Фандом: Академия Смерти
Персонажи: Фридрих/Альбрехт
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), Романтика, Драма, Психология, AU
Размер: Мини, 4 страницы
Описание: Теория реинкарнации хороша тем, что дает второй шанс.
Примечания автора: Увидел когда-то этот коллаж: 31.media.tumblr.com/tumblr_ly5mw5na8E1r5uprso1_... . И подумал "почему бы и нет, почему и не АУ в современных реалиях".
Реинкарнация верит в тебя
Альберт бродил по выставке уже больше часа, попеременно доставая из сумки то диктофон, то фотоаппарат, и начинал волноваться. Волноваться о состоянии своего вдохновения, чьи чахлые ростки и так едва пробивались сквозь заасфальтированную почву детских комплексов. Может, у него и правда нет таланта. Может, из него никогда не получится настоящего журналиста. Настоящий журналист, полагал он, должен оставаться спокойным, даже когда попадает на место преступления или оказывается в зоне боевых действий. Отправляясь на смерть, он обязан перед казнью законспектировать все подробности своего дела и живоописать испытываемый страх. А тут. Выставка. Безопасная для здоровья. В экспозиции не входят черепа, заспиртованные младенцы с лишними конечностями и орудия пыток. Зато здесь очень много бумаг. Если поджечь разом всю кипу, то костер вышел бы замечательный.
В этих бумагах как раз часто упоминается сжигание.
Сначала книг, потом трупов.
От стенографических записей с Нюрнбергского процесса и приснопамятного заседания в Вандее действительно могло сделаться дурно, но Альберт нутром чувствовал, что разгадка его внезапной несостоятельности как журналиста крылась не в том, что он, бедный слабый мальчик из разряда Питер Пэнов, не мог спокойно смотреть на неопровержимые доказательства преступлений против человечества. Доказательства просто казались ему знакомыми. Дальними родственниками, приезжающими в самый неподходящий момент. Странными приятелями, которые, пока ты отчаянно пытаешься вспомнить их имена, хватают тебя за руки и радостно интересуются: "Как дела?"
Дела были плохи. Он терял связь с реальностью. Реальностей у него в голове стало на одну больше, чем нужно, и эта вторая, лишняя, находилась в запретной зоне, за забором из колючей проволоки.
Он пытался вспомнить и сам не понимал, какие именно воспоминания ищет. Смотрел на имена, указанные в документах, а сонм внутренних голосов нараспев зачитывал ему отрывки из речей нацистских вождей, и голоса звучали так, будто раздавались из плохо настроенного приемника. Это шутки воображения, говорил себе Альберт.
Ты смотрел документальные фильмы про Вторую Мировую, конечно, там и речи частично звучали. Они отложились на подкорке мозга и пригодились подсознанию сейчас, когда ему вздумалось запугать тебя.
Но почему именно сейчас?
Потому что тебе есть, чего бояться, — отвечал сам себе Альберт. — Если не сдашь редактору нормальную статью, то другого шанса не получишь.
После того, что случилось на выставке елочных игрушек, ты на плохом счету.
Как обозревателю, прикрепленному к разделу культуры, выставки ему попадались часто. И когда дело дошло до рождественской... Тогда тоже не обошлось без Третьего Рейха. Альберт так и не понял до конца, что произошло в тот день.
Вот он, совершенно спокойный и невозмутимый, прокручивающий в голове список подарков для друзей, прогуливается по залу и останавливается у каждого застекленного стеллажа, любуясь игрушками прошлых лет.
Затем жирный прочерк в памяти.
А вот его, сжимающего окровавленными пальцами красный елочный шар с изображением свастики, скручивают охранники и больно прикладывают лбом об пол. Челка становится мокрой, он не сразу осознает, что от крови. Позже, упрятав его в подсобное помещение на втором этаже и заковав в наручники, ему в грубых выражениях объясняют, что недопустимо бить стекла и пытаться выкрасть один из экспонатов частной коллекции. Для лучшего понимания сути проблемы его снабжают синяком под глазом и внушительным штрафом.
Ранее он кричит "эта вещь принадлежит мне, она досталась нам от бабушки!". И верит в это. Вот что самое ужасное, он верил. Он счел необходимым нарушить закон ради какого-то старого шара. Что это было - краткое помрачение рассудка, вызванное предпраздничным перенапряжением, или первые признаки шизофрении?
Позднее, когда он, бывало, долго лежал в постели без сна, уставившись в серый потолок, то припоминал (а может, выдумывал), что полез бить стекла после того, как... вспомнил. Большую, ярко освещенную комнату. Елку с пышными ветками, на которых еще оставался снег. Женщину с кудрявыми волосами, уложенными в причудливую прическу. И мужчину. Светловолосого и угрюмого, запертого на все замки. Мужчина говорил, что Альбрехт уже вырос и необязательно было ради него тащить в дом грязное дерево. Он беспокоился о состоянии ковров, а женщина робко отвечала, что елка нужна ей самой, что она очень уж грустит без новогодней суеты. Кроме них, в комнате был еще ребенок. Да, ребенок. Альберт не представлял, как он выглядит, потому что видел сцену его глазами. Тонкие пальцы этого мальчика легко управлялись с петлями елочных игрушек. Он развешивал шары ровными рядами, поддевая ногтями свастики на пузатых боках. Он хотел бы, чтобы это были просто красные шары. Никак не связанные с работой папы. И он очень боялся уронить один из них и навлечь на себя гнев отца. Если уронит, то его выпорют. Мама возразить не посмеет. Все шары подарены папиной матушкой, и мальчик считал, что для отца игрушки представляли большую ценность, чем он.
Несмотря на все предосторожности, один из шаров все равно летел на пол. Мальчик провожал его коротким вскриком, больше походящим на всхлип.
В своей уютной берлинской квартире Альберт открывал глаза и говорил вслух, что воображение снова разыгралось не на шутку.
О случае с игрушкой знали только он и редактор - последнему позвонила рассерженная куратор выставки и высказала все, что думает о никчемных представителях "желтой" прессы, провоцирующих скандалы лишь для того, чтобы было чем типографскую бумагу пачкать. Альберта лишили премии. Но премия - это, право, такая ерунда по сравнению с угрозой потерять рассудок.
Альберт надеялся, что удастся забыть про игрушки со свастиками, и про елку в чужом доме, и про мальчика, которого избили потом, наверняка избили, и он плакал... Ну вот, опять.
Альберт вновь спрятал блокнот в сумку и с немой надеждой покосился на дверь, увенчанную табличкой "Выход". Он, может, и сбежал бы, да не был уверен, что сможет далеко уйти. Чувства сопричастности и вины липли к ногам, как лишние тени. Даже если их выдумало его буйное воображение, они все равно оставались серьезной проблемой.
Альберт смотрел на дверь и с грустью думал о том, что после сегодняшнего дня ему точно придется показаться врачу.
А затем дверь, служившая зданию не только выходом, но и входом, распахнулась, принеся с собой немного снега, ветра и целого Франца.
Франц понятия не имел, что заставило его обратить внимание на объявление, припорошенное снегом. Он собирался переждать где-нибудь разыгравшуюся метель, от которой страдала его упрямая голова, голова упрямца, предпочитавшего обходиться без шапки, в какой бы минус ни уходила погода за окном. Франц полагал, что для его цели идеально подойдет кафе или магазин со всякой сувенирной ерундой, вроде "тысяча и одна бесполезная фигня, которую вы можете привезти в подарок родным". Ему надо было найти куклу для младшей сестры, он обещал, что в этот раз не спустит все деньги на спортивных тотализаторах. В прошлый раз, когда он пытал счастье в гонках, потрачено было намного больше, чем выиграно.
Что ж, теперь он не пошел делать ставки, вместо этого заинтересовался Нюрнбергским процессом. Почему? Франц нашел несложное объяснение - метель усиливалась, а музей был ближе всего. Франц, в принципе, отдавал предпочтение простым и логичным обоснованиям для своих действий. Он был далек от высоких материй. Когда сердце в его груди екнуло при виде объявления, он списал это на сбой в работе своей кровеносной системы.
— Я пошел туда, повинуясь зову интуиции, - сказал бы Альберт.
— Я боялся простудиться нахрен и проваляться в отеле до отъезда, — объяснил себе Франц.
— Нас свела сама судьба, — скажет Альберт позже, поглаживая его по плечу.
— И мое нежелание носить головные уборы, — посмеиваясь, согласится Франц.
Когда они увиделись впервые (в этой жизни), то заговорили далеко не сразу. Это не было похоже на любовь с первого взгляда, какой ее любят представлять романтизированные поэты и писатели. Никаких искр и ударов молнии. Франц не был заворожен хрупкостью и бледностью Альберта, напоминавшего собирательный образ томных юношей, умиравших от чахотки в девятнадцатом веке. Альберт совсем не был готов отдать свое сердце светловолосому, крепко сбитому парню в пуховике, вытиравшему покрасневший от мороза нос тыльной стороной руки.
Его сердце уже было отдано. Много лет тому назад.
Альберт опять не мог разобрать ясно, в голове поднялся ураган из обрывочных воспоминаний. Какая-то общая спальня, одинаковая форма, одинаковые люди. Мрачный ночной лес, ощетинившийся иглами веток. Плохо скроенный самолет, которым управлял его (тогда еще только) друг. Не бойся, все будет хорошо.
Слова "Ну же, ударь меня! Трус!", подсвеченные красным светом лампы. Недаром красный свет ассоциируется с опасностью.
Чужая кровь на руках, чужая кровь на щеке. Он хочет умереть так, чтобы никто не увидел и капли его крови.
Холодный кафель ванной, отчаяние, читающееся в чужих глазах. Неумелые поцелуи. У них не будет времени научиться целоваться как следует, но в тот момент он ненадолго освобождается от всех страхов, и мир за пределами комнаты теряет всякое значение.
Он поступает жестоко, не давая спасти себя, но у них ведь все равно нет ни единого шанса. Есть забавное выражение: "резать хвост по частям". Лучше убить сразу, чем так. Но вот если бы, если бы не было войны и они не попали в академию...
Альберт медленно приблизился к Францу. Его мучил страх. Может, не так сильно, как когда его глотала ледяная чернота, а воды в легких было больше, чем воздуха, но все-таки было очень страшно... Нельзя любить человека, которого не знаешь, нельзя считать, что виделся с ним раньше. А протягивать к незнакомым людям руки с намерением дотронуться и спросить: "Ты же не призрак?" - это точно готовый пропуск в психиатрическую клинику. Но он же видит, видит, что его тоже узнали.
Альберт остановился совсем рядом, руку протяни - и можно коснуться, но ничего не спросил.
Францу пришлось самому ломать стену молчания между ними. Он не возражал, это было намного проще, чем попытки справиться с толщей льда. Когда-то с ним заговорили первым, настало время вернуть долг.
— Кажется, мы знакомы, — произнес Франц, стягивая перчатку и, не спрашивая разрешения, взял Альберта за руку. Тонкие пальцы казались совсем маленькими по сравнению с его лапищей. В точности как.... он не мог сказать, когда, и отделался расплывчатым "раньше".
Когда они встретились в прошлый раз, то были младше. Альберт не сомневался, что светлые волосы Франца тогда были коротко острижены, а Франц подумал о том, что в абстрактном "раньше" их разница в росте была менее заметна. Сейчас Альберт не доставал ему и до плеча.
— Похоже на то, — неуверенно ответил Альберт. — Ты Фр... — Он остановился из страха, что сейчас непременно напутает и этот человек (родной) решит, что ошибся в нем, и навсегда уйдет. Альберт вечно все портил, когда дело касалось отношений с людьми.
— Франц, — успокаивающим тоном закончил за него Франц. — А ты?
— Альберт.
Их имена звучали как-то неправильно, и оба поморщились, повторив их про себя, а заметив это, так же синхронно улыбнулись.
Имена не имели ни малейшего значения.