08.03.2011 в 01:09
IV-20. Десятый Доктор|Симм!Мастер, Доктор у погребального костра Мастера, А+
794У горя пять стадий, объяснила бы умница Марта – она врач, она знает такие вещи. Но на лице Марты застыло недоумение, она не понимает, как можно испытывать горе по этому поводу. Они все не понимают, и они все смотрят на него с недоумением и страхом, когда он спокойно и убеждённо, широко, слишком широко улыбаясь, произносит: «Нет, он…»
Раз.
…не умер. Он никогда не умирает. Этого просто не может быть. Неуничтожим как всегда – так он говорит о себе. Говорил. Говорит. Го-во-ри… т. Т-т-т-т-т. Те-те-те-те-тета, Тета, мой дорогой друг – нелепо крутится в мозгу, пока он механически складывает брёвна, бездумно, машинально совершает все необходимые действия с те… Тета, мы никогда не умрём, сказал он, лёжа в красной траве под их деревом и положив голову к нему на колени. Тело – это всего лишь тело, это не он, потому что он никогда не умирает, потому что этого просто не может быть – но он ещё никогда не держал у себя на коленях его холодную голову, глядя на плотно сомкнутые веки на этом спокойном, умиротворённом лице…
Два.
… почти с ненавистью, с трудом сдерживая гнев, едва не срываясь на крик.
Просто не можешь по-другому, да? Вечно нужно что-то доказывать мне! Думаешь, мне никогда не хотелось опустить руки, сомкнуть веки, и чтобы вот так – навсегда, насовсем – лежать спокойно, с умиротворённым лицом и с ледяной головой и не думать, не думать, не думать – ни о чём. Ты никогда не хотел слушать! Никогда ничего не понимал! Оставил меня – тогда, ещё в юности, на Галлифрее. Оставил потом, когда горело наше дерево, и наша трава, и наше высокое оранжевое небо. А теперь оставляешь снова, когда всё было уже так близко – только протяни руку, только захоти, только послушай. Упрямый, упёртый, невыносимый и самоуверенный, если бы ты только послушал, если бы…
Три.
…я. Смог уговорить, нашёл нужные слова, загородил, защитил, вовремя заметил пистолет в руках Люси, понял, что произошло с ней за этот год, не потерял голову от радости, от манящего зова ещё не сбывшегося, от почти было обретших плоть и кровь образов. Если бы на протяжении этого года пытался говорить с ним, не отгораживался глухой стеной, не молчал. Если бы в каждую из наших предыдущих встреч… Если бы тогда, ещё в юности, на Галлифрее...
…небо которого горит виной – за миллион «если» и «вдруг», за ветвящиеся нити вероятностей и возможностей, за всё, что было, и чего не было, за мелькнувшее на пару секунд предательское и эгоистичное «так будет легче» - для других, для мира, но, прежде всего, для самого себя, потому что он больше не причинит боли, потому что больше не нужно будет выбирать и разрываться, и сгорать от стыда и вины, потому что теперь он действительно остался…
Четыре.
…один. Обессилено привалившийся к мёртвым холодным брёвнам, как когда-то к их дереву на холме – мягко шелестит красная трава, ветер в лицо, ветер перелистывает страницы книги, его голова на твоих коленях, и мы оба никогда не умрём, Тета, мы всегда будем вместе, и время остановилось в оцепенении, расколовшись на миллионы мгновений, нелепых обрывков и рассыпающихся мыслей.
«Хоронят как-то Рассилона, а он и говорит…». Или вот ещё… Расскажу тебе потом об этой ночи, о том, как я сидел, привалившись к мёртвым холодным брёвнам, как когда-то к нашему дереву на холме, и ты будешь смеяться, как сумасшедший. Мы вместе будем…
…смеяться, задыхаясь – то ли от смеха, то ли от слёз, пока смех окончательно не переходит в рыдание – и что-то мучительно падает вниз, и никак не может достичь дна – и, видимо, дна не существует вообще, а есть только бесконечное падение, ледяные руки, сомкнутые веки и твоя слишком тяжёлая голова у меня на коленях.
Перекраивая весь свой мир, по кирпичику перебирая несбывшееся будущее, отворачиваешься, чтобы не видеть, как с весёлым треском разгорается пламя, но уже почти было обретшие плоть и кровь картины всё равно превращаются в пепел перед глазами – они вдвоём в ТАРДИС, они долго не разговаривают поначалу – само собой, он и не надеялся, что всё сразу станет легко и просто – затем ожесточённо спорят, и ссорятся, и кричат друг на друга, но говорят, говорят, говорят – всё, что должны были сказать ещё давным-давно... Но все слова сгорают в огне, и опять горит оранжевое небо, под которым два мальчика сидят у своего дерева – ветер в лицо, ветер вырывает страницы из так и ненаписанной книги – и тающее ощущение его головы на твоих коленях – и хочется выть – не кричать и не плакать, но чтобы до хрипа, срывая горло, лишь бы заглушить гудящую, ноющую, тупым ножом ворочающуюся в грудной клетке тишину, заполнившую собой всё в мире, в котором его больше…
Раз.
…нет. Он не умер. Он никогда не умирает. Этого просто не может быть.
- Всё в порядке, - Марте и Джеку, спокойно и убеждённо, широко, слишком широко улыбаясь и внимательно всматриваясь в толпу прохожих.
Четырьмя ударами в том месте, где раньше были сердца, пустота пульсирует на четыре счёта – твоей безумной барабанной дробью, твоим голосом в мозгу – раз-два-три-четыре…
Пять?..
URL комментария794У горя пять стадий, объяснила бы умница Марта – она врач, она знает такие вещи. Но на лице Марты застыло недоумение, она не понимает, как можно испытывать горе по этому поводу. Они все не понимают, и они все смотрят на него с недоумением и страхом, когда он спокойно и убеждённо, широко, слишком широко улыбаясь, произносит: «Нет, он…»
Раз.
…не умер. Он никогда не умирает. Этого просто не может быть. Неуничтожим как всегда – так он говорит о себе. Говорил. Говорит. Го-во-ри… т. Т-т-т-т-т. Те-те-те-те-тета, Тета, мой дорогой друг – нелепо крутится в мозгу, пока он механически складывает брёвна, бездумно, машинально совершает все необходимые действия с те… Тета, мы никогда не умрём, сказал он, лёжа в красной траве под их деревом и положив голову к нему на колени. Тело – это всего лишь тело, это не он, потому что он никогда не умирает, потому что этого просто не может быть – но он ещё никогда не держал у себя на коленях его холодную голову, глядя на плотно сомкнутые веки на этом спокойном, умиротворённом лице…
Два.
… почти с ненавистью, с трудом сдерживая гнев, едва не срываясь на крик.
Просто не можешь по-другому, да? Вечно нужно что-то доказывать мне! Думаешь, мне никогда не хотелось опустить руки, сомкнуть веки, и чтобы вот так – навсегда, насовсем – лежать спокойно, с умиротворённым лицом и с ледяной головой и не думать, не думать, не думать – ни о чём. Ты никогда не хотел слушать! Никогда ничего не понимал! Оставил меня – тогда, ещё в юности, на Галлифрее. Оставил потом, когда горело наше дерево, и наша трава, и наше высокое оранжевое небо. А теперь оставляешь снова, когда всё было уже так близко – только протяни руку, только захоти, только послушай. Упрямый, упёртый, невыносимый и самоуверенный, если бы ты только послушал, если бы…
Три.
…я. Смог уговорить, нашёл нужные слова, загородил, защитил, вовремя заметил пистолет в руках Люси, понял, что произошло с ней за этот год, не потерял голову от радости, от манящего зова ещё не сбывшегося, от почти было обретших плоть и кровь образов. Если бы на протяжении этого года пытался говорить с ним, не отгораживался глухой стеной, не молчал. Если бы в каждую из наших предыдущих встреч… Если бы тогда, ещё в юности, на Галлифрее...
…небо которого горит виной – за миллион «если» и «вдруг», за ветвящиеся нити вероятностей и возможностей, за всё, что было, и чего не было, за мелькнувшее на пару секунд предательское и эгоистичное «так будет легче» - для других, для мира, но, прежде всего, для самого себя, потому что он больше не причинит боли, потому что больше не нужно будет выбирать и разрываться, и сгорать от стыда и вины, потому что теперь он действительно остался…
Четыре.
…один. Обессилено привалившийся к мёртвым холодным брёвнам, как когда-то к их дереву на холме – мягко шелестит красная трава, ветер в лицо, ветер перелистывает страницы книги, его голова на твоих коленях, и мы оба никогда не умрём, Тета, мы всегда будем вместе, и время остановилось в оцепенении, расколовшись на миллионы мгновений, нелепых обрывков и рассыпающихся мыслей.
«Хоронят как-то Рассилона, а он и говорит…». Или вот ещё… Расскажу тебе потом об этой ночи, о том, как я сидел, привалившись к мёртвым холодным брёвнам, как когда-то к нашему дереву на холме, и ты будешь смеяться, как сумасшедший. Мы вместе будем…
…смеяться, задыхаясь – то ли от смеха, то ли от слёз, пока смех окончательно не переходит в рыдание – и что-то мучительно падает вниз, и никак не может достичь дна – и, видимо, дна не существует вообще, а есть только бесконечное падение, ледяные руки, сомкнутые веки и твоя слишком тяжёлая голова у меня на коленях.
Перекраивая весь свой мир, по кирпичику перебирая несбывшееся будущее, отворачиваешься, чтобы не видеть, как с весёлым треском разгорается пламя, но уже почти было обретшие плоть и кровь картины всё равно превращаются в пепел перед глазами – они вдвоём в ТАРДИС, они долго не разговаривают поначалу – само собой, он и не надеялся, что всё сразу станет легко и просто – затем ожесточённо спорят, и ссорятся, и кричат друг на друга, но говорят, говорят, говорят – всё, что должны были сказать ещё давным-давно... Но все слова сгорают в огне, и опять горит оранжевое небо, под которым два мальчика сидят у своего дерева – ветер в лицо, ветер вырывает страницы из так и ненаписанной книги – и тающее ощущение его головы на твоих коленях – и хочется выть – не кричать и не плакать, но чтобы до хрипа, срывая горло, лишь бы заглушить гудящую, ноющую, тупым ножом ворочающуюся в грудной клетке тишину, заполнившую собой всё в мире, в котором его больше…
Раз.
…нет. Он не умер. Он никогда не умирает. Этого просто не может быть.
- Всё в порядке, - Марте и Джеку, спокойно и убеждённо, широко, слишком широко улыбаясь и внимательно всматриваясь в толпу прохожих.
Четырьмя ударами в том месте, где раньше были сердца, пустота пульсирует на четыре счёта – твоей безумной барабанной дробью, твоим голосом в мозгу – раз-два-три-четыре…
Пять?..