ООООО БОЖЕ ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ!
(ладно, потом еще два эпилога и одна запись из его ЖЖ, но ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ)
*агрессивно гордится собой*

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День шестьсот сорок второй

День шестьсот сорок второй

Родители приедут на наш семейный уикенд через пару часов. Должен сказать, что я весь на нервах. Я не видел маму с тех пор, как она подвезла меня до аэропорта, а с отцом в последний раз встречался еще до срыва. Когда мама сообщила моему отчиму, что съездит навестить меня, тот пришел в бешенство и заявил, что объявит голодовку в знак протеста. Мне это кажется довольно-таки нелепой затеей. Похоже, что наши с отчимом отношения восстановлению не подлежат. Жаль, ведь он женат на моей маме и все равно останется частью моей жизни. Мама не отступила, решила приехать, несмотря на протесты Тодда, и я ей за это очень благодарен. С каждым днем я все больше верю в правильность методик
«Safe Passage Center» и я думаем, что семейный уикенд пойдет нам всем на пользу.
Конечно, я понимаю, что семья скептически относится к моему лечению, особенно отец. Он уже много раз бывал в различных реабилитационных клиниках и все без толку. Но я чувствую, что это место, здесь, в Аризоне — особенное. Тут я смог измениться. Или не измениться, а вернуться к себе настоящему. К кому-то, с кем был надолго разлучен. Я отдалился от своей прежней жизни. Уже несколько недель не звонил Зельде и понял, что смог избавиться от эмоциональной привязанности к ней.

В день приезда родителей я просыпаюсь рано, слишком уж рано, еще до восхода солнца. Завариваю кофе на общей кухне. На самом деле, здесь есть еще несколько пациентов помимо меня, они читают газеты и занимаются другими своими делами. Мы желаем друг другу доброго утра.
Следующие три часа я занят тем, что выкуриваю одну сигарету за другой и выпиваю слишком много кофе. Понятия не имею, о чем я буду говорить с родителями. В 9:30 у нас состоится встреча с Энни, а потом, до конца выходных, мы будем ходить на специальные занятия, предназначенные для семей. С нами будут работать два психотерапевта.
Как правило, на эти занятия приезжает по три семьи за раз, но на этой неделе будет четыре. В первый день все составляют список целей на выходные, а потом каждая из семей отправляется на сеанс арт-терапии. Во второй день члены каждой из семей по очереди занимают место в центре круга и в течение часа делятся своими историями с остальной группой. В это время никому из присутствующих нельзя ничего говорить, но по истечению часа любой может поделиться своими мыслями. На третий день запланированы физические упражнения, а потом состоится еще какая-то встреча, там нам помогут определиться с планами на будущее. Я уверен, что занятия будут напряженными и, ну, слегка побаиваюсь.
Сегодня холодно. Ветер завывающий в горах пустыни пробирает меня до костей. Такое чувство, что я никогда уже не смогу согреться.
Я просто продолжаю курить одну сигарету за другой.

Вижу, как папа подъезжает первым, в машине взятой на прокат. Он приехал в большом голубом минивэне и припарковался прямо рядом со мной.

Когда он выходит из машины, я молча гляжу на него. Он выглядит старше. Волосы стали жидкими и почти совсем поседели. Он кажется усталым. Одет довольно консервативно (рубашка застегнута на все пуговицы и все такое). Заметив меня, он тут же идет ко мне. Я опускаю взгляд. Мне так жаль, меня переполняет раскаяние.
Папа говорит:
— Ох, Ник.
И крепко обнимает меня.
Я чувствую его запах. Привычный запах моего отца, который я никогда не забуду. Я не могу вымолвить не слова. Хочу плакать, но слишком напуган и поэтому слезы не идут.
— Как твои дела? — спрашивает папа.
Я качаю головой.
— Сам не знаю. Наверное, хорошо. В смысле, с учетом всех обстоятельств.
— Да, — соглашается он, — ты отлично выглядишь. Снова стал похож на живого человека.
Я обнимаю его.
— Спасибо, пап. Пойдем, я тебе все тут покажу.
Мы вместе шагаем по территории комплекса, и я знакомлю его с разными людьми. Расспрашиваю его про Джаспера и Дейзи. Он говорит, что с ними все в порядке, но не хочет развивать эту тему. Карен мы даже не упоминаем.
Я отвожу папу в офис к Энни. Мама еще не приехала, но меня это совсем не удивляет. Поприветствовав нас, Энни говорит отцу, что у нее такое чувство, словно с ним она уже знакома, ведь они много раз говорили по телефону. Энни и раньше упоминала, что мой отец ей звонит. Возможно, он таким образом пытается «держать руку на пульсе». Я просил его бросить это дело, но он не послушался.
Как бы там ни было, мы все садимся и Энни улыбается мне.
— Итак, — говорит она, — какие у тебя эмоции от встречи с отцом?
Я смотрю на нее, не на папу.
— Мне грустно. Но в то же время и очень радостно тоже. Я по нему скучал. Он мой друг.
— А что чувствуете вы? — Обращается она к отцу.
Он смотрит на меня, потом переводит взгляд на пол, и снова на меня.
— У меня те же эмоции, — отвечает он. — Я скучал по Нику. Он мой друг. Но большая часть моей души для него полностью закрыта. Я ему не верю и не хочу снова доверять, потому что это приведет к новой боли. Я вообще сомневаюсь, что смогу когда-нибудь ему довериться. И, по правде говоря, у меня есть сомнения насчет целесообразности пребывания здесь. Я все это уже пробовал, пользы не было.
Я судорожно сглатываю. Разумеется, ничего другого я не ждал и прекрасно могу его понять, но это не делает ситуацию менее печальной.
— Так и думал, — произношу я. — И, знаешь, я понятия не имею, как тебя переубедить. Надеюсь, ты сам увидишь, что в этот раз все по-другому. Надеюсь, ты дашь мне шанс.
— Ник, — вздыхает он, — я уже столько раз их тебе давал.
— Но все же вы здесь, — вмешивается в разговор Энни. — Вы приехали поддержать своего сына, а значит не совсем потеряли надежду.
— Да, — кивает папа. — Похоже на то.
Раздается стук в дверь и Энни поднимается, чтобы открыть ее. Одна из помощниц наставников, девушка по имени Лаура, привела сюда мою маму. Зайдя в кабинет, мама извиняется за опоздание. Я вскакиваю на ноги и обнимаю ее. На ней темные очки и вязаное пончо, джинсы заправлены в высокие сапоги. Она выглядит очень молодо, красиво и стильно. Интересно, что сейчас думает папа.
Мама садится рядом с нами и Энни вводит ее в курс дела.
— Отец Ника только что выразил свою обеспокоенность тем, что выходные здесь могут оказаться пустой тратой времени, а Ник не изменится. Что вы об этом думаете?
Мама вздыхает.
— Я с ним согласна. У меня те же опасения. Ник, я люблю тебя, правда, но мы уже столько раз это все пробовали.
— Понимаю, — говорю я, ни на кого не глядя.
— Сомневаюсь, — говорит отец. — Не думаю, что ты это понимаешь. У меня есть своя жизнь. Джаспер и Дейзи нуждаются в отце. Карен нужен муж. И у меня есть работа. Но когда ты употребляешь наркотики, то я только и делаю, что беспокоюсь о тебе. Я не в состоянии жить нормально. Поэтому я вынужден был оттолкнуть тебя. Мне пришлось закрыться от тебя, иначе я бы не выжил. Это просто несправедливо.
Я стараюсь дышать медленно, глубоко. Меня подташнивает. Когда я вновь заговариваю, то мой голос дрожит.
— Папа, мама, я все понимаю. Правда. Я говорил Энни, что не хочу, чтобы вы приезжали, потому что не желаю вас напрасно обнадеживать. Я боюсь брать на себя ответственность и, ну, я ничего не могу обещать. Но мы все часто причиняли боль друг другу, и, может быть, если мы просто обсудим это, то нам станет легче. Типа того. Ну, Энни мне так говорила. И я не знаю, сможем ли мы когда-нибудь снова наладить отношения. Мне бы этого хотелось. Я считаю, что все может получиться, но решать не мне.
— Правильно, — говорит Энни. — На этих выходных вы получите возможность освободиться от гнета прошлого, начать процесс излечения. Но никто не может предсказать, что из этого получится.
Мама все время ерзает на своем стуле.
— Ладно, — произносит она, — раз уж мы тут откровенно обсуждаем прошлое, то я прямо сейчас скажу, что уверена: если Ник вернется обратно в Л. А., то умрет. Не думаю, что у него есть хоть малейший шанс выжить, если он останется с Зельдой.
— Согласен, — быстро выпаливаю я. — Это один из тех выводов, к которым я пришел, будучи здесь. Я осознаю, что у меня есть склонность к нездоровым отношениям и работаю над этим.
— Все верно, — подтверждает Энни, — Ник достиг большого прогресса в этом направлении.
— Чудно, — отвечает мама, — потому что мне не нравится перспектива того, что Ник снова будет жить в Л. А.
— А я, — подхватывает отец, — не хочу, чтобы он переезжал обратно в Сан-Франциско. Не хочу, чтобы он приближался ко мне, Карен и детям.
— Понятно, — говорит Энни, — что же, все это вы сможете обсудить на третий день своего пребывания здесь, когда речь зайдет о планах на будущее.
Я не произношу ни слова.
Родители не хотят, чтобы я жил в одном городе с ними.

Сеанс терапии с Энни заканчивается незадолго до обеда. Я отвожу родителей в столовую, показываю, где тут берут еду и все такое, а сам отправляюсь покурить. На улице ко мне подходит Джеймс, обнимает со словами:
— Ну, как все прошло?
— Плохо, чувак. Даже хуже, чем я думал.
Я надеваю наушники и слушаю музыку, пытаясь успокоиться. Курю сигарету под аккомпанемент песни Дэниэла Джонстона. Слушаю как он поет
When I’m down, nothing matters. nothing does.
Please hear my cry for help, and save me from myself….
и плачу, докуривая сигарету.
Потом выключаю свой CD-плеер, умываюсь, возвращаюсь в столовую и сажусь рядом с родителями. Мы не были вместе с тех пор, как я закончил старшую школу. И даже тогда с нами еще были Карен, Джаспер и Дейзи, так что втроем мы не оставались. На самом деле, я не могу вспомнить ни единого случая, когда бы вот так сидел рядом с обоими родителям и просто обедал. Я столько раз слышал, как отец и мать за глаза говорили гадости друг про друга. Я всегда чувствовал себя так, словно разрываюсь между ними. Когда я жил у мамы в Л. А., то соглашался с ней. Когда был у папы и его семьи в Сан-Франциско, то был полностью предан им. Я вечно хотел всем угодить, а в результате окончательно все испортил. Каким образом мои добрые намерения привели к столь разрушительному кошмару? Некого винить кроме себя. Вокруг меня нарастает и нарастает напряжение, кажется, что еще немного и я буду раздавлен.

Когда мы заходим в класс, то видим, что другие семьи уже сидят там. Нас приветствует парочка психотерапевтов. Они обе невысокие, в платьях с цветочками. Похоже, они новички. Ту, что поменьше, с русыми волосами, зовут Патриша, а вторую — Тереза. Тереза чуть повыше и похудее, у нее короткие черные волосы и очки с толстыми стеклами.
Я сажусь между папой и мамой. Сперва мы должны сесть в кружок и по очереди озвучить свои цели на выходные. Когда настает черед моего отца, он говорит то же, что в кабинете Энни. Он зол на меня и не особо верит в эффективность данной методики лечения.
— Но я люблю Ника, — продолжает он срывающимся голосом. — Так сильно его люблю. Мне просто страшно. Очень страшно.
Он начинает плакать и я тоже плачу, а когда оглядываюсь вокруг, то замечаю, что плачет и мама. Терпеть не могу смотреть на их слезы. Это меня просто убивает. Из меня как будто высасывают все жизненные силы.
Сижу на стуле сгорбившись. Папа заканчивает говорить, теперь я должен высказываться.
Нелегко говорить сквозь слезы.
— Я просто… ну, не знаю, на что рассчитываю. То есть, родители делали мне больно, но потом я и сам причинил им много страданий. Наверное, я надеюсь, что в эти выходные смогу рассказать маме и папе о тех старых обидах, что они мне нанесли. Но помимо этого я хочу объяснить им как сильно сожалею. Не думаю, что они понимают, как сильно я раскаиваюсь во всем, что натворил. Я извинялся перед ними, но словами моих чувств никак не передать. И я хочу, чтобы они поняли — для меня все это тоже непросто. Моя жизнь — сущий ад. Когда я употребляю наркотики, то вовсе не наслаждаюсь процессом, послав нахрен все остальное. Это сплошной кошмар. То есть, года четыре назад, когда я только-только подсел на наркоту, то, возможно, и правда получал удовольствие. Но теперь не осталось ничего, кроме отчаяния и унижения. Я полностью утратил контроль над ситуацией, а хуже этого ничего нет. Я не пытаюсь никого разжалобить, ничего подобного. Готов взять на себя ответственность за все, что натворил. Просто хочется, чтобы родители поняли — мне тоже нелегко. На нашу долю выпало слишком много испытаний.
Папа кладет руку мне на плечо и из-за этого я плачу пуще прежнего. Он тоже все еще плачет.
Слово берет моя мама.
— Вы знаете, — говорит она, — я сильно злюсь на Ника. Он причинил мне боль и вообще вся эта история совершенно ужасная. Но я знаю, что сама совершила много ошибок, да и отец Ника тоже. Я считаю, что нам с отцом Ника пора признать, что в определенном смысле мы несправедливо обходились с ним все эти годы. Мы оба были эгоистами, сделали Ника центром конфликта, никак с ним не связанного. Неприятно это признавать, но все так и есть. И, Ник, я хочу, чтобы ты знал, что можешь рассказывать мне о чем угодно. Не бойся, что заденешь мои чувства, или чувства твоего отца или Тодда или кого-либо еще. Когда ты был маленьким, то всегда старался угодить всем вокруг. А потом однажды ты словно взорвался. Не хочу, чтобы ты снова держал все в себе. Тебе от этого не легче и мне тоже. Ник, я просто хочу, чтобы ты поправился. Больше мне ничего не нужно.
Я сжимаю ее руку. Я так благодарен ей за все, что она сказала. Кажется, мы с отцом и мамой впервые были по-настоящему откровенны друг с другом. Энни предупреждала меня о том, что если я буду подавлять гнев, то он начнет гнить в душе и однажды, вспыхнув, все равно вырвется наружу. Я просто хочу избавиться от всего того гнева, что скопился в моей душе за прошедшие годы. Хочу избавиться от него, не навредив себе при этом. И я безумно рад, что мама меня понимает. Она готова взять на себя часть ответственности за случившееся, для меня это много значит. Раньше она никогда не говорила ничего подобного, ее слова дарят надежду. Я держу ее за руку и мы оба плачем.

Арт-терапия — это довольно просто. Нам выдают лист бумаги, поделенный на три части, и каждый из нас рисует что-то свое. Мы сидим на полу, папа рисует масляной пастелью, мама выбрала акварельные краски, а я взял цветные карандаши.
Поначалу я кошусь на неоконченный рисунок мамы с некоторым опасением. Она нарисовала красивое ясное небо, белые облака и закат. Это так на нее похоже — стараться игнорировать все плохое, прятаться за миленьким фасадом. Поразительно, неужели она уже забыла обо всем, что только что говорила?
Но потом ее рисунок становится мрачнее. Темные грозовые облака перекрывают синеву, небо становится черным, выглядит угрожающе. В центре этой черноты есть летящий вверх красный шарик, такой маленький, что его едва можно разглядеть. Мне кажется, что этот шарик — ее надежда, такая слабая перед лицом бури. Смотреть на это очень грустно.

Папа рисует нечто похожее на огромную вену, используя, в основном, красный и оранжевый цвет. Есть там и капли крови.
В рисунке чувствуется напряжение, беспокойство, боль и разрушение. Папа с такой силой давит на бумагу, что пастельные мелки крошатся в его руках.
Я стараюсь сосредоточиться на собственном рисунке. Сперва я и сам не знаю, что именно рисую. Делаю набросок сердца со всеми венами, аортами, желудочками и тд. Потом изображаю лица, растянутые лица поверх сердца — кричащие, испуганные, полные отчаяния. А затем, не успев осознав, что именно я делаю, пишу слова «мне жаль». Пишу их снова и снова, снова и снова. Слова заполняют всю страницу. Когда я поднимаю взгляд, то вижу, что отец смотрит на мой рисунок.
Он снова плачет.
— Мне так жаль, — говорю я ему.
Папа обнимает меня со словами:
— Мне тоже жаль. Мне очень жаль, что тебе приходится проходить через все это. Правда. Иногда я забываю о том, как тебе тяжело.
Я позволяю ему обнимать меня, не пытаюсь отстраниться.
— Папа, я тебя люблю. Мам, и тебя тоже. Правда.
Кажется, что я сейчас просто на части развалюсь от переполняющих меня эмоций. Я ощущаю любовь, печаль, боль, благодарность, страх, надежду, безнадежность, сожаление — так много противоречивых эмоций разом.
Я знаю, что после окончания занятия могу пойти на ужин вместе с мамой и папой, но решаю этого не делать. Сейчас я нуждаюсь в поддержке своих друзей. Им я могу обо всем рассказать, зная, что меня не осудят.
Я разговариваю с Джеймсом и Джимом. Мы вместе отправляемся на собрание по «12 шагам». Позже, я сижу вместе с кучей других пациентов в нашей общей гостиной, смотрю «Лабиринт» с Дэвидом Боуи. Все шутят, и я просто задыхаюсь от искреннего смеха. Надо же, а я боялся, что уже никогда не смогу вот так веселиться.
Я смеюсь, ем попкорн, пью горячий шоколад. Впервые за долгое время, чувствую себя по-настоящему живым. Знаю, завтра будет тяжелый день, но сейчас я наслаждаюсь моментом и благодарен миру за то, что нахожусь именно здесь.
Чувствую себя независимым. Личностью.
Джеймс смотрит на меня и вдруг говорит:
— Господи, мой друг повзрослел.
Похоже на то. Мне нравится быть собой. Кажется, я могу претендовать на звание нормального человека. По крайней мере, начало положено.
Я учусь твердо стоять на ногах.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», никки сын метамфетамина

---

Предпоследняя глава стори Никки, часть 41... Все очень мило, если не читать второй его книги, но я-то как раз уже в процессе, поэтому не слишком проникаюсь. а вы давайте)

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День шестьсот тридцать пятый

День шестьсот тридцать пятый

Вчера было Рождество, а сегодня я начал по-настоящему ценить время, проведенное в «Safe Passage Center». Рей, лидер моей основной группы, стал кем-то вроде суррогатного отца для меня и многих других парней. Он такой сильный, но в то же время добрый и милый. Он — воплощение чувственной маскулинности, сочетание инь и янь. Я раньше и не думал, что такие люди существуют. Каким-то образом ему удается убедить нас, что наше прошлое не такое уж и постыдное. Благодаря его открытости и доброжелательности, мы сами начинаем лучше к себе относиться. Основное внимание здесь как раз уделяется теме любви к себе. До знакомства с Реем мне не удавалось полностью понять этот концепт. А он с такой искренностью рассказывает нам о том, как боролся с ненавистью к себе, с ощущением, что недостаточно хорош. Слушая Рея, я замечаю, что наши с ним истории во многом похожи. Возможно, именно моя неуверенность и ненависть к себе заставляли меня жить так, как я жил.
Для меня это поразительное открытие. Прежде мне не приходило в голову, что для того, чтобы оставаться «чистым», нужно научиться заботиться о себе. Мне казалось, что на первом месте должна стоять забота о других людях. То есть, я хотел оставаться в завязке ради Джаспера и Дейзи, ради моего отца, Спенсера, друзей, подружек. До меня никак не доходило, что жить нужно для себя и ради себя, а не с целью порадовать кого-то другого. Если я понравлюсь сам себе, то отпадет необходимость вечно от себя бегать. Кажется, что все просто, но на деле это, похоже, невыполнимо. Я даже не знаю с чего начать. Возможно, пребывание здесь, посещение групповых занятий и тд. — это и есть начало. По крайней мере, я замечаю некоторые перемены в своем поведении, в голове проясняется. По сути я просто позволяю себе поверить в эффективность нынешней программы лечения. Я хочу, чтобы она сработала. Хочу измениться и всерьез надеюсь, что у меня это получится. Я возлагаю большие надежды на те необычные методики лечения, что тут используют, вроде «Соматического Опыта». Благодаря сеансам СО я смог отчетливо вспомнить некоторые моменты из детства, воспоминания о которых раньше подавлял. Есть одна конкретная причина, почему я согласился на все эти необычные методы. В программе «12 шагов» говорится, что только люди, которые по своей природе не в состоянии быть честны с собой, никогда не избавятся от зависимости. Я никак не мог быть полностью откровенен с собой, хотя и не подозревал об этом. Но теперь, когда я больше узнал о своем прошлом и примирился с этими сведениями, собственный разум перестал казаться мне таким уж пугающим местом.
Здесь часто говорят о процессе скорби, ссылаясь на книгу Элизабет Кюблер-Росс «О смерти и умирании». В своем исследовании она описала различные стадии принятия смерти, через которые нужно пройти, чтобы смириться с гибелью близкого человека.
Местные специалисты считают, что-то же самое относится и к людям с любыми другими душевными травмами. Подавлять боль, игнорировать ее, блокировать воспоминания о ней или закидываться наркотиками до такой степени, что ничего не чувствуешь — эти защитные механизмы попросту не работают.
Я верю их словам. У меня давно было ощущение, словно я пожираю сам себя. Я ни с того ни с сего начинал чувствовать страх, впадал в панику из-за самых обыденных ситуаций, и, разумеется, постоянно страдал от жесточайшей, ужасающей ненависти к себе. В «Safe Passage Center» я заново переживаю травматические моменты из прошлого и наконец-то в состоянии нормально примириться с ними. Вероятно, это звучит безумно. Но, будучи типом чувствительным и прогрессивным, я могу сказать, что действительно вижу, как меняется моя жизнь. Я принимаю себя таким, какой я есть. Больше не пытаюсь сбежать.

Сегодня у меня будет занятие под названием «Работа с дыханием». Меня разбудили очень рано, чтобы я успел выполнить эти упражнения перед обычными утренними уроками. Утро выдалось холодное, так что приходится закутаться в армейскую куртку, которую мне отдал Джеймс. Я выпиваю чашечку кофе и отправляюсь в очередной класс. Мне еще не доводилось заниматься под руководством женщины, заведующей «Работой с дыханием», но в самом центре я ее периодически встречал. Она очень старая и худая, с седыми волосами, без макияжа. Она выглядит очень круто в своих синих джинсах и высоких сапогах. На полу в ее офисе есть некое подобие распятия, сделанное из подушек. Это сооружение напоминает мне о той штуке, к которой вас привязывают, когда собираются ввести вам смертельную инъекцию в камере для смертников. По крайней мере, в «Мертвец идёт» эта штука выглядела примерно так.
Как бы там ни было, эта женщина, Гертруда, просит меня снять обувь и лечь на подушки.
— А теперь, — командует она, — просто очисти свой разум. Не пытайся контролировать мысли. Полностью расслабься.
Я стараюсь, как могу. Хочу получить максимум пользы от всех здешних занятий.

Методы регрессивной терапии всегда сильно пугают. Как правило, во время подобных сеансов меня перебрасывает обратно в то время, когда я был проститутом или мне вспоминается что-то из ранней юности, связанное с первыми сексуальными экспериментами. Эти воспоминания всегда крайне болезненные, поэтому я нервничаю. Гертруда кладет свою руку, кожа которой напоминает вощеную бумагу, мне на грудь. Она велит мне делать быстрые, глубокие вдохи, без перерыва. Говорить ничего не нужно. Просто выполнять дыхательные упражнения под ее руководством.
Итак, я приступаю к делу. Сперва я замечаю, какими сухими ощущаются губы при каждом выдохе и вдохе. Кружится голова, желудок и ноги сводит судорогой. В мозгу вихрем проносятся разные мысли, но сосредоточиться на чем-то одном не удается. А потом, внезапно, я застреваю на воспоминании о том приступе судорог, случившемся в квартире Зельды, после дозы кокаина. Мое тело застывает. Я вспоминаю песню, которую пел вслух, чтобы оставаться в сознании. Я вспоминаю все это, но также возвращаются и ощущения. Мне страшно. Я в ужасе, я умираю. Это все так пугающе. Раньше до меня это не доходило, понимаете? Я не осознавал в полной мере какой это был кошмар, не понимал, что моя жизнь висела на волоске.
Теперь, прочувствовав это, я дрожу, дрожу, дрожу, а потом на некоторое время отвлекаюсь от упражнений, чтобы поблевать в стоящую рядом мусорную корзину. Рвоты на самом деле нет, но спазмы все продолжаются и продолжаются. Гертруда гладит меня по спине и говорит, что все будет в порядке. Не так-то просто справляться с нахлынувшими эмоциями. Теперь мне не удастся взять и отмахнуться от пережитых ранее ужасов. Теперь все кажется таким реальным, как никогда прежде.
И, каким бы трудным не был процесс лечения, я думаю, что вот он, мой единственный шанс на полное выздоровление — здесь, обещанный «Safe Passage Center"ом. После завершения сеанса «Работы с дыханием», у меня остается еще достаточно времени, чтобы успеть поговорить по телефону с Зельдой, которая недавно покончила с процессом детоксикации и переехала в общежитие для завязавших наркоманов. Я хочу поделиться с ней своими недавними переживаниями. Хочу верить, что ей стало лучше и она продолжит оставаться частью моей жизни. Никто из местных психотерапевтов со мной не согласен, но я все равно хочу попытаться. Отношения с Зельдой — это единственный аспект моей жизни, где я ничего не хочу менять. Я по-прежнему оберегаю их, несмотря на то, что уже и сам начал сомневаться, что смогу продолжать встречаться с ней. У Зельды сейчас тяжелый период в жизни, избавление от зависимости дается ей нелегко. У нее было два серьезных приступа, врачам пришлось удалить ее желчный пузырь. Наркотики, которые мы принимали, вроде как довели ее до полного обезвоживания. Из-за этого в ее организме появились камни и, похоже, что они причиняют ей сильные страдания.

Когда она берет трубку, звуки ее голоса больше не вызывают у меня тех сильных эмоций, той безумной страсти, что я чувствовал раньше. Она кажется очень далекой, запертой в том мире, что я оставил позади. Она рассказывает мне, как идут дела у Якудзы, Джастина и других наших старых друзей. Я не могу с ней долго разговаривать. Пора идти на занятия.
— Я тебя люблю, — говорю я.
— Да, — отвечает она. — Слышу. Но я сама не знаю, кто я такая. Трудно представить, что кто-то может меня любить.
Я чувствую, что на другом конце трубки — огромная пустота. Та же пустота, что царила в моей душе, а теперь с каждым днем понемногу уменьшается в размерах. С внезапной ясностью я осознаю, что любить Зельду — это все равно, что любить черную дыру. Осознание этого факта не сподвигает меня на какие-либо действия, но я хочу поделиться этими размышлениями во время занятий с моей основной группой.
Когда я захожу в класс, то узнаю, что Рея сегодня нет. Это меня расстраивает, ведь я хотел именно с ним обсудить сложившуюся ситуацию. А вместо этого приходится просто рассказать обо всем Крис и другим ребятам из группы.
Я заикаюсь, когда говорю об этом.
— Знаете, — начинаю я, — сегодня утром я пообщался с Зельдой и теперь всерьез боюсь, что не смогу сохранить наши отношения.
Кажется, это всех шокирует. Всех, кроме Крис, которая произносит:
— Хм, в самом деле? Этот день настал.
Я смеюсь.
— Просто, понимаете, я-то тут, обладаю всеми необходимыми возможностями, чтобы вылечиться, а она вернулась в наше прежнее общежитие и делает то же самое, чем мы с ней занимались два или три года назад. Это не ее вина, но из-за этого мне трудно поверить, что она изменится. Нельзя исключать такой возможности, но у меня теперь появилось чувство независимости, которое я никогда не испытывал, будучи с Зельдой.
— Послушай, — замечает Крис, — изменится она или нет, тебе все равно нужно научиться быть самостоятельным, перестать ожидать от других, что они сделают тебя цельным. Ты ничего не добьешься, пока не научишься этому. Так что, да, я тебе советую расстаться с Зельдой. Возможно, не навсегда. Но, честно говоря, скорее всего, насовсем.
Не знаю, что сказать. Я уверен, что пока не готов к этому. Или, по крайней мере, верю, что не готов. Я просто пытаюсь обдумать все это.
После окончания урока Крис говорит нам, что сегодня состоится всеобщее экстренное собрание и, разумеется, я сразу же предполагаю, что это как-то связано со мной.

В Рождество здесь было удивительно тепло, хотя я все равно умудрился заболеть бронхитом и был вынужден принимать антибиотики. В праздничные дни нам ничем, в общем-то, не надо было заниматься, что меня вполне устраивало. Это мое третье Рождество в реабилитационной клинике. Мне определенно проще находиться здесь, чем проводить время с семьей.

Я одним из первых захожу в здание, где проводятся общие собрания, построенное вдалеке от остальных строений. Там я встречаюсь взглядом с Уэйном и мой желудок тотчас ухает куда-то вниз.
— Что случилось?
Я вижу слезы в его глазах. Сажусь рядом с ним.
— Рей умер, — говорит он мне. — Он внезапно скончался вчера ночью, от сердечного приступа.
Мне становится трудно дышать, и я начинаю плакать. Пока остальные пациенты и сотрудники центра рассаживаются по своим местам, я просто плачу.
Джиму труднее всего смириться со смертью Рея. Рей был для него как отец, они оба это понимали. Печальное известие настолько шокирует Джима, что ему становится дурно. Он рыдает, и я слышу, как он бежит в туалет, где его рвет. Все, кто знал Рея, выступают по очереди, говорят о том, как он повлиял на нас. Крис плачет, даже воздух в комнате как будто густеет от печали и горя. Сильный, толстый Джим весь скрючился, прижимается ко мне. Я целую его в лоб прежде, чем успеваю опомниться и одернуть себя. Как только собрание заканчивается, Джим тут же бежит к своему домику и хлопает дверью, запираясь там. А я отправляюсь покурить. Ни с кем не разговариваю. Пытаюсь уговорить себя пойти на следующий урок, но мне вдруг становится холодно и все тело сотрясает дрожь. Я никак не могу с этим справиться. Это конвульсии и судороги. Мое тело, похоже, реагирует на стресс само по себе, независимо от разума. Мне приходится извиниться и пойти отлеживаться в своем домике. Приступ дрожи длится несколько часов. Мне так холодно, что кажется, будто даже глубины души насквозь проморозило. Ноги конвульсивно подергиваются, а разум словно охвачен огнем лихорадки. На деревянных перегородках, отделяющих меня от соседской половины дома, проступают человеческие лица. Узоры и зазубрины на древесине складываются в знакомые очертания, я не могу отвести взгляд.

Есть нечто удивительное в том, как я теперь воспринимаю окружающий мир. Не знаю, что именно тут со мной сотворили, но несмотря на все трудности, я благодарен им за то, что теперь могу отчетливо прочувствовать каждую эмоцию. Энни говорила, что это первый шаг: заглянуть в себя… испытать эмоции…смириться с прошлым. Так я и поступил — признал всю ту боль и страдания, что я причинил любящим меня людям, людям, которых люблю я.

Как бы то ни было, Энни хочет, чтобы в следующем месяце я провел выходные с папой и мамой. Они согласились приехать сюда, несмотря на то, что прошло лет пять с тех пор, как я встречался с ними обоими одновременно. Разумеется, я нервничаю из-за предстоящей встречи. Я многое хотел бы им сказать, но вряд ли словами можно выразить всю мою печаль и раскаяние. Думаю, что бессмысленно говорить, как сильно я сожалею. Все равно, что пытаться залепить пластырем рану, полученную от выстрела из дробовика. Не думаю, что у меня выйдет компенсировать нанесенный им ущерб. На самом деле, я не верю даже в то, что свою жизнь сумею вновь наладить. Я снова и снова думаю о том, как все разрушил. Я разрушил собственный мир, затем отстроил заново, затем вновь разрушил и снова построил и тд. и тд. Это просто ошеломляет. Дело в том, что каждый раз, когда я думал, что готов сдаться, что выкарабкаться невозможно и остается только свернуться где-нибудь клубком и умереть, я, ну, все равно продолжал бороться. В смысле, мне каким-то образом удавалось дожить до конца дня, а потом проделать тот же фокус с днем следующим. Даже не знаю, что именно вынуждает меня продолжать толкать в гору этот валун. Наверное, мне каждый раз удавалось сохранить в душе крохотную надежду на то, что уж сейчас-то я точно смогу забраться немного выше и еще выше.
На этот раз я не отступлю и не рухну вниз. Во мне есть воля к жизни, пускай она временами и ослабевает, но все равно помогает мне продвигаться вперед. И чем дольше я нахожусь здесь, тем больше верю в это. Наибольшее влияние на меня оказывают даже не психотерапевты, а другие пациенты. Здесь собрались просто потрясающие люди, рядом с ними я не чувствую себя неудачником. Все остальные ребята проебались так же сильно, как и я (если не больше). Мы все тесно связаны. В каком-то смысле, дни, проведенные здесь — самые счастливые в моей жизни. В свободное от занятий время мы тусуемся в «дымовой яме», болтаем обо всем и смеемся, как сумасшедшие. Я проникаюсь доверием к своим новым знакомым и внимательно слушаю их, когда они рассказывают что-то о своей жизни. Я уважаю их и уважаю то, как они трудятся ради своего выздоровления.
Поэтому я задаюсь вопросом: почему же я не прислушиваюсь к их советам насчет моих отношений с Зельдой? Почему так боюсь потерять ее? Мне вдруг кажется, что я подведу этот центр, всех своих новых друзей, Рея и остальных, если не буду честен с собой.
Я спрашиваю себя: смогу ли я, будучи «чист», возобновить отношения с Зельдой? Я представляю, какой будет наша жизнь, когда я уеду отсюда. Придется вернуться в общежитие для бывших наркоманов и жить там, без машины, без телефона, без работы и без каких-либо планов на будущее. Могу ли я поверить, что Зельда останется со мной, несмотря ни на что? Честно говоря, нет. Кроме того, рядом с ней я всегда чувствую себя пустым местом. Уверенности в себе только наркота и добавляла. А без наркотиков мне вообще трудно смотреть в лицо реальности, решать повседневные проблемы. Думаю, что у меня никак не получилось бы остаться с Зельдой. Точнее, я вообще с трудом могу представить, как буду жить за пределами реабилитационного центра.

Больше всего хочется весь день просидеть под одеялом. Но все же я уговариваю себя встать. Судороги прекратились, теперь я хочу смыть пот с тела. Раздевшись в ванной, я опускаю взгляд на свою ногу. Сперва я думал, что, возможно, ударился ей обо что-то, пока валялся в отключке в процессе детоксикации. Ноготь на большом пальце странно потускнел, стал каким-то желтым и омертвевшим. В последнее время он перестал расти. Я ждал, что ноготь просто сам собой отвалится, а стало только хуже. Цвет изменился, теперь видно, что под ним есть зеленовато-белый гной. Наверное, это заражение.
Я всего один раз принимал душ, пока был на детоксикации. Перед первым визитом Зельды. Я хотел хорошо выглядеть в ее присутствии и вот тогда-то видимо и подцепил чертов грибок ногтя. На ноготь теперь противно смотреть, но в самой ситуации есть нечто ироничное.
Простояв некоторое время под струями воды, настолько горячей, что это едва можно вынести, я одеваюсь и шагаю по грязной дорожке к офису Энни. Курю сигарету.
К тому время, как я добираюсь до нужной двери, в голове моей роится столько невысказанных мыслей, что мне даже не верится, что я успею обсудить все, что хочу.
Энни несколько раз напоминает мне, что я должен глубоко дышать, что не так-то просто сделать. Когда я завожу разговор о Зельде, Энни задает мне очень простой вопрос:
— Если ты понимаешь, что она тебе не подходит, то зачем же цепляешься за эти отношения?
Я гляжу на Энни с ее кучей макияжа и носом-пятачком, сидящую прямо напротив меня в этом тесном офисе. Ответ мне известен, вот только его стыдно произносить вслух. Думаю, что я с самого начала все прекрасно понимал, но если выскажу свои мысли, то они станут реальностью. И как мне, спрашивается, удастся взять слова назад, если они уже станут частью реальности?
Я встречаюсь с Зельдой, потому что верю, что если она полюбит меня, то я наконец-то понравлюсь самому себе. Это я и говорю Энни. Первый раз в жизни произношу это вслух.
— Почему? — спрашивает Энни. — Потому что она знаменита?
Мне стыдно, но я киваю головой. Признание звучит настолько жалко, что мне хочется немедля исчезнуть, свернуться клубком, провалиться сквозь землю.
Но Энни не позволяет сделать ничего подобного. Она заставляет меня поменять позу и сесть прямо. Заставляет смотреть ей прямо в глаза.
— Я сам себе не нравлюсь, — говорю я. — Я же пустое место.
Теперь я начинаю плакать, по лицу струятся горячие слезы.
— Ты вовсе не пустое место, — возражает она. — Останься здесь, с нами, Ник. Погрузись в процесс лечения. Мы поможем тебе обрести уверенность. Тебе больше не нужно пытаться забыться при помощи наркотиков, секса или чего-либо еще. Не отказывай себе в чуде исцеления. Ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь своей любви.
— Как долго, по вашему мнению, мне нужно еще здесь пробыть? — спрашиваю я.
Она улыбается.
— Как минимум три месяца.
Я разглядываю ковровое покрытие под ногами.
— Окей… да… ладно, — бормочу я.
Энни обнимает меня и я не пытаюсь отстраниться.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

жду не дождусь когда заполучу КМ в хорошем качестве и смогу спокойно его резать

1	2	3	4
5	6	7	8
9	10	11	12
13	14	15	16
17	18	19	20
21	22	23

@темы: фотошоп сделал мне хорошо, шаламэ мое шаламэ, золотистая жопка, персиковые мужья, никки сын метамфетамина

---

Обычно я больше про кису пишу, но стоит отметить всякую дичь, которую творит Арми в последнее время



Инцидент 1. Нога на столе:
Во время абсолютно обычного интервью, где обсуждали глупые сексистские законы разных штатов, Арми отчего-то решил, что его ноги нуждаются в свободе и одной из них самое место на столе
???

Мышление песи загадочно и непостижимо.

Инцидент 2. Бритая голова:

Придя на съемки шоу Джимми, которого Арми давно уже воспринимает как своего закадычного другана, он прямо там в студии побрил голову. Потому что, видите ли, проснувшись с утра ВНЕЗАПНО осознал, что ненавидит свои волосы

"когда женщина хочет что-то изменить в своей жизни, то меняет прическу" какое-то Лучше бы решил с утра, что ненавидишь супружескую жизнь и пошел к адвокату. А волосы жалко.

Инцидент 3. Портретное сходство с Оскаром

ну ладно, это не совсем инцидент, а просто фотка, но мне все равно очень смешно. Так и представляю как Арми красит себя в золотой, сбривает остатки волос, раздевается и в таком виде поджидает Тимми в его квартире, после объявления номинантов на Оскар. "Академия найдет способ выебать тебя, Шалама, так и иначе".

И помимо всего перечисленного, сегодня было еще это

окстись, Арми, ты женат, ты не можешь гнать на Тимми из-за Лили

А в этом интервью классный свитер:

@темы: золотистая жопка, видяшки

---

Часть 40, где Никки вспоминает свое проституточное прошлое и страдает от этого в разы сильнее, чем прежде. В этой главе мне его больше всего жаль было.(

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот девяносто шестой

День пятьсот девяносто шестой

Я наконец-то покинул группу «Серенити» и перешел в группу покрупнее, состоящую из одних мужчин. Она называется «Расширение возможностей». Энни считает, что у меня большой прогресс в лечении и я с ней согласен, представляете? В смысле, я решил попытаться, это серьезный шаг. Не уверен, что именно заставило меня пойти им навстречу. Видимо, воли к жизни во мне больше, чем казалось. Группу «Расширение возможностей» курируют два человека, полные противоположности. Мужчина, Рей, немолод — он похож на члена мотоклуба «Ангелы ада». Волосы у него собраны в длинный хвост, на теле татуировки морского пехотинца. Он большой и угрюмый, но все же в нем есть нечто очаровательное. А женщина, являющаяся его со-куратором, Крис… Ну, в ней мне все нравится.
Я сижу на потертом синем диване в комнате для групповых занятий. Все стены комнаты исписаны словами РАСШИРЯЯ ВОЗМОЖНОСТИ. Рядом со мной сидят еще пятеро парней из группы. Джеймс и Джим, парень постарше по имени Джастис, пацан лет восемнадцати, которого зовут Генри и крупный ирландский парень с бандажом на колене, Брайан. Мы все по очереди представляемся. Так как это мой первый день в группе, то я должен полчаса рассказывать историю своей жизни, объяснять из-за чего сюда попал и через что прошел до этого. Я стараюсь быть максимально честным. У меня все еще есть некоторые сомнения насчет этого центра, но, в любом случае, я же сейчас здесь, а к прежней наркоманской жизни возвращаться не хочу. Поэтому и стараюсь пересказать свою историю как можно лучше. Когда я заканчиваю, всем дается время на перекур, а потом, по возвращению в класс, другие члены группы делятся со мной своими мыслями. Я нервно ерзаю на диване, стараясь не смотреть никому в глаза. Но Крис тут же велит мне выпрямиться и смотреть прямо в глаза каждому, кто ко мне обращается. Я сильно переживаю из-за того, что только что выложил этим незнакомцам всю свою подноготную и почему-то, когда я смотрю им в глаза, то пережитые события кажутся более реальными. Когда очередь доходит до Джастиса, я замечаю слезы в его глазах, и сам начинаю плакать. Я снова опускаю взгляд, но Крис напоминает, что я должен смотреть всем присутствующим в глаза. Это так тяжело. Я готов провалиться сквозь землю, но все же подчиняюсь.
— Молодец, — произносит Рей своим грубым голосом, — Ник, меня всерьез беспокоило то, насколько отстраненным ты был, пока рассказывал о своем прошлом. Ты просто перечислял разные ужасы с таким видом, словно это случилось с кем-то другим. Рад видеть, что сейчас ты по-настоящему все прочувствовал.
— А еще, — говорит Крис, — очень любопытно то, как много для тебя значит «звездное» окружение. Ты о них так рассказываешь, словно, ну, хвастаешься. Любопытно, насколько сильна взаимосвязь между твоей одержимостью славой и знаменитостями и твоей одержимостью нынешними отношениями.
Из-за ее слов я чувствую себя уязвленным и сильно смущаюсь.
— Я не такой, — несколько сердито говорю я.
— Ладно, — произносит Крис. — Тогда почему бы нам не провести небольшой эксперимент? Начиная с этого дня и до окончания твоего пребывания здесь я запрещаю тебе упоминать имена знаменитостей. Народ, я хочу, чтобы вы помогли Нику с этим делом. Если кто-то из вас, парни, заметит, что он говорит о «звездах», то напомните ему про условия нашего соглашения.
Все кивают в знак согласия.
Я чувствую себя униженным, но все равно сижу прямо, не скрещиваю руки. Рей замечает мое смятение и призывает меня успокоиться, осмыслить полученную информацию.
По правде говоря, в глубине души я всегда знал, что отчасти воспринимаю Зельду как статусную вещь. С ней я чувствовал себя значимым. Зависая со своими знаменитыми друзьями, я всегда ощущал собственную значимость… или крутизну, не суть. Но теперь я вижу, что за этим фасадом скрывалось глубоко похороненное чувство бесполезности. Окружая себя знаменитостями, я успешно скрывал растущую в моей душе пропасть. Была ли Зельда частью этого окружения? Думаю да. Но кто я без нее? Я не могу жить в одиночестве. Ни за что.
Когда занятие заканчивается, мы все поднимаемся на ноги и отправляемся курить. Каждый считает своим долгом сказать как он мной гордится, ведь я был столь откровенен. Они говорят, что готовы мне помочь. Джеймс и Джим успели стать мне настоящими друзьями. Эти парни такие охуительно веселые! К тому же, Джеймс реально крут. Он читает биографию Жоржа Батая, а последние пару лет жил в Бруклине. Мне очень нравится с ними беседовать, мы часто играем в карты и занимаемся другими вещами.
После перекура я вынужден плестись по пыльной тропинке в другой класс. Настало время для чего-то под названием СО, под руководством женщины по имени Джорджия. СО расшифровывается как «Соматический Опыт», это все, что мне известно.
Джорджия высокая и худая, седые волосы коротко подстрижены, на носу очки, костюмчик вписывается в общую цветовую гамму. Основной цвет в ее образе — коричневый. Мне сперва нужно подписать документ, что я согласен делать то, что мы собираемся делать, чем бы это ни было. Мы пожимаем друг другу руки и я ставлю свою подпись на бумаге. Как там говорилось в одной из песен Дилана? «Когда у тебя ничего нет, то нечего и терять».
Вот именно.
Я сажусь напротив ее, она улыбается.
— Что же, хорошо, — начинает она, — не мог бы ты опустить обе ноги на пол и перестать скрещивать руки?
А я и не заметил, что их скрестил.
Делаю все как она велит. Потом она задает вопросы о моем прошлом. Интересуется, что мне вспоминается в первую очередь. Я рассказываю ей разные случаи из жизни и в конце концов добираюсь до истории о том, как меня избили, когда я продавал себя на улице.
— Замечательно, — произносит она, что звучит несколько неуместно. — Где ты ощущаешь это в своем теле?
— Что?
— Загляни в себя. Что ты чувствуешь? Стыд? Ужас? Злость?
— Все сразу, наверное, — отвечаю я, сглотнув комок в горле.
— И где именно это ощущается?
Я пытаюсь прислушаться к себе.
— Кажется, в груди и в животе.
— Опиши, что именно ты чувствуешь.
— В груди есть какая-то тяжесть, а из желудка волна тошноты поднимается.
Она велит мне мысленно перенестись в ту ночь. Просит подробнее описать как все было.
— Как это случилось?
— Я почти не помню, — отвечаю я, — воспоминания размытые. Я встретил этого парня где-то в центре города, в баре. Он был со своим бойфрендом.
— Ты помнишь как они выглядели?
— Нет. Ну, его бойфренд был похож на жителя Восточной Европы, кажется. Говорил он с акцентом и, мм, у него были длинные волосы. А сам тот парень был очень мускулистым, совсем как бодибилдер. И с бритой головой.
— Что они с тобой сделали?
— Сломали мне ребра, — отвечаю я.
И вдруг ко мне возвращается это ужасное воспоминание/ощущение того, как на мне лежит этот мускулистый парень. Меня вот-вот вырвет.
Я не могу нормально дышать и делаю судорожные вздохи. Я задыхаюсь — чувство такое, будто нечто толкается в заднюю стенку моего горла. Я не могу дышать и начинаю плакать. Джорджия помогает мне прийти в себя, снова почувствовать, что я обеими ногами твердо стою на полу. У меня никак не выходит перестать плакать. Ситуация вышла из-под контроля. Я действительно прочувствовал старую боль и на поверхность разума всплыли воспоминания, которые я предпочел бы оставить позабытыми.
По словам Джордии, тело хранит в себе воспоминания о пережитых травмах. Животные могут трястись или делать нечто в том же роде до тех пор, пока не освободятся от последствий травмы, а вот люди не умеют справляться с ними самостоятельно. Нам нужны наставления. Судя по всему, ее методика работает. Сеанс длится всего полчаса, но под конец я чувствую себя так, словно только что взобрался на гору. Оглядываясь назад, я искренне жалею самого себя. То есть, теперь я действительно могу полностью прочувствовать пережитое, для меня это в новинку. Очень странно только сейчас начинать осознавать все, что со мной происходило.

И эти ощущения обостряются в присутствии Патрика. Патрик раньше уже лечился в «Safe Passage Center», но, похоже, ему это совсем не помогло. Когда мы познакомились, я сильно удивился, потому что он напомнил мне кого-то из клиентов.
То есть, на самом-то деле его я раньше никогда не видел, но мне тяжело даже просто в одной с ним комнате находиться. Он похож на Стива Бушеми в «Фарго». Желтые кривые зубы, влажные пухлые губы. У него нездорово-бледная кожа и заметная залысина на голове. А взгляд у него как у типичного извращенца. Он постоянно о чем-то болтает или плачет, с таким отчаянием, словно он — забытый где-то ребенок. Все время хнычет и ерзает и никто не знает из-за чего он, собственно, сюда попал. А я на него даже смотреть не могу. Избегаю любых возможных контактов.
Я объясняю ситуацию Джеймсу и Джиму. Они стараются выступать в роли барьера между ним и мной, но это не так-то просто. На занятиях, посвященных теме созависимости, нам приходится разбиваться по парам и разыграть различные сценки, которые должны прибавить нам уверенности в себе.
А начинается этот урок всего спустя пятнадцать минут после того, как я вспоминал себя-проститута на встрече с Джорджией.
И, разумеется, меня чисто случайно ставят в пару с Патриком. Вот он, мой шанс научиться противостоять прошлому, побороть свой страх.
Уэйн, тот мужчина из моей прежней группы, «Серенити», ведет занятия вместе с женщиной по имени Эмили. Забавно, что здесь почти все женщины-психотерапевты выглядят примерно одинаково. Они все толстые, сильные, и у них один на всех стиль одежды. Как будто их в одной пробирке вывели.
Сегодня Уэйн и Эмили хотят, чтобы мы сфокусировались на теме личных границ. Личные границы — те, что ты сам определяешь, чтобы постоять за себя, когда говоришь другим, что готов или не готов делать, брать и тд. Мы должны разыграть по ролям соответствующие теме сценки. Например, Патрик разводится с женой, и она старается навязать ему чувство вины, чтобы получить побольше денег. Я должен изобразить жену Патрика, а ему предстоит нащупать ту грань, после пересечения которой он наотрез откажется ей деньги давать.
— Итак, — произносит он чересчур приторным и фальшивым тоном, — ты будешь моей женой, а я тебе скажу, что ты больше ни цента не получишь. Готов, Ник?
Я едва могу говорить, сидя рядом с ним. Мне жарко, я потею. Мне хочется вскочить на ноги и с криком выбежать из комнаты. Хуже всего то, что я должен поддерживать с ним зрительный контакт. Мне начинает казаться, что сейчас я реально хлопнусь в обморок. Я просто не могу это выдержать.
— Прости, — бормочу я, — мне нужно… мне нужно выйти.
Спотыкаясь, я бреду к двери.
— Ты в порядке? — кричит мне вслед Эмили.
— Скоро вернусь, — отвечаю я.
Но так и не возвращаюсь. Не раньше, чем начинается другой урок. Вместо этого я бреду в свою комнату, вдруг поняв, что сильно замерз. Я забираюсь под одеяло и дрожу там. Весь трясусь, словно животное, которое только что сбежало от хищника. Так я лежу почти полтора часа. Пытаюсь убаюкать себя, напевая вслух. Это не особо помогает.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», никки сын метамфетамина

---

встретил подходящую гифку - сделай штуку по котопсу

@темы: гифкопад, персиковые мужья

---

Фемслэшные клипы встречаются редко, а тут еще и французский язык, ахъ

@темы: Музыка странного сна (с), видяшки

---

Часть 39-тая, где Никки познает себя с помощью детских игрушек.

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот девяностый

День пятьсот девяностый

Когда я сегодня присоединяюсь к своей основной группе, то вижу, что на полу в классе валяется куча разных плюшевых животных, кукол и других игрушек. Кураторы группы, Уэйн и Мелисса спрашивают, желаю ли я поучаствовать в чем-то под названием Звериная ферма. Приходится подниматься и вставать в самом центре этой кучи. Мне совсем не хочется здесь находиться, настрой у меня бунтарский, но в то же время крохотная часть меня все еще мечтает измениться. Я просто боюсь, что ничего не выйдет. К тому же, я опасаюсь, что если действительно вовлекусь в процесс лечения, то вынужден буду расстаться с Зельдой.
В смысле, я ненавидел каждое слово из вчерашней речи Энни, но все же ее слова заставили меня задуматься о том, какую роль в моей жизни занимает неуверенность в себе, какое влияние оказывает на мои действия. Я даже задался вопросом, действительно ли торговал собой из-за нехватки денег или на первом месте стояла жажда внимания. Эти мысли крутились и крутились в голове всю ночь напролет.

Думаю, раз уж я все равно здесь, то сейчас могу подыграть. К тому же, Энни говорила правду. Других вариантов у меня нет.
Как бы там ни было, Мелисса и Уэйн садятся рядышком и просят, чтобы я опускал руку вниз и выбирал разные игрушки, которые могу отождествить с некоторыми аспектами моей жизни: например, с членами моей семьи, с моими зависимостями, с травмами, со мной самим, с моими отношениями и тд.
Мелисса толстая, похожая на херувима, с ямочками на румяных щеках. Слегка перебарщивает со слащавостью. Уэйн столь медлительный, осмотрительный и деликатный, что поначалу я счел его тупицей. Но чем больше я прислушиваюсь к его словам, тем яснее понимаю, что он весьма проницателен. У него длинный заостренный нос и он всегда говорит громким шепотом.

Прошлой ночью шел снег, но сейчас в окна светит солнце. Разумеется, по стенам класса развешаны дурацкие слоганы из "12 шагов", куда же без них.

Итак, сперва Уйэн "приглашает" меня пройти в кучу и выбрать что-нибудь ассоциирующееся у меня с моими двумя семьями (из Л. А. и Сан-Франциско). Минуту я просто оглядываюсь вокруг, но он меня прерывает.
— Постарайся не раздумывать. Доверься интуиции.
Кивнув, я вытаскиваю жесткого пластикового крокодила (моя мачеха) и два отполированных каменных яйца - ее детишек. Я поворачиваю ее спиной к себе, она защищает детей. Мой отец - медведь или кто-то похожий на него - мягкий и пушистый, он занимает место между мной и Карен с детьми. Я - плюшевый кот, прячусь под большой каской вместе с Зельдой, пушистой собачкой. Тодд - пластиковый тираннозавр, скрежещущий зубами.
И все в таком духе.
После того, как я заканчиваю, другим людям из группы предлагается высказать свои мысли по поводу сходства цветов у выбранных мной игрушек или насчет их расстановки, все такое.
Одна девушка с бритой головой замечает, что я выбрал одно и то же животное для мамы и Зельды. К тому же, они лежат в одном и том же положении. Кто-то другой отмечает, что у них даже цвет одинаковый. Это просто совпадение, но оно наводит меня на определенные мысли. Уйэн интересуется, могу ли я провести какие-то параллели между моей матерью и Зельдой в реальной жизни. Для меня это все довольно очевидно.
— Конечно. То есть, они обе видятся мне отчасти недосягаемыми женщинами, которых я всегда боялся потерять. К тому же, я давно хотел спасти маму от ее мужа, а в случае с Зельдой у меня это, считай, получилось. В смысле, я спас ее от бойфренда, Майка, который сильно напоминал мне отчима.
— Так значит, — спрашивает Мелисса, — ты думаешь, что реконструируешь свои отношения с матерью, встречаясь с Зельдой? И ты считаешь, что, возможно, страх быть покинутым, поселившийся в твоей душе после маминого переезда, случившегося, когда ты был совсем маленьким, перерос в твою боязнь потерять Зельду?
В этом есть смысл и не то, чтобы это было каким-то шокирующим откровением. Я сто лет хожу к психологам. Не так уж сложно признавать наличие у себя определенных паттернов мышления.
— Ага, — говорю я. — В смысле, понять-то это несложно, но что мне делать с этой информацией?
— Просто держи ее в уме, — советует Уэйн. — Надеюсь, что однажды ты полюбишь себя достаточно, чтобы выбрать в партнеры человека, который будет вызывать у тебя чувство покоя, а не страх. Ну, а пока просто постарайся прочувствовать это. Постарайся в полной мере прочувствовать то, что ты, возможно, неосознанно выбрал свою девушку из-за ее эмоциональной отстраненности, которая свойственна и твоей матери. Попробуй прочувствовать это всем своим телом. Опусти ноги на пол, глубоко дыши и дай себе время переварить эту информацию. Надо сильно себя не любить, чтобы выбрать в жены такую женщину.
Я свернулся клубком на своем месте, а теперь приходится выпрямиться. Пока Уэйн говорил, я чувствовал злость и желание защищаться, но как только я ставлю ноги на пол, то превалирующей эмоцией становится печаль.
— Но я люблю Зельду больше всего на свете, — говорю я. — Нам суждено быть вместе.
— Это правда, — произносит Мелисса. — Но только до тех пор, пока ты согласен мириться с ненавистью к себе. Если ты поправишься, примиришься с самим собой, то я не думаю, что вы двое захотите продолжать встречаться.
— Что приводит тебя к занятной дилемме, — подхватывает Уэйн. — Пожертвуешь ли ты своим счастьем и покоем ради этих отношений или пойдешь на поправку и выберешь полноценную жизнь, в которой может не найтись места для Зельды?
Все это слишком давит на меня, хочу, чтобы они переключились на кого-то другого.
— Я счастлив, — говорю я, — пока делаю счастливой Зельду.
Все молчат.
В конце концов Мелисса спрашивает:
— Если это правда, то почему ты едва не убил себя с помощью наркотиков?
— К тому же, — добавляет Уэйн, — по твоим рассказам создается впечатление, что сделать ее счастливой невозможно, поэтому ты просто обрекаешь себя на печальную и, откровенно говоря, жалкую жизнь.
— Но выбор за тобой, — подытоживает Мелисса.
Я хочу вступить с ними в спор, но Мелисса велит мне сесть обратно к остальным.
— Почему бы тебе не нарисовать что-то связанное с сегодняшним занятием?
Похоже, у них это считается универсальным ответом. Я пытаюсь обдумать их слова, но это слишком трудно. Я сейчас даже сдвинуться с места не в силах. Хочу закурить и забыть обо всем этом дерьме. Я действительно хотел бы полюбить себя и перестать нуждаться в чьем-то одобрении, но мне кажется, что это невозможно. Мне этого ни за что не добиться. Раз уж все предыдущие программы лечения не помогли, разве можно ожидать, что в этот раз результат будет другим? Нет. Не будет. Я не могу измениться. Я даже пытаться боюсь, потому что знаю, что потерплю неудачу. Но я хочу, чтобы все было иначе. Правда. Если я хочу жить, значит надо найти в "Safe Passage Center" какой-то путь к спасению. Это мой единственный шанс, знаю. Но как его отыскать? Мне так страшно. Боюсь позволить себе надежду.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

38 часть стори Никки, где он по-доброму отзывается о своем новом психотерапевте и получает претензии аля "хули ты такой красивый". Это еще что, видели бы там Тимми...

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот восемьдесят девятый

День пятьсот восемьдесят девятый

На выходных в «Safe Passage Center» я, в основном, просто смотрел фильмы, молясь, чтобы со мной никто не заговорил. Я наконец-то сходил к леди-мозгоправу, которая выписала мне кое-какие лекарства. Снотворное и средство от судорог. Полагаю, те электрические разряды, что я чувствовал, это и были кратковременными судорогами, пронизывающими тело. По крайней мере, врач мне так сказала. Но теперь мне выдали антиконвульсант под названием Габапентин и жить стало легче. Также они велели мне принимать Кветиапин в столь адских дозах, что хватило бы на целого хренового гиппопотама.
Лучшее событие выходных — шеф-повар по имени Бинг. Я имею в виду, что еда у него была потрясающая. Жареная курица, французский тост, кесадилья, позоле, салат Цезарь, омлеты на заказ, салат из моцареллы, помидора и базилика, ребрышки. Он был великолепен. А еще он оказался просто отличным собеседником. Он рассказал мне, что вырос в Сан-Франциско и успел там поработать в разных районах города. Даже заведовал небольшой пекарней в Глен Эллен, где я жил, когда мне было три года.
Лицо у него все сплющено, как это бывает у боксеров, так что, думаю, он много чего в жизни пережил. Он поддержал меня, похвалил за то, что я торчу здесь. Он был охренительно добр, и я почувствовал, что между нами действительно установилась связь.

Распорядок дня здесь довольно простой.
Я рано встаю, завтракаю, а потом отправляюсь на утренние собрания групп, которые длятся до обеда. Во второй половине дня я хожу на разные уроки, где рассказывают про химическую зависимость, созависимость, половую зависимость или про мужские проблемы. Еще здесь есть предмет под названием «Жизнь в теле», там мы должны выполнять различные физические упражнения. Что-то вроде йоги. Также у них есть занятия, посвященные пищевым расстройством и что-то про культуру тела, но их я не посещаю.
Помимо всего этого, я разговариваю с Зельдой. Она в процессе детоксикации и дела идут хорошо. Мой приятель Эрик, который был просто образцовым завязавшим наркоманом, сейчас находится там же, где она, и это несколько примиряет меня с собственным срывом и всей остальной фигней.
Зельда все еще частично под кайфом и мне невыносимо слушать ее сладострастный голос. Не могу говорить с ней подолгу.
Это ужасно. Я безумно хочу выбраться отсюда и не для того, чтобы снова употреблять, а чтобы получить возможность снова валяться вместе с ней в постели и смотреть фильмы… или любовью заниматься, неважно. Мне очень одиноко. Я пишу ей длинное письмо, в котором заверяю в своей преданности, но все это так утомительно. Я опять раздавлен осознанием того факта, что собственноручно разрушил свою жизнь. Кажется, что вернуть все как было — невыполнимая задача. Я даже не знаю с чего начать. Наверное, пребывание здесь, в Аризоне — это и есть начало.

Я наконец-то встречаюсь со своим основным психотерапевтом, женщиной по имени Энни.
Здесь все устроено таким образом, что у вас есть психиатр, выписывающий вам лекарства и есть специалисты, ведущие утренние групповые занятия, в ходе которых каждый человек получает возможность рассказать о том, что его беспокоит. Моя группа называется Серенити.
Также есть различные психотерапевты, которые проводят дневные уроки. А помимо всех этих групп, у каждого человека есть его личный психотерапевт, занимающийся конкретно его случаем. Встречи с ним проходят в индивидуальном порядке, но все, что ты ему сообщаешь впоследствии пересказывается остальному персоналу, поэтому конфиденциальности тут ноль.
Не стоит забывать и про наставников, оказывающих круглосуточную консультационную помощь, которые снуют повсюду и докладывают личным психотерапевтам обо всех твоих плохих поступках. Сложная система.

Энни, мой психотерапевт, похожа на крупное животное со скотного двора. Выражусь конкретнее: на свинью, перебарщивающую с макияжем. Она похрюкивает, когда смеется, а ее задница шире, чем вся остальная нижняя половина тела.
Она впускает меня в свой офис, где я сажусь на неудобный стул. По стенам у нее развешаны мотивационные плакаты и несколько личных фотографий (на большинстве из них запечатлен мальчик лет 10-11).
Она представляется мне и просит рассказать о моем прошлом. Я стараюсь покончить с этим делом, как можно быстрее. Когда я замолкаю, Энни приступает к составлению плана лечения, говорит на какие из групповых занятий хочет меня отправить.
— Тебе стоит посещать лекции про химическую и половую зависимость дважды в неделю. Еще тебе нужно ходить в группу, занимающуюся контролем гнева и в группу, где помогают отыскать духовное начало.
Я пытаюсь объяснить ей, что все это уже делал прежде.
— Что же, очевидно, что это не сработало, так что в этот раз попробуй иной подход к делу. Программа лечения требует работы над собой. Если будешь стараться изо всех сил, то позже пожнешь плоды своих усилий. А если пропустишь все мимо ушей, то никогда не изменишься.
Я ужасно устал от этой двенадцатишаговой болтологии. Мне ни за что не выдержать очередной виток лечения. Это абсолютно точно не сработает, я чувствую полнейшую безнадежность.
— Послушайте, — говорю я, — я все это уже пробовал миллион раз. Не думаю, что сейчас что-то изменится. Не могу я обходиться без наркотиков.
— Нет, — возражает она, — можешь. Вероятно ты «не хочешь», но уж точно «можешь». Знаешь, даже просто глядя на тебя сейчас, я заметила, как ты зажат. Если собираешься всерьез приступить к работе, то сперва смени позу. Я хочу, чтобы ты перестал скрещивать ноги, выпрямил спину и минутку просто посидел спокойно, глубоко дыша.
Слова Энни для меня звучат как старая-добрая хуйня, но я все равно делаю, как она велит, чтобы не осложнять ситуацию.
Опускаю ноги, сажусь прямо. Закрываю глаза и дышу. Кажется, это меня слегка успокаивает.
— Продолжим, — произносит она. — Я говорила с твоим отцом, и мы сошлись во мнении, что тебе стоит пробыть здесь не меньше трех месяцев, чтобы ты смог полностью погрузиться в процесс лечения. Как тебе такой план?
Я реально начинаю паниковать при мысли о том, что придется столько времени провести вдали от Зельды. За три месяца, думаю я, она обо мне совсем позабудет. Мне нужно вернуться к ней поскорее.
Мне вспоминается случай из тех времен, когда я был просто ее любовником. Она тогда лежала в моей постели, а ее телефон все звонил и звонил. В конце концов, она ответила. Я слушал, как она врет Майку, что сейчас гостит у наставника. Ее ложь звучала так убедительно! А ведь я в буквальном смысле прижимал ее к себе, обнаженную, пока она болтала с Майком. Она сказала «я тоже тебя люблю», прежде чем повесила трубку.
Кроме того, я волнуюсь, что завязав с наркотиками, она сразу осознает какой же я лузер. Мне всегда казалось, что это только вопрос времени: когда она очнется и задастся вопросом ради чего торчит со мной. Я должен вернуться к Зельде так быстро, как это только возможно. Однако, я много чего знаю про центры реабилитации и про созависимость, о которой в них вечно рассуждают. В каждой программе лечения, что я проходил, были групповые занятия, посвященные теме созависимости. Я понимаю, что если озвучу свои мысли касательно Зельды, то Энни непременно решит, что у нас нездоровые отношения. Также я знаю, что если открыто заявлю, что не хочу оставаться здесь на три месяца, то она скажет, что это во мне говорит зависимость, что я хочу выбраться отсюда поскорее, чтобы снова начать употреблять, а этого нельзя допустить.
Я хочу притвориться идеальным пациентом и полагаю, что вполне смогу это сделать, ведь успел побывать в куче этих чертовых реабилитационных центров.
— Не уверен, что мне потребуется столько времени, — говорю я, — но я точно готов рассмотреть и этот вариант.
— Замечательно, — отвечает она. — Это все о чем я прошу. Так, к другим вопросам. Несколько врачей и помощников-наставников сообщили мне, что у тебя очень сексуальная энергетика.
— Чего? — Переспрашиваю я с долей агрессии.
— Просто они сказали мне, что по их мнению, ты много флиртуешь. К тому же, у тебя отчасти андрогинный образ, очень сексуализированный. Ты не задумывался о короткой стрижке?
Эта претензия кажется мне совсем уж бессмысленной и я выхожу из себя.
— Слушайте, хоть я и не какой-то накаченный мудила-футболист и в ладах со своей феминной внешностью, это еще не значит, что со мной что-то не в порядке.
— Значит. — Говорит она. — Не похоже, что ты с собой в ладах. Я думаю, что ты пользуешься своей сексуальностью, чтобы влиять на других людей и контролировать их. Разве не так ты поступал, когда был проститутом?
Она меня настолько разочаровала, что аж плакать хочется.
— Что за чушь! Вы просто какой-то гребаный психолог, даже не врач, начитались своих идиотских книжек со статистикой и думаете будто что-то знаете о зависимости! Я вам не циферка из статистики и я никогда не буду попивать здесь «Kool-Aid», даже не пытайтесь заставить! В моей жизни есть потрясающие люди, которые вдохновляют меня на перемены, но вам никогда не стать одной из них!
Она только смеется, похрюкивая.
— Отлично, так и знала, что где-то в тебе прячется гнев, — говорит она. — Судя по словам твоего отца, идти тебе все равно некуда, так что если не хочешь, чтобы тебе выпнули обратно в Лос-Анджелес, то советую соблюдать наши правила. Я запрещу тебе любые контакты с женщинами, просто чтобы удостовериться, что ты готов к сотрудничеству. Это означает, что если кто-то заметит, как ты говоришь с женщиной, то ты отправишься на встречу с целым собранием психотерапевтов. А если ты нарушишь правила во второй раз, то должен будешь уехать отсюда. Ступай в художественный класс и изобрази эмоции, полученные от нашей встречи. Я хочу, чтобы ты нарисовал свой гнев. Договорились?
Не знаю, что сказать. Я чувствую жар во всем теле. Я полностью побежден. Энни говорит, что наша следующая встреча состоится через два дня и я отправляюсь покурить.
Хочу орать во весь голос и плакать. Хочу домой. Домой, к Зельде.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», никки сын метамфетамина

---

Будучи человеком современным, привыкшим к определенному уровню жизнь и тем благам, что принесло обществу изобретение Интернета, я уже привык многое делать в режиме "онлайн". Помимо общения, просмотра видео с котятами и тд. Я говорю о чисто бытовых задачах, таких как оплата счетов за ЖКХ, покупка билетов на автобус, отслеживание посылок или заказ еды из близлежащих пиццерий.
Недавно узнал про один полезный сервис - сервис электронной очереди. Как у нас на почтовых отделениях, только лучше.) Сервис называется "ОйМного.ру" и на сайте там можно осуществить онлайн запись на различные услуги. Например, записаться на прием в любимый салон красоты. Или в автомастерскую. Или в центр семейной медицины. После записи пользователю приходит смс-уведомление с подтверждением, а за час до назначенной встречи на телефон пришлют смс-напоминалку.
Такой подход удобен как для владельцев различных фирм, так и для клиентов. Мне, например, не очень нравится каждый раз звонить в салон красоты, чтобы договориться насчет стрижки. Было бы куда проще записаться самостоятельно, сделав несколько кликов мышкой. Поэтому надеюсь, что сервис будет расти и к нему присоединятся как можно больше компаний из разных городов.

@темы: онлайн очередь

---

во всех смыслах идеальный котопсовый комикс

@темы: персиковые мужья

---

И снова можно поднять бокалы за кису, теперь в честь его номинации, полученной от Гильдии киноактёров США. Кися, радость ты моя, умничка :3 Ставлю сотку, что номинация на Оскар у него в кармане.

Там вообще много интересующих меня номинантов набралось. Рами, Эмма (дважды - в Маньяке и в Фаворитке), сама Фаворитка, несколько номинаций Солу, Острым предметам и номинация Миру дикого Запада...
Помимо этого Тимми получил номинацию от ассоциации критиков и выиграл в нескольких списках местечковых критико-тусовок, но это для нас уже не тот масштаб, чтобы упоминать

к другим кисо-новостям

Незадолго до этого Тимми успел опять вызвать массовый бугурт путем поцелуев с мисс Депп (поцелуя. Целуйтесь, пожалуйста, но зачем же на "зебре", киса такой хилый, что точно не переживет столкновения с машиной, даже слабого xD)

AAAAAAAAAAAAHHHHH pic.twitter.com/5R6orfA3df

— becca (@timischalamet) 10 декабря 2018 г.

возможно, покушал:

и вернул себе пятый айфон! урашеньки, мы снова собратья по айфонам правильного размера


Тимми с Никки (и стояком Никки, а что поделать, если давно не виделись...)



когда посадили далеко, а флиртовать жаждется:

прямо хочется устроить тотализатор, кого киса поведет на Глобус - Лили или Никки. Вариант с Никки мне кажется куда интереснее (тем более Никки умрет от восторга, это лучше любого мета даже мета от Хайзенберга). Но, с другой стороны, если они все же хотят заявить Лили как оф. девушку, то вот отличный повод.
кстати, вчера посмотрел миленькое видео с Лили:

симпатична она мне, вся такая славная и безобидная.

в этом видео зашло высказывание Тимми о том, что все актеры немного психопаты:


З. Ы. пока писал этот пост, Тимми проснулся и стал напрашиваться на Рождество к Гранту, вот же шлюшка, а

@темы: фильмы, сериалы, шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

37 часть, где Никки возвращается в свое привычное состояние, снова ненавидит все, не любит ничего и хочет назад под крылышко к Зельде.
UPD. Отредактированная версия

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот восемьдесят шестой

День пятьсот восемьдесят шестой

Отец с мамой настаивают, чтобы я лег в аризонский реабилитационный центр, где лечат людей с разными букетами диагнозов. Тех, у кого наркотическая зависимость идет в сочетании с различными психическими расстройствами. Мне туда совершенно не хочется, но выбора считай, что нет.

Обычно там не живут дольше месяца, но я мучаюсь так сильно, что хочу выбраться из собственного тела, вывернуть его наизнанку и выдрать все вены. И из-за этого они хотят, чтобы я задержался у них еще на две недели сверх стандартного срока. Сначала я стану участником программы под названием Серенити, а после этого отправлюсь в более специализированную группу. В центре, судя по всему, учат справляться с травмами, а также занимаются вопросами химической зависимости. Не думаю, что я такой уж травмированный человек, но это всяко получше, чем тюрьма. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Последние две ночи были сущим кошмаром. Мое тело как будто разучилось засыпать без посторонней помощи, а доктора сократили дозы всех выдаваемых мне лекарств.
Мое тело прошибают электрические импульсы, по коже ползают воображаемые жуки, а вдобавок ко всему этому у меня еще и ужасный понос.
Но, несмотря ни на что, в шесть тридцать утра является мама и помогает мне занести сумки в лифт. Все медсестры выходят попрощаться со мной. Они, опять же, ведут себя очень мило. Раз пятьсот просят, чтобы я им звонил.
Отлично знаю, что не позвоню никогда, но отвечаю:
— Конечно-конечно, спасибо вам большое.
Мама тоже ведет себя мило, хоть и несколько нервничает. Она определенно держится отстраненно и пытается беззаботно шутить на темы, в которых нет ничего смешного. В машине она говорит, что я верчусь, словно уж на сковородке.
Не могу сидеть спокойно. Тело то и дело хаотично подергивается, из-за этого мне крайне неловко. Я говорю маме, как сильно сожалею обо всем произошедшем, хотя уверен, что от этих слов никакого толку. Что бы я теперь ни сказал, ситуацию это не улучшит. Я проебал все на свете — возможно, безвозвратно. Мама мне явно не доверяет. Она даже настаивает, чтобы я прошел специальное медицинское освидетельствование у стюардессы, чтобы быть уверенной, что я сел на самолет. Еще она рассказывает, что Зельда вчера ночью отправилась в UCLA на детоксикацию. Верится как-то с трудом.
Я пишу ей сообщение с маминого телефона, обещая, что вернусь к ней, несмотря ни на что.

Полет проходит кошмарно. Я в ужасе от того, что приходится сидеть так близко к другим людям, пока мое тело продолжает конвульсивно дергаться. К тому же, на борту полно маленьких детей. До меня не сразу доходит, что это связано с тем, что всего через три дня будет День благодарения. Класс. Еще один праздник отмечу в реабилитационной клинике. Ну, зато не со своей проклятой семейкой.
Я продолжаю дергаться, а еще вынужден раз пятьсот сбегать в туалет. Я в полном раздрае и поэтому отчаянно стараюсь сосредоточиться на чтении. Ручку я забыл, так что даже порисовать не могу. Книга, которую я читаю, называется «Раскрашенная птица», ее мне Зельда дала. Книга оказывает на меня тот же эффект, что «Рассекая волны». Она замечательная, но слишком уж мрачная и жестокая, ее тяжело читать. То есть, я вообще-то люблю подобные сюжеты, но то, что в ней описывается — это слишком даже для меня. В конце концов, дочитав до момента, где крестьянин ложкой выковыривает глаза ухажеру своей жены, я откладываю книгу в сторону. Из-за этого эпизода мои мысли перескакивают на Зельду и Майка, и у меня, видимо, начинаются галлюцинации, потому что я вроде как впадаю в транс и становлюсь частью книжной истории.
К тому моменту, как самолет приземляется в аэропорту Феникса, я просто сжимаю подлокотники кресла и сдерживаю крик. Я обильно потею, но при этом мне холодно, и все вокруг кажется нереальным.

Аэропорт Феникса приводит меня в состояние глубочайшего культурного шока. В основном из-за того, что он очень маленький и там повсюду люди в военной форме. Я так взвинчен из-за прошибающих мое тело разрядов, что едва не прохожу мимо парня, держащего табличку с моим именем. Но он узнает меня по маминому описанию и сам окликает. Я останавливаюсь, и мы некоторое время разговариваем. Он такой милый, с ласковым голосом. Так и хочется врезать ему по лицу. Он похож на Джеймса Стюарта, только со светлыми волосами и в очках с толстыми стеклами. Зовут его Джером. Он ведет себя вежливо и спокойно, и я сейчас с трудом могу его выносить. Хуже всего то, что он говорит, что раньше жил в Лос-Анджелесе. Заявляет, что переехал в Аризону после того, как прошел местную программу лечения, ту самую, что ждет и меня.
Он говорит, что ритм жизни Лос-Анджелеса для него слишком быстрый.
Единственное мое желание — вернуться к Зельде. Я совершенно не заинтересован в прохождении очередной программы лечения. Разговор с Джеромом меня только раздражает, и, несмотря на мое нынешнее состояние, я считаю, что все равно куда круче его.
Хочется сказать ему:
— Да ты знаешь, кто я такой?! С какими людьми знаком?
Но я пытаюсь сидеть спокойно и вежливо отвечать на его вопросы.
Аризона пустынна и отвратительна. Все вокруг коричневое, запыленное, открытое и продуваемое всеми ветрами. Мы с Джеромом едем по шоссе, где всего две полосы движения, и он рассказывает мне про центр, куда мы направляемся, какое это якобы замечательное местечко.
Я словно среди каких-то пустошей оказался.
Спокойно сидеть в машине почти так же трудно, как в самолете. Тут только мы с Джеромом, и меня корежит, как сумасшедшего.
Я так скучаю по Зельде.
Без нее я словно утрачиваю точку опоры.
«The Safe Passage Center» расположен высоко в горах, дорога от Феникса до него занимает примерно полтора часа. По сути, это просто трейлерный парк посреди грязи. Есть бревенчатые домики, где участники программы спят, и пара нормальных зданий, там проводятся групповые занятия.
Первым же делом меня вымораживает то, что люди, знакомясь со мной, отказываются пожимать мне руку, потому что у них тут действует правило «никаких прикосновений». Кроме того, добрая половина женщин не могут со мной разговаривать, ведь им запрещено говорить с мужчинами. А мужик, который обыскивает мою сумку, такой старый, пронырливый и болтливый, что мне на него даже смотреть тошно. На нем какие-то стремные мешковатые джинсы, выглядит просто ужасно. Вдобавок ко всему, я по-прежнему не могу стоять спокойно. Воображаемые жуки, все дела. Если моя жизнь без наркотиков будет похожа вот на это, то не думаю, что она мне нужна.
Сосед по домику спрашивает, из-за чего я сюда попал, и я просто отвечаю:
— Наркота.
Он улыбается — этот парень с кучей татуировок, похожий на панка, на вид от силы на год или два старше меня.
— Ага, — говорит он, — вот и я так думал, когда сюда попал. Но это только верхушка айсберга.
Я слишком устал, чтобы придумывать умный и саркастичный ответ. К тому же, мне сейчас нужно оформить кучу бумажек, связанных с заселением, а такой долгий и нудный процесс для меня сейчас совершенно непосильная задача.
Джеймс, сосед, устраивает для меня экскурсию, а потом делает мне жетон с моим именем.
На ужин подают такую превосходную еду (по сравнению с больничной), что я безбожно объедаюсь, а потом всю ночь блюю. Мне все время холодно, я толком не сплю четыре дня и четыре ночи, а клятые жуки так и не оставляют меня в покое. Весь мой день расписан на кучу самых разных групповых занятий и встреч, но я не представляю, как смогу там высидеть. Я иду в кабинет к психологу и требую, чтобы меня отвезли в больницу.
Седовласая австралийка с яркими голубыми глазами предлагает:
— Почему бы тебе просто не лечь и не попытаться найти общий язык с этими жуками? Изучи жуков, которые по тебе ползают. Стань с ними единым целым.
Я честно высказываю ей все, что думаю об этой идее.
Я не ем угощение на День Благодарения, потому что все еще слишком плохо себя чувствую.
Я не могу дозвониться до Зельды, пока она на детоксикации, и холод пробирает меня до костей. Я огрызаюсь на всякого, кто пытается со мной заговорить. Я считаю, что мне здесь определенно не место, и мне кажется, что те немногочисленные психологи, с которыми мне довелось переговорить, придерживаются того же мнения. Не знаю, зачем они меня приняли, но теперь только и остается, что ждать момента, когда можно будет свалить отсюда.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

крохотная 36-тая часть, где Никки в кои-то веки поступает разумно. Такое событие заслуживает отдельной части, в самом деле xD
UPD. Отредактированная версия

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот восемьдесят третий

День пятьсот восемьдесят третий

Зельда приезжала вчера, привезла с собой гамбургеры из In-N-Out. Впервые за долгое время мне удалось съесть какую-то твердую пищу. По правде говоря, я испытывал некоторую неловкость, пока она находилась здесь. Кажется, с тех пор, как я уехал, она сидела на кокаине, а потом попыталась нейтрализовать его эффект, приняв кучу таблеток, прежде чем отправляться ко мне в больницу. В результате она все время клевала носом, пока сидела со мной в комнате отдыха. А хуже всего было то, что мне к этому моменту уже сократили дневную дозу фенобарбитала.
Я больше не могу сидеть спокойно. Постоянно дергаюсь. Ощущения такие, словно по моему телу ползает куча жуков, а помимо этого его еще и электрическими разрядами прошибает. И желудок ведет себя отвратительно. Такое чувство, что в животе взорвался бак с кислотой или начался один из тех нефтяных пожаров, что можно увидеть по телевизору в репортажах про Ирак.
Из-за всего этого мне было чертовски трудно спокойно сидеть рядом с Зельдой, пока она то и дело задремывала прямо у меня на глазах.

Однако сегодня она кажется куда более вменяемой, а еще она сумела протащить сюда кучу таблеток "Сома" и немного бупренорфина, так что скоро мне точно полегчает. Кроме того, она успела переговорить с другом, который несколько раз попадал в тюрьму. Он утверждает, что за такое преступление, как мое, больше чем на тридцать суток не сажают, и это в худшем случае. А меня если и посадят, то дней на пять, максимум. Если я скажу, что гей, то меня отправят в отдельную камеру к каким-нибудь трансвеститам, где я буду в полной безопасности, смогу смотреть телевизор и в целом даже приятно проведу время.
Или же мы можем сбежать и спрятаться в доме у Джульетты, подруги Зельды.
Мне уже надоело здесь торчать, и теперь, осознав, что никто не сможет меня остановить, я собираюсь просто взять свои вещи и свалить отсюда вместе с Зельдой. Достаточно я уже полечился. Может, мы какую-нибудь амбулаторную программу реабилитации найдем. Сейчас Зельда кажется вполне адекватной.
Так что я иду вместе с ней в свою палату и начинаю упаковывать вещи. Она нервно расхаживает туда-сюда.
— Знаешь, — говорит она, — может, мне все же стоит завтра отправиться на детоксикацию. Тогда будем «чистыми» вместе, верно? Я это к тому говорю, что, наверное, стоит выбросить весь кокс, что лежит в машине.
Я прекращаю сборы и смотрю на нее.
— У тебя с собой есть кокс?
— Ага, я вчера ночевала у Сэм. Она мне столько кокса надавала. Но раз ты возвращаешься домой, я все выброшу.
Я просто молча гляжу на нее. Внезапно я понимаю, что не могу уехать с Зельдой. Иначе снова подсяду, и все усилия, потраченные на детоксикацию, пропадут даром. А еще я вдруг отчетливо представляю нас с Зельдой — как мы сидим вместе в ее машине, одетые в наряды от известных дизайнеров, с телефонными трубками, поднесенными к ушам… скончавшиеся от передоза. Мертвые, холодные, синеющие.
До этого момента я не был уверен, хочу ли жить, но, похоже, хочу.
— Зельда, милая, — произношу я, — я люблю тебя, но если ты всю ночь принимала наркотики, то я не могу с тобой уехать.
Она замирает.
— Эм... ну да, конечно. Это... звучит логично.
— Я люблю тебя и больше всего на свете хочу быть с тобой. Но нам обоим нужно вылечиться. Надо пройти через это, если мы хотим жить вместе.
Глаза Зельды наполняются слезами.
— Знаю, малыш. Ты прав.
Она обнимает меня и плачет у меня на плече.
Не знаю, откуда взялось это четкое понимание ситуации. Для меня это просто чудо какое-то. Может быть, последние несколько дней, проведенные здесь, подарили мне некую призрачную надежду. Я об этом точно не просил. Спенсер, вероятно, сказал бы, что это знак свыше или что-то типа того, но я больше не верю в такие вещи.
Как бы то ни было, с Зельдой я не уезжаю.
Еще раз прошу ее отправиться на детоксикацию. Она обещает, что так и сделает. Потом медсестра отправляет нас всех покурить с нашими гостями. Там-то, под солнцем, меня и накрывает эффектом от наркотиков, протащенных Зельдой, и я чувствую себя намного лучше. Все будет хорошо, просто прекрасно. И чего я так волновался?
Попрощавшись со своей Зельдой, я поднимаюсь наверх, намереваясь поспать.
— Думаешь, тебе весь мир принадлежит, а, пацан? — спрашивает Бобби. — Попробовал бы ты пожить в шкуре сорокапятилетнего мужика, который пишет сценарии для телешоу про говорящих лошадей, а у самого в руке дырка размером с грейпфрут. У меня даже ребенок есть, черт дери. И что со мной стало? Быстро же время бежит, слишком быстро.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

Дом, который построил Джек


Мое знакомство с фон Триером! Этот волнующий момент, когда ты много всего слышал про режиссера и вот наконец добираешься до одной из его работ. На самом деле, несколько опасался идти на Джека, потому что сцена с отрезанием лапки утенка... Зрителями, убежавшими с половины фильма на Венецианском фестивале из-за насилия над детьми, меня не смутить, но лапонька утенка! К счастью, больше там над животными на экране не издеваются, смакуют убийства людей. Ведется серьезный спор между Джеком и его проводником по загробному миру (в персонаже нет ничего загадочного, так что в упор не понимаю чего его везде зовут таинственным и загадочным). Джек с Вергилием спорят, кого можно, а кого нельзя считать настоящим творцом. Вергилий напирает на то, что истинное искусство невозможно создать без любви и оно должно идти от чистого сердца, в то время как Джек топит за идею, что и самые ужасные, испорченные люди, вроде нацистов, способны создать нечто великое, возвышенное, что останется жить в веках. Джек - серийный убийца, который каждое свое преступление воспринимает как произведение искусства.
И хотя мне нравится точка зрения Вергилия, я все равно склонен согласиться с Джеком. История, в том числе и история кинематографа, не раз доказывала, что нечто великое можно исходить от полного мудилы. И поэтому мне ближе концепт не дантевского ада, а тот вариант посмертия, что был показан в "Крыльях славы" (которые нафиг никому не сдались, но я его все еще вспоминаю), где человек продолжает существовать в комфортных условиях до тех пор, пока его помнят на Земле. А помнят ли за десяток убийств или из-за миллионов потраченных на благотворительность - дело десятое.
Приятно, что Джека не пытались сделать Персонажем с Тяжелым Детством и Тонкой Душевной Организацией. Он типичный психопат, достаточный умный, изобретательный, не без чувства юмора, но при этом он отвратительный, а по мнению Вергилия (и, видимо, Триера) вовсе никакой не творец, а обыкновенный зазнавшийся ремесленник. Инженер, а не архитектор.
Что касается пяти "инцидентов", о которых Джек рассказывает во время путешествия по кругам ада, то первые два можно воспринимать как черные-черные анекдоты, с редкими "мясными" кадрами. Персонаж Умы Турман настолько раздражающая дама, что сложно винить Джека за желание врезать ей домкратом по литсу. А во второй истории Джек, как несчастный убийца с ОКР, десять раз бегает обратно на место преступления, чтобы убедиться не натекло ли крови под напольную лампу или под ножку стула. Это смотрится крайне забавно. У фон Триера все очень хитро. Сперва ты смеешься от того как глупо Джек протащил труп на веревочке по улицам города, оставив за фургоном кровавый след, потом вместе с Джеком поражаешься вовремя пошедшему дождю, смывшему кровь и понимаешь почему он считал, что находится под защитой Бога, ну а после всего этого тебе показывают, что осталось от лица жертвы по итогам поездочки. Отрезвляет и от смеха и от мыслей про богоизбранность.
Третья история - переломный момент. Именно после нее зрители и уходили. Даже у нас с сеанса несколько гетерасных парочек сбежали. Скажу так: если вы любите детей, не хотите смотреть как их сравнивают с оленятами, убитыми на охоте (долго и смачно сравнивают), а потом стреляют им в головы и из одного из них впоследствии делают чучело (реально криповый момент), то не ходите на фильм. Мне же третья история понравилась больше всего. Люди не любят когда им напоминают, что и их самих и их близких кто-то может воспринимать как ягнят на убой, что они в общей своей массе не слишком отличаются от того, что едят на ужин.
также сильно понравилась сатира из 4 истории, где наш бедный-несчастный убийца сидит над связанной девушкой и распинается о том как же непросто живется на свете мужчинам! с раннего детства их считают во всем виноватыми! сильно напоминает нытье вечно ущемленных феминизмом мужчинок в сети.
Джек - охрененный персонаж. Именно как персонаж, не как личность. Завидую людям, умеющим придумывать эдаких тварей фантастических. Фильм, в целом, тоже отличный. Претенциозный, пафосный, провокаторский, жестокий, смешной, меняющий темп повествования на ходу. Ода ультранасилию.
Сидевший рядом парень (хороший парень, наверное, смеялся там же где я и больше всего переживал за утенка), сказал в конце, когда Джек сорвался в самую бездну Ада (потому что Вергилий - тролляка):
— Что же, попробовать стоило.
В самом деле. И домик вышел неплохой.
10 из 10.
Отдельно хочется отметить саунд. Песня Боуи Fame слилась с приключениями Джека в идеальном экстазе.
Оставлю трейлер, где она звучит:

Не знаю был бы доволен сам Боуи таким соседством, но по-моему стоило бы порадоваться! Отныне это для меня навечно песня про серийного убийцу

Крамер против Крамера


Боялся, что увижу вторых "Обыкновенных людей", но нет, тут создатели знали как сделать неторопливую драму интересной. В центре сюжета - милая семейная пара с маленьким сыном. Отец много работает, забивая на сына и на жену, которая ему часто говорила, что ей не по душе быть просто домохозяйкой и она чувствует себя не в своей тарелке. В конце концов, эта несчастная женщина (ее играет Стрип) доводит себя до полного отчаяния и сбегает, даже чемодан с вещами в квартире бросив. А оставшемуся отцу семейства приходится учиться самому ухаживать за ребенком, выстраивать с ним доверительные отношения.
Спустя полгода мама-Стрип, устроившаяся на работу в другом городе, с заново обретенной верой в себя, возвращается и желает получить опеку над ребенком. но тут уж отец, что и неудивительно, встает на дыбы и говорит, что готов сражаться за сына. Славно то, что и отец и мать показаны хорошими людьми, не без недостатков, но вполне добропорядочными и честными, поэтому их конфликтом проникаешься. История немножко напомнила мне детство Никки, как его Дэвид воспитывал.
7 из 10.

Реквием по мечте


Не очень хотелось его смотреть, я как-то заранее предвидел, что посчитаю многое в сюжете одноногими собачками. ну, так оно и вышло. У фильма занятный монтаж и неплохая завязка, но нет, мне совсем не нравится, что в концу он превращается в агитку, утрачивая связь с реальностью. ну насколько ебанутым должен быть человек, чтобы вкалывать себе героин ПРЯМО В НАРЫВ КОТОРЫЙ И ТАК УЖЕ ФИОЛЕТОВОГО ЦВЕТА. Я понимаю стремление наркомана поставить дозу. Понимаю, что он может забивать на проблему с рукой, надеясь, что ситуация наладится сама собой, как это делал Никки. Но у тебя же две руки, долбоеб, и на двух руках не одна-единственная вена, так что за хрень ты творишь! А потом это гестапо от полицейских. Если чел УЖЕ находится в госпитале и врач УЖЕ осмотрел руку и, наверное, понимал, что тут впору делать ампутацию, то ради чего было тащить парня в участок, чтобы оттуда снова тащить его в госпиталь? Американскому врачу настолько противен наркоман, что он забивает на клятву Гиппократа и намеренно утаивает информацию про руку? Как-то это шито белыми нитками. Или взять историю с мамой и ее таблетками. Ее история мне понравилась больше остальных, но опять же, а точно ли надо было настолько сгущать краски в финале. Окей, она не в себе и в больнице, но лечить старую женщину электрошоком?? ЗАЧЕМ. "Реквием", видимо, хочет, чтобы люди боялись не только героина и таблеток для похудения, но и врачей. Врачи "лечившие" маму таблетками тоже идут в общую копилку. А девушка, которая не придумала ничего лучше, чем стать шлюхой? И конечно, ну конечно номер дилера-клиента должен быть написан на романтичной фотке, больше-то негде. У девушки вроде как были заявлены родители, отвалившие ей денег в начале фильма. Может, стоило показать как она им звонит и они ее посылают, ну, чтобы было заметно, что она хоть как-то пыталась избежать профессии ле путаны.
Мне не хватает в этом фильме жизни, дичи, которая имеет место быть в жизнях наркоманов. Ее можно заметить в Дневниках баскетболиста, ее переполнен мой дорогой "На игле", а тут виден четкий план нагнать максимальное количество ужасов, чтобы детям было неповадно хвататься за иглу. Это опасно близко к тому, что пытались сделать в фильме "Марихуанное помешательство", который так сильно переборщил, стараясь продемонстрировать ужасные последствия употребления марихуаны, что его только ленивый не высмеял

5 из 10, это не мой сорт героина. Но музыка роскошная, конечно.

Щелкунчик и 4 королевства


Вспоминается фраза из обзора на вторую часть Кингсмена "Это называется "у нас есть какой-то сюжет и мы его придерживаемся"". Детишки из многодетных семей, забудьте ту чушь, что вам говорят родители. Они вовсе не любят вас одинаково сильно. У них есть один любимчик, который и получит доступ к огромной волшебной стране, если у вашей мамы таковая имеется, в то время как остальные так и останутся мебелью на фоне.
Дисней - заботится о душевном покое ваших малышей.
Сюжет этого Щелкунчика - банальный квест с банальными поворотами, фразами и персонажами. Абсолютно никаких собственных находок. Антураж попиздили у Алисы в стране чудес и Нарнии, а у конфликта (если эту ерунду можно назвать конфликтом) дамочек-правительниц разных королевств виднеются уши Волшебника из страны Оз. ну и да, у нас же девочки в тренде! Девочка-великая изобретательница, которая еще откуда-то знает боевые искусства, правительницы королевств и мега-крутая мама девочки, сумевшая каким-то образом оживить кукол. Парочку мужских персонажей сделали темнокожими, тем самым обезопасив от критики, дальше мысль сценариста не пошла и прописывать их толком он не стал. Двух ворчливо-трусливых гвардейцев списали с парочки Люмьер и Когсворт из К. и Ч. Дисней в своих "экранизациях" мультфильмов и балетов совсем уже не заморачивается, а люди все так же сбегаются толпами и засыпают компанию деньгами *вздох* Что тоже не ново.
3 из 10, спецэффекты ок.

@темы: фильмы, видяшки

---

35-тая часть, в которой депрессивный Ник заводит новых друзей и знакомится с творчеством фон Триера.

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот восемьдесят первый

День пятьсот восемьдесят первый

Следующие три дня я почти все время сплю. Будят меня только для того, чтобы выдать новую порцию лекарств. Есть я не могу (просто не хочу), да и шевелиться тоже не жажду. Пухлый длинноносый доктор с седой бородой пытается уговорить меня поесть и немного прогуляться, но я прошу оставить меня в покое.
Создается ощущение, что я просто хочу перестать существовать. Мечтаю, чтобы все исчезло. Не то, чтобы у меня возникали мысли о суициде, умирать на самом деле нет желания. Нет, я хочу взять и исчезнуть, раствориться в окружающем пространстве или что-то вроде того. Я не знаю, кто я такой, а мое тело, похоже, уже не поддается лечению. Я погружаюсь на самое дно.
В какой-то момент меня расталкивает другая толстая медсестра и измеряет мое давление. Она использует один из этих популярных электронных приборчиков, и я вижу как на экране появляются цифры: шестьдесят три чего-то там.
Ей эти цифры не нравятся. Она просит меня встать на ноги, а это, ну, трудно сделать.
— Пожалуйста, — прошу я, — просто дайте мне умереть.
— Ну уж нет, дорогуша. Только не в мою смену.
Следующая проверка тоже дает плохие результаты.
— Так, милый, ты должен с нами сотрудничать. На кухне есть тарелка с фруктами. Я тебя туда отведу. И еще я хочу, чтобы ты выпил какой-нибудь сок. Нужно повысить тебе давление.
Поэтому она помогает мне выползти в коридор. И отлепляет Клонидин-пластырь с моего плеча. Вероятно, из-за этой фигни у меня давление и упало. Другой выданный ими препарат - фенобарбитал, должен спасать меня от приступов судорог, но из-за него я чувствую себя так, словно передвигаюсь по миру пузырей. А может быть я просто парящая голова. Я не способен нормально рассуждать. Вообще ничего не могу нормально делать.
Как бы то ни было, я съедаю несколько кусочков дыни и чего-то еще с фруктовой тарелки. Мне удается все это проглотить, но потом накатывает приступ тошноты.
Поев, я сразу же плетусь обратно в кровать и засыпаю.

В какой-то момент глава клиники, неряшливый мужчина по имени Гилл, похожий на типичного продавца автомобилей, зовет на прогулку, предлагает обсудить мою грядущую выписку и дальнейшие планы на жизнь
Несколько раз мне удавалось поговорить по телефону с Зельдой. Разговоры не обходились без истерик и рыданий. Я могу пользоваться телефоном когда пожелаю, здесь нет четкого распорядка. В этом госпитале никто не задерживается надолго, здесь же только детоксикацию проходят. Часы для приема посетителей: с четырех до семи, ежедневно, в любой день недели. Однажды ночью Зельда почти что собралась приехать ко мне, но приняла слишком много кокаина и на полпути повернула назад. Она обещала навестить меня на выходных.

Гилл помогает мне подняться и действительно вытаскивает на улицу. Мы вместе курим и он говорит, что я похож на парня, который организовал Вудсток. Думаю, это комплимент. Он расспрашивает меня о прошлом и я кое-что рассказываю о себе. Говорю, что не знаю, кто я на самом деле такой или что-то в том же духе. Еще я немного рассказываю ему о Зельде, после чего наша встреча подходит к концу.
На улице есть и другие пациенты, проходящие детоксикацию. Я почти не общался ни с кем из них. Откровенно говоря, я просто хочу поскорее вернуться домой, к Зельде. Только об этом и могу думать. Но один толстый высокий мужчина с лысой головой и козлиной бородкой все-таки подходит ко мне. Похоже, он услышал, как я сказал Гиллу, что являюсь писателем. По крайней мере, пытаюсь им стать.
Он говорит:
—Сынок, я вот уже двадцать лет пишу сценарии для ТВ-шоу. Бросай это дело, пока не поздно.
Я пытаюсь произвести на него впечатление, сообщаю, что хочу написать книгу.
— Ах, — отвечает он, — сперва мы все мечтаем о великом, а заканчивается это выдумыванием историй про говорящих мультяшных лошадок.
Я моментально проникаюсь к нему симпатией. Он циничный, угрюмый, а под мышкой у него зажата книга Генри Миллера. Его зовут Бобби и мне хочется поговорить с ним подольше, несмотря на плохое самочувствие. Выясняется, что у нас куча общих знакомых. Он знает (и презирает) доктора Е., который лечит Зельду, а раньше он был женат на Риа, управляющей из общежития для завязавших наркоманов, где я жил.
— О черт! — восклицаю я. — Бобби! Значит это ты год назад прислал Риа то двухстраничное письмо без знаков препинания, написанное от руки, в котором говорилось, что ты ее все еще любишь?
— Мда, это похоже на меня.
— Чувак, я читал это письмо!
— Читал мое письмо?
— Да, она позволила мне его прочесть.
— Вот сучка, — произносит он с улыбкой, а потом задает вопрос, интересующий каждого писателя:
— Тебе понравилось?
— Ну, написано оно хорошо.
Я правда так считаю.
— И, эм, знаешь, — продолжаю я, — по-моему, у нее все еще остались к тебе чувства.
Он кивает, почесывая подбородок потемневшими от никотина пальцами.
— Риа - нечто особенное. Знаю, сейчас она сделалась кем-то вроде почтенной матроны, но раньше была настоящей дикаркой, пацан. Уж можешь мне поверить.
— Не сомневаюсь. Я и сам в нее давно втюрился.
Нам уже пора возвращаться обратно, и в палате я снова погружаюсь в кататонический сон, но зато с мыслью, что обрел здесь союзника в лице Бобби. Скорее бы рассказать об этом Зельде! В смысле, он же всемирно знаменит. По крайней мере, Риа мне так говорила.

Просыпаюсь я ближе к ночи, тогда и совершаю несколько телефонных звонков. Зельда по мне ужасно соскучилась, собирается приехать завтра. Судя по всему, сама она планирует лечь в клинику в понедельник. Она подолгу разговаривает с моим отцом и он обещал, что поможет ей устроиться в медицинский центр UCLA. Мама собирается самолично отвезти ее туда.
После разговора с Зельдой и после того, как медсестра прекращает свои попытки чем-либо меня накормить, я звоню папе. В его голосе слышится облегчение. Но я просто хочу, чтобы он позволил мне покинуть госпиталь.
— Пап, — начинаю я, — я так рад, что теперь "чист". Отныне я точно никогда не буду употреблять и мне, наверное, уже домой пора. Может, стоит выписаться завтра или послезавтра.
— Нет, Ник, это абсолютно исключено. Мы с мамой как раз стараемся отыскать для тебя подходящий реабилитационный центр, где ты сможешь побыть подольше. Нам просто нужно время, чтобы решить, где тебе будет лучше всего.
— Пап, ну перестань, мне это не нужно.
Он вздыхает.
— Нет, нужно. Ник, сейчас ты все равно, что младенец, который учится ползать. Или, может быть, уместнее будет сравнить тебя с младенцем, который только-только голову начал держать. Ты ведь не послал бы новорожденного ребенка участвовать в марафоне, верно?
— Может и послал бы, будь садистом. Кто сказал, что я не один из них.
— Ну, нет смысла об этом спорить. Если уедешь отсюда, то тебя арестуют.
— Могу я хотя бы остаться в Л. А.? Можно я тут буду лечиться?
— Вряд ли. В Л. А. нет клиник, где умеют справляться с такими проблемами как у тебя.
Теперь я злюсь.
— И что же это за проблемы?
— Наркотики и твои проблемы в отношениях.
Я говорю ему, что нет у меня никаких проблем в отношениях, а он отвечает, что не собирается тратить время на споры. Либо я буду его слушаться, либо сяду в тюрьму. Господи, отец бывает таким манипулятором! Как бы мне хотелось, чтобы он просто отъебался от меня.
— Слушай, я не хочу никаких наркотиков, — продолжаю убеждать его я, — я хочу только вернуться домой, валяться в постели с Зельдой и смотреть фильмы.
Долгая пауза.
— Ты же понимаешь, что мне представляется при этих словах? Как ты вкалываешь героин. Разве тебе не хочется снова вести полноценную жизнь?
— Не знаю, — честно отвечаю я.
Папа советует запастись терпением. Уверяет, что они с мамой сутками напролет только тем и занимаются, что ищут мне подходящую клинику.
Полагаю, что одна из их главных целей - увезти меня как можно дальше от Зельды. Может, они меня в Норвегию на реабилитацию отправят.
Мы с отцом прощаемся. Чувствую я себя очень плохо, но спать пока не хочу.

Тащусь в комнату отдыха. Бобби здесь, дрыхнет на диване. Он так долго колол себе героин, что у него все вены исчезли. Даже докторам и медсестрам не удается найти у него вену, чтобы взять кровь на анализы. Вместо вен у него есть дыра в руке: открытая рана размером с мяч для софтбола. Рана доходит до самой кости, плоти вокруг нее не осталось. Это дыра - одна из самых отвратительных вещей, что я в жизни видел, но от нее трудно отвести взгляд.
Я сажусь как можно дальше от Бобби. Рядом с ним устроился новенький, который почти каждые двадцать минут встает и бродит туда-сюда. Он весит сто тридцать шесть кг., а лицо у него ярко-красного цвета. Его штаны обычно спущены до лодыжек, из распухшего рта высовывается язык. Он взирает на окружающий мир с беспомощной растерянностью, словно маленький щенок. И он почти всегда перепачкан экскрементами.
Помимо всего прочего, мне кажется, что у него не все в порядке с головой, потому что он произносит лишь фразы типа: "Уже пора обедать?" Или: "Где коридор?"
О коридоре он, как правило, спрашивает, стоя в коридоре.
Однажды он чуть не растоптал меня, когда не смог найти свою ложку и решил, что она у меня. Этот парень много ест. Повсюду таскает с собой больничную еду.
Ну, как бы там ни было, Бобби спит, а я разглядываю полку с видеокассетами. Хороших картин тут маловато, но я нахожу фильм Ларса фон Триера "Рассекая волны". По крайней мере, его мне хочется посмотреть. Я включаю фильм и шум будит Бобби. Он спал, накрыв голову книгой Джеймса Фрея.
— А, это ты, мудила, — голос его сейчас походит на голос Темплтона, крысы из "Паутины Шарлотты". — Поверить не могу, что ты читал мои письма. Что смотришь?
Я отвечаю.
— Отличный фильм, чувак. Разве что чуток тяжеловатый.
Бобби прав. Фильм хорош, но черт возьми... Если раньше мне казалось, что я в депрессии, то после трех часов наблюдения за тем, как милая, невинная Эмили Уотсон становится шлюхой ради парализованного мужа... ну, теперь я готов покончить с собой. Люди говорят, что суицид - это необратимое решение временной проблемы. Что же, на самом деле человеческая жизнь все равно вечно не длится и иногда такое необратимое решение кажется наилучшим выходом из ситуации. На протяжении большей части фильма я слышу храп Бобби. Время от времени он переворачивается на другой бок и говорит что-нибудь о том, какая Эмили Уотсон потрясающая актриса. Или рассуждает, что мне очень повезло, потому что я молод. Я киваю, не отрывая взгляд от экрана.
Спустя три часа я принимаю дозу хлоральгидрата и погружаюсь в мир сновидений. Снятся мне кошмары про больших обезьян управляющих самолетом.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

Большая часть, напичканная событиями не меньше, чем отощавшее тело Никки - наркотиками, готова. От книги осталось всего сорок страниц, уффф.

Tweak: Growing Up on Methamphetamines

День пятьсот семьдесят восьмой

День пятьсот семьдесят восьмой

Мы спим весь следующий день и не устраиваем никакой гаражной распродажи. Зельда будит меня примерно в шесть вечера, и я чувствую себя весьма хреново из-за всего, что случилось накануне. У нас еще осталось немного кокаина, поэтому мы принимаем по дозе и пытаемся придумать, как же нам, блять, решить проблему с деньгами.
Пейзаж за окном бледно-сер, жаркое солнце почти опустилось ниже уровня воды в загрязненном лос-анджелевском океане. Мы съедаем немного мороженого, после чего Зельда звонит Лизе.
Лиза соглашается приобрести принадлежащий Зельде автограф Дуэйна Оллмэна за шестьсот долларов. Говорит, что Джордан отдаст нам чек, если сами привезем им подписанный плакат. Мы вместе принимаем душ и садимся в машину. На мне расклешенные вельветовые брюки и одна из курток бывшего мужа Зельды, дизайн которой она сама и придумала. Я чувствую себя странно, когда надеваю его вещи, но стараюсь на это забить. Зельда ведет машину, направляясь вниз по бульвару Сансет к дому Лизы и Джордана в Мандевилл Каньоне. На дорогах пробки. Мы застреваем на каждом повороте, то чуть-чуть продвигаясь вперед, то снова останавливаясь. Никто из нас не говорит о событиях прошлой ночи, хотя на моем лице все еще виднеются следы от ногтей.
Когда мы наконец оказываемся на подъездной дорожке у дома Джордана и Лиз, уже совсем темно. Зельда захватила с собой длинное кожаное пальто, в надежде, что Лиза и его захочет купить.
Джордан открывает нам дверь. Выглядит он так же, как и всегда: длинные волосы завязаны в хвост, слегка хмурый вид, на груди выцветшая футболка. Он ведет себя очень дружелюбно, спрашивает, не проголодались ли мы. Восхищается постером и забирает пальто, сказав, что постарается уговорить Лизу купить его. Интересуется как я поживаю. Мы немного болтаем.
В конце концов, я спрашиваю нет ли у него каких-нибудь наркотиков, которыми мы бы могли вместе закинуться. Он отвечает, что не употребляет.
— Прости, — говорю я, — ошибся с выводами.
— Нет, нет, — произносит он своим обычным сонным голосом. — Ты все правильно подумал, просто я завязал.
После этого он зовет нас на улицу, чтобы продемонстрировать новенький мотоцикл, который только что приобрел. Это мотоцикл от Ducati и Джордан говорит, что тот стал его единственной радостью в жизни. Мы оглядываем покупку. Мотоцикл действительно впечатляет. Я правда очень люблю водить мотоциклы и всегда мечтал, что сам куплю такой.
— Езда на нем доставляет мне огромное удовольствие, — говорит Джордан. — С этим ничто не сравнится.

Мы с Зельдой едем домой. Она договорилась, что завтра я отправлюсь на собеседование с главным редактором Flaunt Magazine, так что сегодня мне категорически не стоит чем-либо закидываться. К тому же, мы все равно на мели. Но у Зельды есть знакомый в центре, который может раздобыть для нас крэка — если мы того захотим. Его зовут Карлос и он торгует на улице. Мы отправляемся в центр и созваниваемся с ним. Он соглашается за пустяковую сумму отдать нам порцию крэк-кокаина, которая при других обстоятельствах стоила бы не меньше восьмидесяти баксов.
Мы притормаживаем на заправке и покупаем один из этих цветков в стеклянных трубках, которые чаще всего и берут для того, чтобы крэк курить. Я понимаю, что нам не стоило бы продолжать употреблять и что дела у нас идут паршиво, но жизнь без наркоты сейчас представляется невыносимой.

Мы едем по пустынной улице в центре. Карлос протягивает руку и через окно машины передает нам пухлый пакет с крэком.
Зельда говорит, что он давно влюблен в нее и поэтому продает наркоту по столь выгодным ценам. Карлос — невысокий тощий испаноговорящий парниша, симпатичный, но очень уж измученный у него вид. Может, даже больше, чем у меня.

Крэк мы начинаем курить еще по пути домой и мне сразу становится лучше. Периодически я хватаюсь за руль, пока Зельда набивает трубку.
Кайф длится недолго, но я думаю, что этого нам хватит, чтобы справиться с собеседованием и всем остальным.

Мы возвращаемся домой.
Один из соседей снизу, гей-визажист, приехавший откуда-то с Юга, смотрит на нас с таким отвращением, когда мы во двор заходим, словно мы даже ругательств не заслуживаем.
Мы минуем его, поднимаясь по лестнице, привычно здороваемся, и запираемся в нашей комнате. Некоторое время мы курим крэк и занимаемся любовью. Спать мы так и не ложимся, и когда наступает утро, мы все так же потребляем крэк и закидываемся остатками кокаина. Я занят созданием сложного рисунка, на который приклеиваю различные части и детальки от разобранного ранее ноутбука. Зельда удаляется в ванную и несколько часов очищает кожу лица. Я слушаю музыку в наушниках.
В конце концов, я прерываю медитативные омовения лица Зельды, и мы вместе принимаем душ.
Я съедаю немного хлопьев и мы делаем кофе. Мне еще нужно успеть перед собеседованием с мужиком из Flaunt Magazine распечатать все свои статьи в Kinko's и сопроводить их парой новых. Мы с Зельдой едем вниз по Сансет-бульвару к нужному офису и как раз собираемся войти в него, но тут она решает сперва позвонить Лизе, узнать, захотела ли та купить ее кожаное пальто.
На улице немного моросит, идет летний мерзкий дождичек. Туман сползает вниз по отштукатуренным стенам зданий Сансет-бульвара. Я курю сигарету, опустив стекла в машине, в то время как Зельда сидит с прижатой к уху трубкой, слушая, что ей говорят.
Не знаю, кто именно ответил на ее звонок, но Зельда раз за разом повторяет «Что?», а потом: «Боже мой».
Она вешает трубку и поворачивается ко мне.
Джордан мертв. Врезался на мотоцикле в дерево. Мы смотрим друг на друга и одновременно начинаем плакать. Я реву в голос, не могу остановиться. Не знаю, что мне теперь делать. Звоню своим друзьям из Нью-Йорка, которые хорошо знали Джордана, но никто из них не отвечает. Звоню своему отцу и оставляю сообщение на автоответчике. Я думаю, что он, может быть, общается с мамой Джордана (его отец умер в прошлом году).
Потом я звоню маме и она отвечает.
Я пытаюсь рассказать ей, что она случилось, но она начинает орать на меня прежде, чем мне это удается. Говорит, что знает — я под кайфом.
— Мам, что ты, черт возьми, несешь? Джордан погиб! Я не под кайфом, я в раздрае. Подумал, что ты, возможно, с его мамой связь поддерживаешь, типа того.
— Мне нет дело до Джордана. Но мне есть дело до тебя. То пропадаешь на несколько месяцев, а теперь вдруг звонишь мне, рыдая. Что, черт возьми, с тобой не так?
— Мама, — говорю я, подняв ноги к груди, склубочившись на переднем сидении, — Джордан умер. Я же говорю, он попал в аварию на мотоцикле и теперь, блять, мертв.
— Ты ведь под кайфом, верно? По голосу заметно. Тебе нужна помощь. Эта женщина тебя погубит.
— Мама, я совсем о другом с тобой поговорить хочу. О Джордане. Но я вообще-то «чист». Больше двух недель не употребляю.
Она не верит.
Она практически орет на меня.
А потом Зельда вдруг выходит из себя и начинает орать на мою мать, требуя, чтобы я передавал ей каждое ее слово. Зельда называет маму сукой, которая сует нос не в свои дела, кричит, что она бессердечная. Она в бешенстве из-за того, что моя мама растрепала ее семье, что мы снова подсели на наркоту. Рассказывает моей маме (по-прежнему через меня), какой ненормальный у нее отец, что она не имела права втягивать членов ее семьи в это дело.
— Ты не понимаешь, что он за человек. Нихрена не знаешь на что он способен!
Эти слова я не передаю, думаю, мама и сама и сама отлично слышит ее крики.
Каким-то образом из-за всего этого смерть Джордана отходит на задний план. Я кричу, Зельда кричит, мама кричит. В самый разгар переполоха у Зельды звонит телефон. Это мужик из Flaunt Magazine решил переназначить наше собеседование на другое время, что, с учетом всех обстоятельств, пожалуй, к лучшему. Мы больше никуда не едем, но наш спор не утихает. Я окончательно выхожу из себя и мне хочется, чтобы Зельда наконец успокоилась и дала мне возможность самому поорать на мать.
В конце концов, я вешаю трубку и еще немного плачу из-за смерти Джордана и из-за окружающей беспросветной безнадежности. Мы созваниваемся с дилером и договариваемся встретиться в Ларчмонде, куда все равно уже почти доехали.
Покупаем кучу кокаина, мета и некоторое количество таблеток.
Деньги у нас почти закончились.
Не представляю, как мы сможем расплатиться за квартиру, купить себе еды и тд. Во мне теплится надежда, что, может быть, я устроюсь куда-нибудь на работу, но она мимолетна. В настоящее время я почти ни в чем не уверен.
Уверен, что люблю Зельду — это точно. Но мы часто ссоримся и, по правде говоря, я живу в постоянном страхе, что потеряю ее. Я просто не знаю, могу ли ей доверять. Столько раз уже ловил ее на лжи.
А тут еще эти наркотики.
Мы закидываемся прямо в машине, у меня все руки в шрамах и я не знаю, как смогу остановиться, даже если захочу. Я чувствую себя так, словно постоянно нахожусь на волоске от смерти, а гибель Джордана только усиливает это ощущение.
Мне страшно.
Нужно взяться за ум, знаю.
Нужно снова начать работать.
Но у меня нет компьютера, а без него невозможно заниматься написанием рецензий и другими делами. Да, вот в чем корень проблемы. Найду работу и все наладится. Нужно раздобыть компьютер.
Мы возвращаемся в квартиру и несколько часов закидываемся наркотой, попутно разговаривая про деньги и обсуждая, что же нам, черт возьми, теперь делать. Говорим про мою мать, как сильно мы на нее злимся из-за того, что она сделала. Я заодно рассказываю как сильно зол на отчима из-за того, как он себя вел со мной и мамой, ужасно зол.

Мы снова принимаем наркотики и вот, в три часа утра, шатаемся из угла в угол, словно животные в клетке.
— Зельда, — говорю я, когда в голову приходит одна идея, — поехали-ка к моей маме. Я знаю, как попасть в их дом, и смогу стырить компьютер Тодда.
— Отличная мысль, — откликается она, — тебе же нужен компьютер.
Мы очень долго одеваемся. Когда забираемся в машину, то я сажусь за руль. Мы сильно укурены, а из колонок поет Амон Тобин. Раннее утро, за окнами автомобиля темно и холодно. Я крепко сжимаю зубы, слишком крепко. В смысле, сильнее, чем следовало бы. Я с большой злостью говорю о своей матери, об отчиме и бла-бла-бла. Когда мы доезжаем до района, где находится мамин дом, в Пасифик Палисадес, то решаем остановиться на некоторое расстоянии от него и сперва закупиться кое-какими продуктами в супермаркете, что располагается ниже по улице.
Еще только около четырех часов утра. Мы паркуемся и закидываемся новой порцией мета. Блуждая по ярко (слишком ярко) освещенным рядам продуктового магазина, мы смеемся над собой и целуемся. Я задаюсь вопросом, наблюдает ли кто-нибудь за нами и что он может подумать. Начинаю немного параноить и утыкаюсь взглядом в пол. В конце концов, мы тут единственные покупатели.
Но несмотря на все это, мы покупаем мороженое и хлопья Lucky Charms, а еще хотим взять бутылку вина, но нам отвечают, что алкоголь раньше шести продавать не начнут. Поэтому я говорю Зельде, что вернусь сюда как раз к нужному времени, отправлюсь пока что за компьютером.
Она целует меня на прощание и после этого я еду к дому матери. Как только я оказываюсь на их улице, меня обуревает страх. Я паркуюсь вдалеке от дома и медленно иду вперед. Внезапно я вспоминаю про маминых собак. Они же начнут лаять как оглашенные, если услышат какой-либо шум. Я правда сильно напуган. Воображаю, что все соседи смотрят на меня, следят за мной.
Компьютер находится в гараже и я полагаю, что смогу пробраться туда, никаких проблем. По какой-то причине я решаю взобраться на крышу гаража.
Кажется, думаю, что смогу продраться через черепицу.
Пытаюсь оторвать черепицу. Дело продвигается медленно. Черепицу, оказывается, оторвать не так-то просто. Я сползаю вниз по стволу дерева, при этом сильно поранив руки, а потом бегу в гараж и запираюсь там.

Не знаю точно, что именно со мной происходит в тот момент.
Я вроде как ненадолго утрачиваю связь с реальностью.

В гараже полно коробок, вешалок с одеждой, одежды, которая просто валяется на полу и других вещей. Я быстро освобождаю одну из коробок и кладу в нее компьютер. Но после этого я, ну, перестаю о чем-либо размышлять и творю всякую фигню. Опустошаю другие коробки, разбрасываю вещи и взбираюсь на потолочные балки. Снова забираюсь на крышу.
Так проходит несколько часов. Я просто слоняюсь вокруг, рассортировываю вещи по маленьким кучкам, действуя словно на автопилоте. Я нахожу пару кассет с порнофильмами, которые наверняка принадлежат отчиму и растаптываю их.
Я вроде как кажусь себе огромным насекомым, которое может взобраться куда угодно. Червяком или слизнем, может, или Бог знает кем еще.
Потом, взобравшись на перекладины, удерживающие крышу, я делаюсь длинноногим пауком, затаившимся в тени.
Проходит еще какое-то время.
Мне жарко, в горле пересохло.
Уже полдень.
Лучи солнца проникают сквозь трещины в черепице. Полосы желтого цвета пробиваются сквозь затхлый, пыльный воздух гаража. Я уклоняюсь от этих ярких явлений. Думаю, что луч солнца может обратить меня в прах, как вампира. Мысли вихрем проносятся в моей голове, не задерживаясь надолго. Внезапно я понимаю, что не могу найти дверь, что заперт и не сумею выбраться отсюда. Я погружаюсь в сон и вижу себя ребенком, прячущимся в этом же самом гараже, дрожащим от страха и едва ли не блюющим в своем тайном укрытии, куда я сбежал от ссоры. Мама с Тоддом орут друг на друга, а я такой маленький и напуганный.
Мама все еще хочет, чтобы я поехал с ней в отель, но мне слишком страшно. Не хочу предавать Тодда.
Потом я вспоминаю, как мы ехали по шоссе в Сан-Диего. Мама с Тоддом ссорились, а я лежал на заднем сидении и притворялся спящим. Мама схватилась за руль и попыталась развернуть машину, которую вел Тодд.
Лежа на заднем сидении, я чувствовал себя таким виноватым, словно все это происходило из-за меня.
Затем меня посещает еще одно воспоминание.

Вокруг совсем тускло, все в тумане, я не могу понять, что происходит.
Мне становится дурно и меня тошнит какой-то пенистой жидкостью.

Проходит больше пяти часов, прежде чем раздается стук в дверь.
Каким-то образом мне удается ненадолго вырваться из мрака психоза и открыть ее.
На пороге стоит Спенсер и мне кажется, что он реальный, не галлюцинация. Окончательно я в этом уверяюсь, когда он начинает говорить со мной о программе «двенадцать шагов».
Мама тоже тут. Похоже, она в бешенстве. Оно и неудивительно.
Не знаю, почему она не на работе.
Рядом с ней стоит мой старший брат, Рон, мамин сын от ее первого брака. Мы с ним встречались всего несколько раз.
Все они говорят одновременно. Рассказывают, что Зельда перепугалась, потому что я на полдня бросил ее в продуктовом магазине. Она позвонила моей маме, а также куче других людей, после чего одолжила деньги у Якудзы и поехала обратно в Голливуд на такси. Зельда заявила всем, что советует отправить меня на лечение, чтобы я больше не таскался за ней.
Спенсер хочет, чтобы я отправился на лечение.
Мама хочет, чтобы я отправился на лечение.
Даже Рон считает, что мне нужна помощь.
Не знаю сколько времени длится этот разговор, но вскоре к нам присоединяется коп из лос-анджелевского полицейского департамента, желающий составить рапорт.
Думаю, его вызвал мой отчим.
Полагаю, Тодд сидит в доме, избегая встречи со мной. Коп (типичный коп с квадратной челюстью, «ежиком» на голове и тд.) собирается арестовать меня, но мама говорит, что не будет выдвигать обвинений, если я соглашусь лечь в клинику. В тюрьму мне отправляться не хочется, так что я говорю им то, что они желают услышать.
Они разрешают мне вернуться в Голливуд, чтобы собрать вещи.

На обратном пути я проклинаю себя и опять, в тысячный раз за мою жизнь, задаюсь вопросом: как же, черт возьми, выпутаться из этой истории?

Как только переступаю порог квартиры, Зельда набрасывается на меня с кулаками. Все мои вещи свалены в картонную коробку, стоящую посреди комнаты. Зельда плачет и кричит, а я пытаюсь схватить ее за руки, уворачиваясь от пощечин. Я хочу объяснить, что произошло, хотя не представляю, чем это может помочь. В смысле, я же на пять часов бросил ее в супермаркете, из-за того, что со мной случился нервный срыв, спровоцированный наркотиками.
Спустя несколько минут мне удается ее успокоить. Я вру ей, что услышал шаги брата и поэтому вынужден был спрятаться в гараже, где и застрял надолго. Она, кажется, готова меня простить, но все еще считает, что мне требуется помощь.
Мы закидываемся наркотиками и обсуждаем этот вопрос. Чуть позже у Зельды звонит телефон — это мой отец ее вызванивает. Они с Зельдой говорят о чем-то, не знаю о чем именно. В разговоре с моим отцом Зельда старательно изображает из себя ответственного человека. Она внезапно становится воплощением мудрости и зрелости, человеком, не имеющим никакого отношения к моей зависимости. Не знаю, поверил ли отец чему-то из ее речи, но сыграно было классно.
Разумеется, потом телефон передают мне и я по голосу понимаю, что отец обеспокоен и взволнован. Он держится строго, говорит быстро. Судя по всему, они с мамой успели переговорить с адвокатами. Они имеют право заявить на меня в полицию в течение следующих девяноста дней, а Зельду могут обвинить в пособничестве. В этом случае нам обоим придется переживать процесс детоксикации на полу в камере, вдали от Бупренорфина, Ксанакса и Клоназепама, а значит у нас будут приступы судорог, из-за которых мы даже умереть можем.
Блядь, как же я зол на себя.
Выбора нет, приходится соглашаться на выдвинутые отцом условия. Он говорит, что в реабилитационном центре Орегона есть свободная койка. Он договорился, чтобы сотрудники центра связались со мной напрямую. Они позвонят на телефон Зельды примерно через час.
Я вешаю трубку.
— Детка, — говорю я, — они собираются услать меня в Орегон.
— Что? Почему ты не можешь остаться в Л. А.?
На ней сейчас маленькие шортики-боксеры и обтягивающая майка. Она выглядит невероятно мило и внезапно начинает сильно переживать, страшиться моего отъезда. Я целую ее и хочу умереть, вот правда. Все это так печально. Мы с Зельдой законченные наркоши, полностью истощенные.
Я теперь даже не могу сходить в туалет «по-большому», доктор сказал, что все дело в «уплотнении». Дерьмо во мне превратилось в твердые окаменелости. Приходится часами сидеть в туалете, буквально руками выковыривать из себя эти гранулы. Глаза у меня запали, кожа пожелтела и покрылась чешуйками. Пот воняет химикатами. От моего тела в данный момент остались одни кости.

Мы занимаемся любовью до тех пор, пока не раздается новый звонок. Я отвечаю и на какое-то время мир снова погружается в темноту. Я уверен, что из реабилитационного центра позвонила женщина, но помимо этого у меня не осталось никаких воспоминаний о нашем с ней разговоре. Полагаю, я много говорил про Зельду, как сильно не хочу с ней расставаться. Видимо, женщину это разозлило (или что-то другое), потому что в Орегон я больше не собираюсь. В смысле, они отказываются принять меня. Просто не хотят, чтобы я у них находился.
Не знаю, что конкретно их не устроило, но теперь нужно срочно придумать новый план действий. Отец мной очень недоволен. Кажется, он думает, что я специально все испортил. Намеренно запорол беседу с леди из центра, чтобы уж точно туда не попасть. Но это неправда. Я ей все честно рассказал.
И вот теперь я снова томлюсь в ожидании, закидываясь наркотой вместе с Зельдой. Около девяти часов вечера снова звонит отец. Он говорит, что нашел клинику в Долине, где меня готовы принять. Ставит ультиматум: либо я отправляюсь туда, либо меня прямо сейчас арестуют. Не уверен, правда ли это, но проверять не хочу. Так что я еду туда.
Ну, точнее, сперва принимаю душ, а Зельда собирает мои вещи. В числе прочего, она кладет в сумку фотоальбом с кучей своих снимков. Также она пишет мне длинное письмо, в котором обещает, что никогда меня не покинет. Мы полны решимости пожениться, когда все это закончится. Мы целуемся, плачем, снова и снова признаемся друг другу в любви. Я думаю, что процесс детоксикации займет не больше десяти дней, а потом я стану «чист», мы с Зельдой будем жить вместе, я вернусь к писательству и все сложится наилучшим образом.
Но я все равно боюсь, что могу потерять Зельду.
Она ведет машину, направляясь к клинике, а я вдыхаю, вкалываю, выкуриваю и глотаю все, что только попадается мне в руки.
Я нахожусь под сильнейшим кайфом и страх из-за предстоящей детоксикации немного утихает. К дверям клиники я подкатываю с видом рок-звезды. На часах около двух ночи, но я все равно в больших солнцезащитных очках. Из одежды на мне брюки-клеш, куртка с бахромой и безумная разноцветная шляпа, созданная каким-то известным дизайнером. Зельда целует меня на прощание, а я отдаю ей кое-какие свои вещи (например, кошелек), потому что понятия не имею, насколько здесь может быть ужасно. На самом деле, прежде я никогда не бывал в клиниках, где только детоксикацию проводят. Во всех других центрах этот процесс всегда являлся частью программы, рассчитанной на двадцать восемь дней. А после истории с Лорен я и вовсе просто на полу валялся во время детоксикации.
После мета и кокса тебе просто нужно как можно больше спать. Но я не знаю чего следует ожидать, когда «снимаешься» с бензодиазепинов и Бупренорфина.
Как бы то ни было, Зельда прощается и наблюдая за тем, как она уезжает прочь, мне хочется расплакаться. Чувствую себя полностью поверженным. Но я по-прежнему под кайфом, поэтому заходя в клинику, говорю себе, что все будет в порядке. «The Mission Community detox» — это госпиталь, и, ну, он и выглядит как госпиталь. Все вокруг очень стерильное, горят флуоресцентные лампы, на полу белая плитка. Кровати тут с пластиковыми спинками, прислоняться к которым чертовски холодно. Есть две комнаты отдыха с телевизорами, видеомагнитофонами и кучей кассет. Еще есть небольшая кухонька с холодильником, забитым дешевым фастфудом и залежалыми сэнвидчами.
Меня осматривает невысокий бородатый парень в гавайской рубашке, похожий на испанца, а очень толстая женщина, напоминающая плюшевого медведя, вдобавок измеряет мой уровень кровяного давления. Она милая, черт возьми. Они оба очень милые. Они вежливые, дружелюбные и, похоже, не слишком переживают из-за того, что мой организм сейчас напичкан кучей различных наркотиков.
Слава Богу, что врать им не нужно. Я рассказываю им обо всем: про мет, кокс, героин, Ксанакс, Клоназепам, Каризопродол и Бупренорфин. Они улыбаются, фотографируют меня и берут у меня кровь на проверку. Парень выходит вместе со мной на улицу, к жаркому воздуху Долины, позволяет покурить. После этого они выдают мне кучу лекарств, которые должны меня вырубить. Подбирают для меня одежду и я пытаюсь уснуть. Ну, точнее, сперва я сижу у окна и немного рисую. Не знаю, что именно они мне дали, но эти средства быстро срабатывают, потому что вскоре я отрубаюсь.
Ночью я просыпаюсь всего дважды и оба раза это происходит из-за того, что в мою комнату пробирается высокий тощий парнишка (думаю, он младше меня) с пустым взглядом. Он в одной футболке, у него бритая голова и телосложение баскетболиста. Кажется, в руках у него какие-то туалетные принадлежности. Может, полотенце.
— Чувак, какого хрена? — удается выговорить мне сквозь сон.
Он замирает на месте. Широко распахнутые глаза еще больше округляются.
— Мне страшно, — говорит он. — Можно я посплю с тобой?
— Бля, нет. Попроси, чтобы тебе какое-нибудь снотворное дали.
В этот момент в комнату заглядывает медсестра, чрезвычайно накаченная темнокожая женщина, которая выглядит так, словно могла бы одним мизинцем меня пополам переломить.
У нее всклокоченные волосы и она кричит на пацана, чтобы тот оставил меня в покое. Он высоко подпрыгивает от неожиданности и улепетывает прочь.
Медсестра подмигивает мне, извиняется.
Я говорю:
— Просто дайте ему какой-нибудь хуйни, чтобы уснул.
А потом и сам так поступаю — засыпаю.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина

---

киса зачитывает текст от лица Жана Кокто в небольшом фильме о нем:

Казалось бы, почему киса? из-за того, что Кокто - известная би-икона? энивей, это восхитительно, эстетика в каждом кадре.

@темы: фильмы, шаламэ мое шаламэ, видяшки

---

Номинанты на Глобус полный список
Первым делом поднимем бокалы за Тимофея, Тимофея, как верно сказал Арми в своем интервью с Дакотой, весь мир любит больше всего на свете Даже если плюет на сам фильм, где он снимался. Но это-то ладно, трудно поспорить, что в КМ лучшее- это Тимми.
НО СНОВА НОМИНИРОВАТЬ ФИЛЬМ ЛАНТИМОСА КАК КОМЕДИЮ. блеать ну и юмористы там в жюри попадаются, ор выше гор.
Из мини-сериалов есть любимые Алиенист и Острые предметы. Острые предметы мы с Эстер досмотрели не далее как час назад, очень вовремя! Несмотря на все достоинства и танцующих мальчиков Алиениста, Острые предметы заслуживают награду больше. И там женская тема, женщины у нас все еще в тренде.
Адам Драйвер в одной категории с Тимми, надеюсь, Глобус продолжит юморить и сфотографирует их вместе, это будет нечто. Тимми может сидеть у Адама на плечах.
Лягушонка Рами поздравляю с его вырастанием из сериальных номинаций до драматических-фильмовских.
"Остров собак" по-любому должен взять "лучший мультфильм".
С Черной Пантеры ДРАМЫ ору сильнее чем с Лантимоса-комедии, пожалуй. Шутка из первого сезона Боджека "Вы вообще смотрите, что номинируете?" не устаревает.

-----------
Даже если вести себя максимально осторожно в сети и быть недоверчивым по отношению ко всем незнакомцам, все равно остается шанс, что ты попадешься на крючок к сетевым мошенникам. Так что советую периодически заходить в авторский блог про аферы в Интернете hypenews.livejournal.com/ и узнать какие аферы нынче "в тренде". Предупрежден - значит вооружен.

@темы: фильмы, шаламэ мое шаламэ, сетевые мошенники

---

В каждом сборнике рассказов Брэдбери, что я читал, обязательно попадаются рассказы, которые воспринимаются как готовые аушки к разным фандомам. В "Летнее утро, летняя ночь" таким стал

"Всякое бывает"

Весной тысяча девятьсот тридцать четвертого в Центральную школу пришла учительствовать мисс Энн Тейлор. Было ей тогда двадцать четыре года, а Бобу Маркхэму — четырнадцать. Все умы занимала Энн Тейлор. Для этой учительницы дети несли в школу то цветы, то фрукты и без напоминания сворачивали после уроков зеленовато-розовые карты мира. Если она проходила по улицам, то, казалось, как раз в ту пору, когда дубы и вязы отбрасывали кружевную тень, отчего на лице у нее играли солнечные зайчики, а она шла не останавливаясь, и при встрече с нею каждый загадывал что-то свое. Была она как нежный персик среди зимних снегов, как глоток холодного молока к завтраку в душное летнее утро. Выпадали, случалось, редкостные дни, когда мир обретал равновесие, подобно кленовому листу, которому не дают упасть благодатные ветра: такие деньки точь-в-точь были похожи на Энн Тейлор, и в календаре их следовало бы назвать ее именем.

Что же до Боба Маркхэма, октябрьскими вечерами этот паренек слонялся в одиночку по городским улицам, а за ним гнался ворох листьев — ни дать ни взять мышиные полчища в Духов день. Весной движения его замедлялись, и весь он становился похож на белую молодь форели, что водится в терпких водах речки Фокс-Хилл; за лето белизна сменялась коричневым отблеском спелых каштанов. Частенько он, валяясь на траве, взахлеб читал книжки, даже не замечая муравьев, ползавших по страницам, а то еще играл сам с собой в шахматы на крыльце бабушкиного дома. Приятелей у него не было.

Когда мисс Тейлор пришла вести свой первый урок, Боб учился в девятом классе; никто из учеников не шелохнулся, пока она выводила на доске свое имя аккуратным, округлым почерком.

— Меня зовут Энн Тейлор, — негромко сказала она, — я ваша новая учительница.

Казалось, в классную комнату вдруг хлынул свет, словно чья-то рука сдвинула кровлю. Боб Маркхэм держал наготове пульку из жеваной бумаги. Через полчаса он незаметно уронил пульку на пол.

После уроков он принес в класс ведро воды, взял тряпку и стал протирать доски.

— Что происходит? — Обернувшись, она посмотрела в его сторону из-за учительского стола, за которым проверяла диктанты.

— Доски грязноваты, — сказал Боб.

— Да, верно. Ты сам решил этим заняться?

— Наверное, полагается разрешения спрашивать, — смущенно выдавил он.

— А мы сделаем вид, будто ты так и поступил, — улыбнулась она в ответ, и от этой улыбки он мигом справился с работой: белые тряпки и губки так и летали у него в руках, и если бы кто заглянул с улицы в открытое окно, то подумал бы, что в классе кружатся хлопья снега. — Дай-ка вспомню, — сказала мисс Тейлор. — Ты ведь Боб Маркхэм, правильно?

— Да, мэм.

— Ну, спасибо тебе, Боб.

— А давайте я каждый день буду доски мыть? — предложил он.

— Тебе не кажется, что все должны дежурить по очереди?

— Да мне не трудно, — сказал он. — После уроков.

— Можно попробовать, а там видно будет, — решила она.

Он медлил.

— Теперь беги домой, — велела она, помолчав.

— До свидания. — Нога за ногу, он поплелся к выходу.

На следующее утро он уже маячил у пансиона, где поселилась мисс Тейлор, в то самое время, когда она выходила из дверей.

— А вот и я, — сказал он.

— Честно говоря, — ответила она, — меня это не удивляет.

Они отправились в школу вместе.

— Давайте я ваши книжки понесу, — предложил он.

— О, спасибо тебе, Боб.

— Не за что, — откликнулся он, принимая у нее книги.

Вот уже несколько минут они шли бок о бок, но он не проронил ни слова. При взгляде на него — искоса и немного сверху — она заметила, что он не только не смущен, но сияет от счастья, и решила дать ему возможность заговорить первым, однако это ни к чему не привело. На подходе к школе он вернул ей книги.

— Наверно, дальше надо поодиночке, — сказал он. — Ребята не так поймут.

— Да я и сама не вполне понимаю, Боб.

— Ну как, у нас дружба, — со значением произнес он.

— Боб… — начала она.

— Да, мэм?

— Ладно, неважно. — И она зашагала вперед.

— Я со звонком приду, — сказал Боб.

Конечно же, он пришел со звонком и каждый день на протяжении двух недель оставался после уроков: не говоря ни слова, тщательно мыл доски, полоскал тряпки и снимал со стены карты, а она тем временем проверяла тетради. До четырех часов между ними висела тишина: в этой тишине солнце клонилось к закату, по-кошачьи сновали тряпки, шуршали тетрадные страницы, поскрипывало перо, а в высокое оконное стекло с натужным жужжанием билась сердитая муха. Иногда молчание затягивалось часов до пяти, покуда мисс Тейлор не замечала, что Боб Маркхэм устроился за последней партой и не сводит с нее глаз.

— Ну, пора домой, — по обыкновению говорила мисс Тейлор, поднимаясь со стула.

— Да, мэм.

И он бросался доставать из шкафа ее пальто и шляпку. Потом брал у нее ключ и сам запирал дверь, если к тому времени еще не появлялся школьный сторож. А дальше они спускались с крыльца и пересекали опустевший школьный двор. О чем только не заходил у них разговор.

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, Боб?

— Писателем, — отвечал он.

— Да, планы у тебя серьезные. Только это тяжелый труд.

— Знаю, но хотя бы попробовать, — сказал он. — Я ведь много читаю.

— Боб, неужели у тебя нет никаких дел после уроков? Я хочу сказать — это непорядок, что из-за бессменного дежурства ты проводишь столько времени в четырех стенах.

— Мне нравится, — объяснил он. — Я вообще занимаюсь только тем, что мне нравится.

— И все-таки…

— Нет, я уж так решил, — упорствовал Боб.

Немного подумав, он выговорил:

— Мисс Тейлор, можно вас кое о чем попросить?

— Смотря о чем.

— Каждое воскресенье я выхожу на Бьютрик-стрит, иду вдоль ручья и дохожу до озера Мичиган. Там раки водятся, бабочки летают, птицы поют. Если вы не против, пойдемте вместе, а?

— Спасибо за приглашение, — сказала она.

— Значит, договорились?

— Нет, у меня, к сожалению, дела.

Он уже открыл рот, чтобы спросить, какие у нее дела после уроков, но осекся.

— Я бутерброды с собой беру, — продолжал он. — С ветчиной и соленьями. И апельсиновую шипучку. Прихожу на озеро часам к двенадцати, ухожу около трех. Здорово было бы вместе пойти. Вы собираете бабочек? У меня, например, большая коллекция. И для вас наловим.

— Спасибо тебе, Боб, но нет, не получится. Может быть, в другой раз.

Он поднял на нее глаза:

— Напрасно я об этом заговорил, да?

— У тебя есть полное право говорить о чем угодно, — ответила она.



Через несколько дней она нашла у себя потрепанную книгу «Большие надежды» и за ненадобностью отдала Бобу. В ту ночь он не сомкнул глаз и прочел роман от корки до корки, а наутро поделился впечатлениями. Теперь он изо дня в день поджидал мисс Тейлор за углом от пансиона, и она не раз начинала: «Боб…» — намереваясь сказать, чтобы он больше не приходил, но так и не собралась с духом.

В пятницу утром на учительском столе сидела бабочка. Мисс Тейлор уже собралась махнуть рукой, чтобы ее согнать, но вовремя заметила, что тонкие крылышки даже не дрогнули; тогда она сообразила, что пойманную бабочку принесли в класс до звонка. Поверх голов она отыскала взглядом Боба, но тот уставился в книгу — не читал, а просто опустил глаза.

Именно тогда до нее дошло, что отныне ей будет затруднительно вызывать Боба отвечать домашнее задание. Карандаш то и дело останавливался на его имени, но в итоге она вызывала тех учеников, чьи фамилии значились в классном журнале до или после фамилии Маркхэм. Когда они вместе шли в школу или обратно, она не поднимала глаз. Но после уроков, когда Боб тянулся вверх, чтобы стереть с доски примеры и задачи, она нередко ловила себя на том, что исподволь наблюдает за его движениями.

А однажды в воскресенье он стоял посреди речушки в закатанных до колен штанах и вдруг, подняв голову, заметил, что у самой кромки воды появилась мисс Тейлор.

— А вот и я, — сказала она, смеясь.

— Честно говоря, — отозвался он, — меня это не удивляет.

— Покажи-ка мне раков и бабочек, — попросила она.

Они дошли до озера и сели на песок, обдуваемые теплым ветром. Когда настало время подкрепиться бутербродами с ветчиной и соленьями, а также апельсиновым ситро, Боб чинно уселся немного позади.

— Эх, прямо не верится, — вырвалось у него. — Самое счастливое время в моей жизни.

— Кто бы мог подумать, что я отправлюсь на такой пикник, — сказала она.

— Да еще с каким-то сопляком, — добавил он.

— Мне здесь хорошо, — призналась она.

— Приятно слышать.

До вечера они почти не разговаривали.

— Неправильно это, — сказал он позднее. — А почему — не могу понять. Мы же просто гуляем, ловим этих дурацких бабочек и раков, едим бутерброды. Но мать с отцом точно меня прибьют, если узнают, да и в школе по башке дадут. А вас, наверное, учителя засмеют, да?

— К сожалению, это так.

— Тогда завязывать надо с этими бабочками.

— Я вообще не понимаю, как здесь оказалась, — пробормотала она.

На этом и закончился тот день.



Вот и все, что вместила в себя история Энн Тейлор и Боба Маркхэма. Две-три бабочки-данаиды, книга Диккенса, десяток раков, четыре бутерброда и две бутылки апельсинового ситро. В понедельник Боб долго стоял за углом, но так и не дождался, чтобы мисс Тейлор появилась в дверях и направилась в школу. Лишь примчавшись к первому звонку, он сообразил, что она вышла раньше обычного и намного его опередила. После занятий она снова исчезла: на последнем уроке ее подменяла другая учительница. Пройдясь мимо пансиона, где жила мисс Тейлор, он так ее и не увидел, а позвонить в дверь не решился.

Во вторник после уроков они снова оказались в безмолвной классной комнате: он размеренно тер доску губкой, как будто время остановилось и спешить больше некуда, а она проверяла тетради, и ей тоже казалось, что можно до скончания века сидеть за столом, утопая в непостижимом покое и счастье, — и тут вдруг пробили часы на здании суда. Часовая башня находилась в квартале от школы, но от бронзового гула курантов содрогалось все тело, точно старея с каждом ударом. Этот бой пробирал до костей, напоминая о сокрушительной силе времени; с пятым ударом она подняла голову и долго смотрела в окно на городские часы. Потом отложила ручку.

— Боб! — окликнула мисс Тейлор. Вздрогнув, он обернулся. За все это время они не перемолвились ни словом.

— Подойди, пожалуйста, — попросила она. Он медленно положил губку.

— Иду, — ответил он.

— Присядь, Боб.

— Да, мэм.

Несколько мгновений она пристально смотрела на него, и наконец он отвел глаза.

— Ответь мне, Боб, ты понимаешь, о чем я собираюсь поговорить? Догадываешься?

— Да.

— Тогда сам скажи.

— О нас, — произнес он, помолчав.

— Сколько тебе лет, Боб?

— Пятнадцать будет.

— На самом деле тебе четырнадцать.

Он неловко поерзал.

— Да, мэм.

— А знаешь ли ты, сколько мне?

— Да, мэм. Слышал. Двадцать четыре.

— Двадцать четыре.

— Через десять лет мне тоже будет двадцать четыре, — сказал он.

— Но к сожалению, сейчас тебе еще нет двадцати четырех.

— А иногда кажется, что есть.

— Понимаю — иногда ты и ведешь себя как мой ровесник.

— Честно?

— Ну-ка, сиди смирно; это серьезный разговор. Нам необходимо самим разобраться в том, что происходит, ты согласен?

— Вообще-то да.

— Для начала давай признаем: мы самые лучшие, самые близкие друзья на свете. Давай признаем: у меня никогда не было такого ученика, как ты, и ни к одному молодому человеку я не испытывала такой нежности. И позволь, я скажу за тебя: ты считаешь меня лучшей учительницей из всех, которые у тебя были.

— Если бы только это, — сказал он.

— Возможно, ты чувствуешь нечто большее, но приходится учитывать самые разные обстоятельства, весь уклад нашей жизни, считаться с горожанами, соседями и, конечно, друг с другом. Я размышляю об этом уже много дней, Боб. Не думай, что я не способна разобраться в собственных чувствах. По некоторым причинам наша дружба действительно выглядит очень странно. Но ведь ты — незаурядный юноша. Себя, как мне кажется, я тоже хорошо знаю и могу сказать, что не страдаю физическими или умственными расстройствами; я искренне ценю тебя как личность. Но в нашем мире, Боб, о личности принято говорить только тогда, когда человек достиг определенного возраста. Не знаю, понятно ли я выражаюсь.

— Чего ж тут непонятного? — проговорил он. — Был бы я на десять лет старше и на пятнадцать дюймов выше — и разговор был бы другой. Глупо судить о человеке по его росту.

— Согласна, это кажется глупостью, — продолжила она, — ведь ты ощущаешь себя взрослым, знаешь, что не делал ничего плохого, и стыдиться тебе нечего. Тебе нечего стыдиться, Боб, так и знай. Ты держался честно и достойно; надеюсь, и я вела себя так же.

— Это уж точно, — подтвердил он.

— Возможно, придет время, когда люди научатся распознавать зрелость характера и будут говорить: вот это настоящий мужчина, хотя ему всего четырнадцать лет. По воле случая и судьбы он стал зрелым человеком, который трезво оценивает себя, знает, что такое ответственность и чувство долга. Но пока это время не пришло, мерилом будут служить возраст и рост.

— Несправедливо, — сказал он.

— Допустим, и мне это не по душе, но ты же не хочешь, чтобы тебе в конце концов стало еще тяжелее? Ты же не хочешь, чтобы мы оба были несчастны? А ведь именно это нас и ждет. Мы ничего не можем изменить, у нас нет выбора; даже этот разговор о нас самих — и тот звучит нелепо.

— Да, мэм.

— Но по крайней мере, мы выяснили все, что касается нас двоих, мы знаем, что не сделали ничего дурного, что совесть у нас чиста и в наших отношениях нет ничего постыдного. Однако мы оба понимаем и то, что продолжение невозможно, так ведь?

— Может, и так, только я ничего не могу с собой поделать.

— Нужно решить, как нам быть дальше. Сейчас об этом знаем только ты и я. Не исключено, что вскоре это будет знать каждый встречный и поперечный. Я могла бы сменить работу…

— Нет, даже не думайте!

— Или устроить так, чтобы тебя перевели в другую школу.

— Можете не трудиться, — бросил он.

— Почему же?

— Наша семья переезжает. В Мэдисон. Через неделю меня уже здесь не будет.

— Это ведь никак не связано с темой нашего разговора?

— Нет-нет, что вы. Отцу предложили хорошее место, вот и все. В пятидесяти милях отсюда. Мы ведь сможем видеться, когда я буду приезжать в город?

— Ты думаешь, это разумно?

— Наверное, нет.

Какое-то время они сидели молча.

— Почему же так вышло? — беспомощно спросил он.

— Не знаю, — ответила она. — Никто не знает. Тысячу лет люди не могут найти ответа на этот вопрос и, как мне кажется, никогда не найдут. Нас либо тянет друг к другу, либо нет, и случается, между двумя людьми возникает чувство, которое приходится скрывать. Я не могу объяснить, что меня подтолкнуло, а ты — тем более.

— Пойду я домой, — проговорил он.

— Ты на меня не сердишься?

— Господи, конечно нет. Как я могу на вас сердиться?

— И еще одно. Я хочу, чтобы ты помнил: в жизни нам за все воздается. Так было во все времена, иначе род человеческий не смог бы выжить. Сейчас тебе тяжело, так же как и мне. Но потом произойдет событие, которое залечит все раны. Ты мне веришь?

— И рад бы поверить…

— Это чистая правда.

— Вот если бы… — начал он.

— О чем ты?

— Если бы только вы могли меня подождать, — выпалил он.

— Подождать десять лет?

— Мне тогда исполнится двадцать четыре.

— А мне — тридцать четыре, и возможно, я стану совсем другим человеком. Нет, думаю, это невозможно.

— Разве вам бы этого не хотелось? — воскликнул он.

— Да, — ответила она тихо. — Это нелепость и бессмыслица, но мне бы этого очень хотелось.

Долгое время он сидел молча.

— Я вас никогда не забуду, — сказал он.

— Спасибо тебе за эти слова, но так не бывает — жизнь устроена иначе. Ты забудешь.

— Нет, не забуду. Я что-нибудь придумаю, но никогда вас не забуду, — повторил он.

Она встала и пошла вытирать доску.

— Я помогу, — вызвался он.

— Нет-нет, — поспешно возразила она. — Иди домой, а дежурить больше не оставайся. Я поручу это Хелен Стивенс.

Боб вышел из класса. Оглянувшись с порога, он в последний раз увидел Энн Тейлор: она стояла у доски и медленными, плавными движениями — вверх-вниз, вверх-вниз — стирала меловые разводы.



Через неделю он уехал из города на долгих шестнадцать лет. Живя всего в пятидесяти милях, вернулся он уже тридцатилетним, женатым человеком: как-то по весне, проездом в Чикаго, они с женой сделали остановку в городке Грин-Блафф.

Боб надумал пройтись в одиночку и в конце концов решился навести справки о мисс Энн Тейлор. Сначала никто ее даже не вспомнил, а потом кого-то из горожан осенило:

— Ах да, была такая учительница, само очарование. Умерла вскоре после твоего отъезда.

— Замуж-то она вышла?

— Да нет, как-то не сложилось.

Во второй половине дня, побродив по кладбищу, он отыскал могильный камень с высеченной надписью: «Энн Тейлор, 1910-1936». Двадцать шесть лет, подумал он. А ведь я теперь на четыре года старше вас, мисс Тейлор.

Ближе к вечеру горожане увидели, что встречать Боба Маркхэма вышла его жена, и все головы поворачивались ей вслед, потому что на лице у нее играли солнечные зайчики. Была она как нежный персик среди зимних снегов, как глоток холодного молока к завтраку в душное летнее утро. А день выдался такой, когда мир обрел равновесие, подобно кленовому листу, которому не дают упасть благодатные ветра: один из тех редкостных дней, которые, по общему мнению, следовало бы назвать в честь жены Боба Маркхэма.

@темы: любите книги. пусть это старомодно, но всегда взаимно.