, и потом я об этом пожалел…
МНЕ БЫЛО ТАК ГРУСТНО, ЧТО Я ПОДРУЖИЛСЯ С ЧУВАКОМ.
Мой новый план, разумеется, не из лучших. Наилучший план, вероятно, был бы вот какой: каким-то хитрым способом раздобыть сколько-нибудь денег и навсегда уехать с Тобой на юг, на остров или на побережье. На юге, мне так кажется, нет ничего невозможного. Жить там в уединении, питаясь зеленью и фруктами. Но не надо даже слишком глубоко в себя вглядываться, чтобы понять: я и на юг не хочу. Только неистово писать ночами – вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума, вот чего я хочу, ибо одно вытекает из другого с давно предчувствуемой неизбежностью.

Вчера, даже позавчера я должен был получить от Тебя письмо, Фелиция. А если уж не письмо, то в ответ на мое письмо, которое Ты получила вчера, хотя бы телеграмму. Ты не вправе оставлять меня в таком состоянии. Да знаешь ли Ты, что бы я сделал, если бы понял, что по меньшей мере в письмах покинут Тобой окончательно и бесповоротно? В течение этого страшного и прекрасного года я мучил Тебя гораздо сильней, но всегда по внутренней необходимости, никогда по воле внешних обстоятельств, как мучила Ты меня из Франкфурта и вот теперь мучишь снова. Эти визиты, эти родственники! Я не смогу даже отличить их друг от друга, и, боюсь, все они станут мне врагами, пользуясь с моей стороны полной взаимностью.

Сегодня я снова побывал у врача. В организме, как он выразился, он ничего не находит, хотя в каком-то одном месте мои сердечные тоны кажутся ему не вполне чистыми. А посему лучше всего мне сейчас уйти в отпуск (невозможно), попринимать кое-какие таблетки (тоже невозможно), больше и крепче спать (тоже невозможно), на юг не ездить, от плаванья воздержаться (невозможно) и перестать нервничать (невозможно и подавно).

Когда сегодня утром я получил сразу два Твоих письма от среды и узнал, что первое из них пришло еще вчера вечером, я хотел сразу же Тебе телеграфировать, дабы попросить прощения за свое вчерашнее письмо. Но прочтя оба письма, я не смог этого сделать. Вот уж поистине письма, оторванные у времени и сердца, от которых я просто впадаю в безутешную горечь. Разумеется, я не столь несчастлив, как если бы не получил вообще ничего, хотя, с другой стороны, в некотором смысле мое несчастье даже еще больше.

Лучше бы уж в таком настроении Ты писала мне просто открытки, чтобы мне…

До этого места я дописал на службе, я был огорчен до смерти. Я сидел в оцепенении над этими письмами, из которых даже при сотом прочтении и при величайшем самообмане не мог вычитать того, что мне нужно. Несколько незначительных внешних поправок – и они могли бы стать письмами совсем чужому человеку, хотя нет, не могли бы, потому что даже в этом случае – так мне показалось – они не были бы написаны столь бегло, с таким поверхностным чувством.

Ибо куда, во что он надумал ее забирать? На чем сам-то стоит? Совместными усилиями родителей (которых он за это почти ненавидел, совершенно незаслуженно, разумеется) и еще кое-кого под него когда-то была подсунута доска, на которой он теперь и стоит. И вот, только потому, что доска достаточно прочная, чтобы выдержать двоих, – из этого до смешного плачевного обстоятельства он измыслил право взять любимую с собой. Но в действительности-то почвы под ногами у него нет; и что он до сей поры, балансируя, на своей доске удержался, вовсе не заслуга его, а стыд и позор. Вот скажи мне, куда же ему свою любимую нести; сколько ни думай – не придумаешь. Но он-то ее любил и был ненасытен. Он и сегодня любит ее не меньше, хотя, проученный жизнью, наконец-то усвоил, что легко и просто ему ее не заполучить, даже если она ответит согласием.

Любимая – по поводу Твоего послания к годовщине:по правде говоря, самой даты я не помню, даже года как такового не помню. На внезапный вопрос, один и без посторонней помощи, я бы ответил: лет пять назад. И это, конечно, было бы в корне неверно, потому что этих лет было никак не пять, а либо 4 года, либо 4000. Зато все другое, до мелочей, я помню, пожалуй, гораздо точнее Тебя, хотя бы потому, что никаких особых причин быть внимательной у Тебя тогда ведь не было, не так ли? К тому же Ты грубо искажаешь исторические факты, когда пишешь, что я проводил Тебя в гостиницу, я проводил Тебя не один, а вместе с господином Бродом. Я помню любую мелочь. Я все еще легко узнаю то место на Грабене, где я, без всякой причины, но намеренно, от волнения, влечения и беспомощности несколько раз, неловко сбиваясь с шага, соскакивал с тротуара на мостовую. А потом Ты уплыла в лифте, вместо того чтобы, не обращая внимания на господина Брода, шепнуть мне на ухо: «Поехали вместе в Берлин, бросай все, и поехали!»

В остальном же хочу открыть Тебе маленькую тайну, в которую сейчас и сам-то не верю (хотя завеса мрака, падающая где-то вдали при попытках работать или просто размышлять, по идее, могла бы меня в этом убедить), но которая тем не менее окажется правдой: мне уже не выздороветь. Именно потому, что это не туберкулез, который укладывают в шезлонг и вылечивают, а оружие, крайняя необходимость в котором остается до тех пор, покуда остаюсь в живых я. Только обоим, вместе, нам с ним в живых не остаться.

@темы: люблю тебя шизофренически (с), любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

Тру Детективы, 5 серия.

Черт, Марти, вот ты был так хорош во время засады.
- Останешься тут?
- Да-да, останусь, иди за подмогой.
"Ничерта не останешься, по глазам вижу. Как бы не найти по возвращению твой труп".
- НЕТ. ИДЕМ ВМЕСТЕ.
Напааарник Когда он пристрелил того маньяка-педофила, я был готов посчитать, что все правильное, что в нем есть, наконец выберется на поверхность.
И что ты делаешь потом, Марти? Ты бьешь свою несовершеннолетнюю дочь, о воспитании которой забыл за прочими делами =_____=. Придурок.
- Как ладно историю про перестрелку-то сложили, с каким увлечением до сих пор пересказывают. Детали продумывали, припоминая все известные боевики? xD
- Ура, все снова неторопливо, с медленными проходами по озелененной местности и монологами Раста. Жизнь вошла в свою колею.
- Если кто-то еще не читал статью про Желтого короля и черные звезды, то прочтите обязательно, это добавит вам поводов объедать ладонь по ходу просмотра. Тихая мистика, скрытая в мелочах. "У тебя демоны во взгляде", "Я видел тебя во сне", "Ты сделаешь это снова", "Ты в Каркозе". Блаженно вдыхаю воздух первосезонного Твин Пикса.
- Дочка, дочка, думаю, с ней случиться что-то похуже двух парней в одной машине. Большой акцент внимания на ее персону.
- Финал точь-в-точь из какого-нибудь японского ужастика, так и ждал невольно, когда на Раста с потолка упадет жуть с вывернутой шеей.
- Ну, что Раст главный подозреваемый у "черной парочки", то я думал с самого начала. Только я считал, что может они и правы, а теперь полагаю, что точно нет. Я и в ссору между Марти и Растом не больно-то верю.

"В вечности, где нет времени, где ничего не растет, ничего не развивается, ничего не меняется... Поэтому смерть придумала время, чтобы выращивать то, что будет убивать. Потом вы перерождаетесь, но для той же жизни, для которой всегда и рождались. Когда ты не можешь вспомнить свои жизни, не можешь их изменить - в этом и есть весь ужас и скрытый удел всего живого. Ты в ловушке... у того кошмара, из которого пытаешься проснуться."
Так триггерно, так красиво.

Новая песня, которую не стыдно услышать на своих похоронах:

Casey leaves the underground and stops inside The Golden Crown,
For something wet to wipe away the chill that's on his bones.
Seeing his reflection in the lives of all the lonely men,
Who reach for anything they can to keep from going home.
Standing in the corner, Casey drinks his pint of bitter,
Never glancing in the mirror at the people passing by.
Then he stumbles as he's leaving and he wonders if the reason,
Is the beer that's in his belly or the tear that's in his eye.

"Oh," she said: "I suppose you seldom think about me.
"Now," she said: "now that you've a family of your own.
"Still," she said: "It's so blessed good to feel your body.
"Lord," she said: "Casey, it's a shame to be alone."

------------------
Если вы хотите весело и познавательно провести время, то туристическая поездка в Римини идеально вам подойдет. Это очаровательный итальянский курорт и жизнь там кипит с рассвета до заката.

@темы: тумбля, Музыка странного сна (с), тру детективы, туристическая поездка в Римини

---

Я просто не могу этого не показать, самое пизданутое письмо из всех, что когда-либо видела моя личка на дайри.

Даже не имеет значения фейк это чей-то или реальный псих, день сделан.

@темы: Не знаю, что это сейчас было, но пойду полежу под креслом (с)

---

Накопилось уже много отсмотренных фильмов про геев, о которых вы наверняка жаждете от меня узнать.

Ни одна ночь не станет долгой

*минутка фапа на название (еще чуток фапа и снова поменяю имя дневнику)
Я как-то сразу понял, что фильм с таким названием не может быть плохим.
А уж с таким пирожком в главной роли и подавно.

На самом деле, там нетипичный сюжет с убийствами, разочарованиями, психологией и капелькой мистики. Упор отнюдь не на гейство персонажей. Похоже, на "Горькую луну" чем-то. Пирожок вот этот сука еще та, с синдромом охотника. Пока ему не признаются в любви, он делает паппи-айз и давит на жалость, а как только человек сдается и вручает ему всего себя, пирожку становится скучно.
Сценарий писала автор детективов и это заметно.
Сцена знакомства главных героев в лифте пропитана мощнейшей энергетикой и и манит к себе, пересматривать. А парень пирожка является контроль-фриком, так что нашел в нем много общего с собой.

Справедливое мнение о пирожке

В продолжение темы названия

Мой личный штат Айдахо

Мой личный сорт героина
Будущий Нео там играет, если кому интересно.
Мы решили, что это такой Жан/Марко АУ, где Марко страдает от нарколепсии и занимается сексом с мужчинами, чтобы на жизнь себе заработать, а Жан сын мэра и занимается сексом с мужчинами потому что придурок зажравшийся xD Вместе эти два парня колесят по стране в поисках матери Майка-Марко. Майк норовит заснуть на каждом шагу, а Жан-Скотт, видимо, думает, что это занятное приключение, им можно скоротать время до получения наследства. Изредка действие прерывается вставками ранних воспоминаний Майка, сделанными на манер домашнего кинофильма.
В конце концов, в фильме нашелся и аналог Микасы, а то проблем-то мало было.
История наркоманская, со смутными отсылками к шекспировской пьесе «Генрих IV». Весьма занятная.

Сыщик

Я просто оставлю это здесь.
Тоже по пьесе фильм и он ВРОДЕ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ТРИЛЛЕР А НА САМОМ ДЕЛЕ ГЕЙ-ПОРНО БЕЗ ПОРНО.
Молодая блондинистая сучка-актер приезжает в поместье к писателю-детективщику, чтобы сообщить ему, что жена его давно не любит и чтобы обсудить условия развода. Он тип любовник жены, но про жену вы забудете сразу же. Потому что между писателем и актером начинаются безумные ролевые игры в преступников в замкнутом пространстве. Одну и ту же сцену якобы ограбления они разыгрывают на все лады раза три. Пока они вытрахивают друг другу мозги, а сексуальное напряжение, не ведущее к разрядке, пропитывает все комнаты особняка, зрители ерзают в креслах и хнычут "ну пожалуйста, будьте вместе, остановите это безумие". Полтора часа всего, а хватает с головой.

Процесс (1993)

Тут без геев, ясное дело, я только хочу отметить, что точно идет по ключевым сценам книги, сохраняя атмосферу сна человека, у которого температура под сорок, а врача он вызвать забыл. Сцена между Купером-Йозефом и Ганнибалом-Священником это именно то, чего не хватает вашей жизни, поверьте.

@темы: фильмы, Эстер, Shingeki no Kyojin, бесстыжая пропаганда

---

Моя «великолепная» идея, если вкратце, заключается вот в чем: если Ты согласна, я выскажу Твоему отцу, во-первых, то, что пока даже Тебе еще не осмелился вымолвить, а во-вторых, все то, что я Тебе уже сказал и написал, не умудрившись Тебя этим обидеть. Таков мой замысел. Зная меня, себя, Твоего отца, ответь, исполним ли он?.
(с) Франц Кафка, "Письма к Фелиции"
ТАКОЙ МОЙ ЗАМЫСЕЛ
ТАКОВ МОЙ ЗАМЫСЕЛ
БЕГИ ФЕЛИЦИЯ БЕГИ
*воет*

@темы: quid pro quo, любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

А свит-свит Эллен Пейдж сегодня каминг-аут совершила, что тоже прекрасно

14.02.2014 в 22:22

Пишет  ashuran:

OMG *_*
(да, конечно, большая часть здесь модели. ну и что?)

о проекте и фотографе тут

@темы: перепосты перепостов, бесстыжая пропаганда

---

Первые три делают вид, что причастны к празднику xD

Бонус

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Уибал, quid pro quo

---

А всем, кто не имеет непосредственного отношения к моей ВЛ, предлагаю в этот день почитать чуточку отрывков из писем Кафки к его дорогой Фелиции и порадоваться, что у вас тоже есть чудесное взрывоопасное мимими или порадоваться тому, что ваш дом миновала эта ядерная война.

Так вот, когда письмо приходит, я в первые мгновения думаю, что наконец-то смогу успокоиться, что сейчас насыщусь этим письмом и день пройдет благополучно. Но вот письмо прочитано, я узнаю из него гораздо больше, чем я когда-либо вправе ожидать и жаждать узнать, Вы потратили на это письмо целый вечер, у Вас, должно быть, совсем не остается времени для Вашей привычной прогулки по Лейпцигской улице, я перечитываю письмо с начала до конца, откладываю в сторонку, потом перечитываю снова, беру в руки служебную бумагу, читаю ее, но перед глазами по-прежнему только Ваше письмо, стою над машинистом, чтобы продиктовать ему исходящее, а рука ощущает Ваше письмо, и перед внутренним взором медленно ползут Ваши строчки, которые я, кажется, едва-едва успел пробежать, ко мне обращаются с вопросами, и я точно знаю, что вот сейчас, сию минуту, мне о Вашем письме ну никак думать нельзя, но оно единственное, что занимает мои мысли, – и вот уже я голоден, как прежде, и беспокоен, как прежде, а дверь уже снова ходит ходуном, будто швейцар с письмом еще только должен явиться. Вот так примерно выглядит та, по Вашему слову, «маленькая радость», которую доставляют мне Ваши письма.

Есть, правда, одно волшебное средство, при помощи которого два человека, не видясь и даже не говоря друг с другом, тем не менее способны вызнать по крайней мере почти все о прошлом друг друга, буквально в один миг, без долгой взаимной переписки, но средство это, конечно, почти из области высшей магии (пусть и не выглядит таким уж магическим), и прибегнувший к нему хотя и оказывается вознагражденным, но тем вернее не остается и безнаказанным. Поэтому я Вам его не называю, разве что Вы сами его разгадаете. Оно звучит ужасно коротко, как и все заклинания.

Сейчас понедельник, 10.30 утра. С 10.30 утра субботы я жду от Вас письма, а мне опять ничего не пришло. Я писал каждый день (это не упрек, ибо писать Вам было для меня счастьем), но неужели я и вправду не заслужил ни слова в ответ? Ни единого слова? Пусть даже Вы бы ответили только: «Слышать больше о Вас не желаю».
это не упрек@но нет вообще-то упрек

Волшебное слово случайно закралось в Ваше предпоследнее письмо и само об этом не знает. Оно затерялось там среди многих других и, боюсь, никогда не возвысится в нашей переписке до того ранга, который ему подобает, ибо я-то ни в коем случае первым его не выговорю, но и Вы, разумеется, даже если его угадаете, тоже первой его не произнесете. Может, оно и к лучшему, ибо, с учетом действия, которое может возыметь это слово, Вы обнаружите во мне такое, чего не сможете вынести, и как мне тогда, спрашивается, быть?

Да Вас просто рвут на части у меня на глазах! Не слишком ли многим людям Вы уделяете внимание, не излишне ли многим? В чем вообще-то не было бы ничего дурного, будь у Вас побольше времени. Не многовато ли у Вас работ и визитов, не злоупотребляете ли Вы развлечениями, которые ничего, кроме внутреннего беспокойства, Вам не дают? Возможно, я берусь поучать, не зная сути, но последнее Ваше письмо настолько нервическое, что хочется немедленно взять Вашу руку и на миг задержать в своей. Я не имею ничего против каждой вещи в отдельности, ни против невинных искушений у профессора, хоть я и вытаращил глаза по поводу «воды и газа», ни против благотворительного праздника, тем более что на таких праздниках люди частенько снимаются на групповых фото, которые потом так легко дарить, вроде бы и не даря при этом свою собственную фотокарточку. Но при желании доставляя тем самым иным посторонним огромную радость.
НЕ ОБЩАЙСЯ НИ С КЕМ И ПРИШЛИ МНЕ СВОЕ ФОТО ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА

Зато Вы теперь растревожены, Вам неспокойно, Вы плачете во сне, что гораздо хуже, чем всю ночь без сна глазеть в потолок, Вы совсем не та, какой были в тот вечер, когда взгляд Ваш так спокойно блуждал с предмета на предмет, теперь же Вы не знаете, за что хвататься, в одном письме упоминаете человек двадцать, в другом вообще никого, короче, выгоды и издержки поделены между нами несправедливо, в высшей степени несправедливо. (Ну с какой стати Ты, человече-сотрудник, как раз сейчас, в этой тихой комнате, которая, впрочем, принадлежит тебе, напротив меня усаживаешься!)

Дражайшая сударыня! Не пишите мне больше, и я тоже не буду Вам писать. Мое писательство принесет Вам одни несчастья, а самому мне уже ничем не помочь. Чтобы понять это, вовсе не требовалось пересчитывать все удары часов, как я это делал сегодня ночью, я с самого первого письма очень ясно все знал, а коли уж, несмотря ни на что, пытался к Вам привязаться, то заслуживаю за это только быть проклятым, если уже не проклят

Будь у меня уже Твой ответ! Как же омерзительно я Тебя мучу, как принуждаю в спокойной Твоей комнате читать это послание, хотя ничего более отвратительного еще не ложилось на Твой письменный стол! Воистину, мне кажется иногда, что я будто призрак, присосавшийся к Твоему сулящему счастье имени! Ну почему я не отослал свое субботнее письмо, в котором заклинал Тебя никогда больше мне не писать и сам дал Тебе такое же обещание! Бог ты мой, ну что меня удержало, что помешало его отправить? Все было бы хорошо. А сейчас разве есть еще мирное решение? Поможет ли, если мы станем писать друг другу только раз в неделю? Нет, лишь несильную боль можно было бы исцелить такими средствами. Предвижу – я и воскресные эти письма не в состоянии буду выносить. А потому, наверстывая то, что упущено было в субботу, в конце этого письма, из последних пишущих сил, прошу Тебя: оставим все это, если нам дорога наша жизнь.

Твой конверт (конечно, это неправильно, конверт письма, вот как это должно называться, но «Ты» и «Твой» так и норовят вырваться на бумагу) – не конверт письма с успокоительными строчками оказал такое действие, строчки я прочел лишь позже, а содержание письма и вовсе должно было меня потрясти, ведь чем больше получаешь, тем больше надо бояться на этой ненадежной, вращающейся Земле, – всему причиной только «Ты», оно единственное дало мне опору, это «Ты», слово, за которое я готов на коленях Тебя благодарить, слово, исторгнутое из меня беспокойством о Тебе, и вот Ты спокойно возвращаешь мне его в ответ. Ты, любимая! Значит, я могу теперь быть в Тебе уверен? «Вы» – оно какое-то скользкое, проскакивает, как на коньках, вот-вот юркнет в промежуток между двумя письмами, и нет его, приходится гнаться за ним письмами и мыслями, с утра до вечера, и ночью тоже, но «Ты» твердо стоит на ногах, оно останется, как Твое письмо, которое передо мной, вот оно, никуда не денется и снова и снова позволяет себя целовать. Какое слово! Так, совсем без зазора, ничто не сплачивает людей друг с другом, даже если у них, как вот у нас с Тобой, в распоряжении только слова.

Любимая, любимая! Я готов одним этим словом испещрить страницу за страницей, если бы не страх, что кто-то еще, кроме Тебя, страницы эти увидит, зайдя к Тебе в комнату как раз тогда, когда Ты будешь с удивлением изучать эти однообразно исписанные листы.

Знаешь, «Ты» все-таки не такое верное подспорье, как я думал. Сегодня, всего лишь на второй день, оно себя уже не оправдывает. Казалось бы, уж теперь-то я должен быть поспокойнее, это же самая объяснимая вещь на свете, что письма сегодня не было. И тем не менее я то и дело выскакиваю в коридор, смотрю в руки любому посыльному, отдаю множество бесполезных поручений, лишь бы снова специально отправить кого-нибудь вниз на почту (я теперь сижу на пятом этаже, а почту принимают и просматривают внизу, почтальоны наши невнимательны, кроме того, у нас выборы в правление, корреспонденции приходит несметное количество, и, прежде чем Твое письмо извлекут из дурацкой уймы других писем, я у себя наверху успею умереть от нетерпения), в конце концов, никому на свете не доверяя, сам бегу вниз и, разумеется, возвращаюсь ни с чем, ибо если бы хоть что-то для меня пришло, я получил бы это мгновенно, ведь по меньшей мере три человека уполномочены мною выискивать Твои письма и приносить их мне помимо и прежде всей остальной почты

Любимая, это не упреки, только просьбы объясниться, я совсем падаю духом, когда ничего не понимаю. Ты совершенно права, это безумие – столько писем, я сам вчера начал писать об этом письмо и завтра же Тебе его отошлю, но это изменение в порядке переписки все-таки должно происходить по взаимному согласию, его сперва надо обсудить или хотя бы уведомить о нем друг друга, иначе и с ума сойти недолго.
Ты сказала, что писем слишком много@я напишу тебе об этом письмо

А ежели кто-то из врагов моих, сидящих у меня внутри, пошлет Тебе такое письмо, как сегодня утром, – не верь ему, а смотри сквозь него прямо мне в сердце. До чего же тяжела и ужасна такая жизнь, как можно удержать человека одними написанными словами, ведь чтобы держать – нужны руки. Но вот в этой руке я удерживал Твою, без которой мне теперь не жить, всего лишь три мгновения, когда вошел в комнату, когда Ты обещала мне путешествие в Палестину и когда я, дурак, дал Тебе уйти от меня в гостиничный лифт.

Ты хочешь, чтобы я принимал в Тебе участие, Бог ты мой, и это при том, что я и так посягаю на каждый миг Твоей жизни. А Ты делаешь для меня все, что в силах человеческих, и я за одну эту Твою доброту полюбил бы Тебя, если бы и так уже не любил за всю Твою бесценную душу. Отчего же, в таком случае, письмо Твое меня не устроило и заставило обшаривать глазами стойку портье в поисках следующего? Правда, Ты сама написала, что в понедельник напишешь еще, однако этого понедельничного письма на стойке не было. Но разве Ты уже несколько раз не давала мне зароки верности и разве сам я совсем недавно не пообещал Тебе хранить полное спокойствие, даже если от Тебя вообще не придет письма, а тут, как-никак, у меня в руках все-таки было это, воскресное, к тому же, в конце концов, вечером в понедельник у Тебя репетиции, разве не могла ты задержаться и отправить понедельничное письмо с опозданием? Короче говоря, само по себе отсутствие этого письма никак не могло послужить причиной для волнений. Отчего же, в таком случае, я в испуге кинулся домой в горячечной уверенности, что письмо ждет меня там, и в то же время заранее предвкушая горечь безнадежного разочарования? Отчего так, любимая? Может, в этом сказывается недостаток моей любви к Тебе?

Что это, кстати, была за фотография, из которой Ты себя вырезала? Почему я не могу получить ее целиком? Это что, плохой снимок? Ты все еще не можешь поверить, что даже на плохой фотографии я увижу в Тебе только хорошее? По кусочку белого кружева на шее, краешек которого виднеется на снимке и которое, конечно, может быть просто воротничком блузки, я даже начинаю подозревать, что Ты запечатлена тут в роли Пьеро; если это правда так, тогда с Твоей стороны довольно нехорошо утаивать от меня весь снимок, да и вообще это грех, резать фотографию, особенно посылая ее кому-то, кто изголодался увидеть Тебя так же, как я.

Но Твой плач, любимая, вызывает беспокойство, Ты вообще так легко плачешь? Или это по моей вине? Ну конечно, по моей. Скажи, хоть один человек, обязанный Тебе исключительно и только хорошим, мучил ли Тебя вот так же, как я, совсем без причины – то есть когда Ты никакого повода не давала? Не отвечай, не надо, я и так знаю, но я ведь без умысла, Ты же тоже это знаешь или чувствуешь. Но Твой плач меня преследует. Он не может происходить лишь от общего беспокойства, Ты не настолько неженка, у него должна быть особая, заслуживающая скрупулезного описания причина. Скажи мне ее, прошу Тебя, Ты, наверно, еще совсем не знаешь, какую власть имеет надо мной одно только Твое слово, так воспользуйся же ей до последнего, если только Твое беспокойство и этот плач имеют ко мне отношение.

И песню послушайте. Песня плохого не посоветует.

Но если ты мне подмигнёшь напоследок —
И взгляд твой будет остёр,
Прерву с инквизитором тотчас беседу
И тоже шагну в костёр.
В глаза посмотрю и тебя обниму я,
И стану горсткой трухи,
И вспыхнет в огне моего поцелуя —
Welcome to Silent Hill!

Прощай, дорогая, прощай, моё Солнце,
Я недостоин тебя,
И мне уходить, как обычно, придётся,
Дороги слезами кропя.
Ты выскочишь замуж за рыцаря чести,
Мужчину твоей мечты,
Родишь ему сына и будешь до смерти
С ним, верно, счастлива ты.
А я не смирюсь: я завистлив и вреден
И, злобу тая внутри,
Я снова возьму почитать «Молот ведьм» —
Гори, мол, ведьма, гори!
И в доме уютном над дверью при входе,
Свои вспоминая грехи, —
Повесь рукодельную вывеску, вроде
«Welcome to Silent Hill»!

Ты чуешь огонь, он, естественно, близок,
Целуя твоё лицо,
Взбирается сверху, крадётся под низом
Коварнейшим подлецом.
Огонь в волосах твоих медно-рыжих —
Корона, а может, нимб,
Язычество пламени сладостно лижет
Тебя, и нечистый с ним.
А я веселюсь, потому как просто
Безумно тебя люблю —
Возможно, не вышел лицом и ростом —
Поэтому зол и лют.
Кричи, извивайся — себе дороже —
Не ставить в пути вехи —
Лишь только коричневый знак дорожный —
«Welcome to Silent Hill».

Горите, девицы, замужние бабы,
Старухи — туда же вас.
Поскольку огня золотистые лапы
Очистят и сгонят сглаз.
Гори, заливаясь мучительным плачем —
В последнюю из ночей —
Ведь если ты мне не достанешься, значит,
Всегда ты будешь ничьей.
Давай, извивайся и корчись от боли:
Прими священную смерть —
Пусть тело прекрасно, но разум неволен —
Гореть, ведьма, гореть!
Я всем расскажу о подобном блуде,
И я напишу стихи —
И в каждом последнею фразой будет:
«Welcome to Silent Hill».

Гори, моя ведьма, в мучениях корчись,
И зеленью глаз сверкай —
Огнём разгони порождения ночи
Измученного мирка.
Я просто люблю, вот такая судьбина,
Такой вот смурной 'αμαγκη,
О, как я мечтал быть тобою любимым —
И был им в прекрасных снах.
Но если ты мне подмигнёшь напоследок —
И взгляд твой будет остёр,
Прерву с инквизитором тотчас беседу
И тоже шагну в костёр.
В глаза посмотрю и тебя обниму я,
И стану горсткой трухи,
И вспыхнет в огне моего поцелуя —
Welcome to Silent Hill!

@темы: Музыка странного сна (с), любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

По невыясненным причинам, я решил начать этот день с хуютки про Армина (текст предоставлен Диланом Мораном).

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, Shingeki no Kyojin

---

культовые фильмы не смотри@много лет проведи@смотри из-за случайной песни.

Город Грехов

Ооооооууууаааа, оно красивое, безумно красивое, визуал-любитель нуара кончил двести сорок раз. Жестокое, кровавое (белая кровь - это абсолютный вин), циничное и в то же время справедливое. Оно, казалось бы, состоит из отдельных историй, а к концу сращивает себя в единый организм. Город Грехов похож на преступную помойку вроде Готэм-Сити, но без супергероев. Даже без тех, что были бы похожи на Хранителей. Поголовно шизанутые люди с галлюцинации и непрописанными таблетками, спасают себя как могут.
Стилистике десятку и сюжету тоже (комиксы Миллера не читал, но надо-надо). Тарантино спасибо за участие.
Фродо-каннибал в очках Гарри Поттера, чего только не увидишь.
Две вариации головы хаски.
"Они так похожи на наших Джефи и Призрака, романтика... оу".
Теперь знаю откуда "нет времени объяснять" и историю стоящую за известными гифками. Вот той, где мужчина стреляется, например.

Песня о которой шла речь:

Когда воцарится свобода слова,
Когда станет больно смотреть на небо,
Рассядутся все по своим столовым,
На подиум выскочат королевы,
Минуя активность телеэфира,
Совсем неожиданно и некстати
Приедет печальный хранитель мира
В последнем вагоне, в пустой плацкарте.

Пройдёт по перрону он тихой сапой,
В вокзальном буфете закажет чаю,
Мужчина в потёртом пальто из драпа,
Которого вряд ли здесь кто встречает,
Поставит на землю свои котомки,
Ни с кем не болтая и не знакомясь,
Чернильною ручкой в тетрадке тонкой
Он будет чертить свой последний комикс,

Как мистер Миллер
Свой Город Грехов,
Смешает с пылью
Привычных богов,
Но Бога ради —
В чём я неправ?
Сойдёт с тетради
Убийца Марв...

В его чёрно-белом воображенье
Сойдутся титаны грехопаденья,
И станет стрелок уголком мишени,
И станет правитель убогой тенью,
Разделится мир на "плохой" и "худший",
При этом оставшись таким прекрасным:
Навряд ли ты душу отмоешь в душе,
Когда твою душу он создал грязной,

Как мистер Миллер
Свой Город Грехов
В безумном стиле
Навеки веков.
Покажет лихо
Все, что почём,
Малютка Михо
Своим мечом.

Закончив своё непростое дело,
Хранитель забудет тетрадь на стойке,
Дотащит в плацкарту земное тело,
Уляжется спать на потёртой койке
И тихо исчезнет во тьме тоннеля,
О будущем больше не беспокоясь...
Поверь мне, дружок, не пройдёт недели,
Как кто-то найдёт его главный комикс.

И мистер Миллер,
И Город Грехов —
Всё станет былью:
Скажи, ты готов?
Танцует Нэнси
С хлыстом в руке,
Мир слишком тесен,
А мы — каракули на песке...
Ну неужели мы все — каракули на песке?...

@темы: фильмы, Эстер, тумбля, Музыка странного сна (с)

---

Тру детективы, 4 серия

Это что сейчас...
было...
Сериал резко забыл, что он неторопливый, угостился кокаином на пару с Расти и улетел вниз по склону экшна.
Не то, чтобы я сильно возражал.
Ох, Раст в кожаной куртке с крыльями свободы на спине, бьющий людей, сыплющий ругательствами и врывающийся в чужие дома, это было ахххххххх кхххх срочно нужно покурить.
Рад, что Марти получил таки по заслугам от жены через "помощь" любовницы, хотя я согласен с Растом, что любовница ТП полнейшая и не стоило с ней связываться. Наконец-то какой-то напарник прерывает нытье боевого товарища и напоминает ему о деле. Никакого сочувствия и распускания слюней.
Жаль, что из-за экшна на тихие философские размышления места не осталось, они же были моей любимой мякоткой. Вообще создалось впечатление, что сегодня я смотрел АУ, потому что в предыдущих трех сериях ничто не предвещало.

Смотрю ковер, версия Расти.

Нит, не ведите себя как женатая парочка xD

@темы: тумбля, тру детективы

---

Добрался с матушкой до концертов Дилана Морана, и просто аааа, я узрел Иисуса от стэнд-ап комиков. Смеялся за час больше, чем за всю прошлую неделю.Он лучше, чем Иззард, пожалуй.
В сабах куча орфографических ошибок, джаст смиритесь с этим.

Иисус против Бэтмена

Про зрелость

Вот почему я единственный ребенок в семье

Нелегкая жизнь звезд

Традиционное оскорбление чувств верующих

И это тоже про меня

Минусы наркомании

Про немецкий язык

Городская жизнь

Встречи с друзяшками

Зацени-ка его пока он нас не убил

Гей и гетеро секс

Признания в любви

Хитрости с фруктами

Мужчины и месячные

Я в самолете, каждый.чертов.раз

@темы: сунул в канта фихте ницше - гиммлер, геббельс, геринг, гитлер.(с)