Томас Манн. Ранние новеллы
Вычленив основную идею из ранних новелл Манна (а сделать это легко, ибо она много раз повторяется на разные лады), можно описать ее как: если ты творческий человек - пизда тебе. Ты слишком ясно видишь всю глупость, нелепость и трагичность мира, в то время как вокруг тебя порхают светловолосовые, голубоглазые оптимисты и ты влюбляешься в них, но не можешь быть с ними, так что просто сидишь в углу и упиваешься своими страданиями.
Не будь у Манна его прекрасного цветистого слога, мне бы вряд ли понравилось десять раз читать про одно и то же. Особо хочется выделить три рассказа:
читать дальшеПлатяной шкаф.
Умирающий мужчина сходит с поезда в неизвестном городе, не доехав до изначального пункта назначения, снимает комнату в случайно попавшемся доме, ночью находит в шкафу вроде-как-мертвую девушку и западает на нее. Девушка ходит к нему по ночам и рассказывает печальные истории, а он не историй хочет, а саму девушку и периодически удовлетворяет жывотные желания, после чего девушка расстраивается и пропадает на несколько дней, но всегда возвращается.
Мне просто интересно было бы посмотреть на лицо редактора, когда ему положили на стол сие творение. Если историю немного переделать, то она отлично подошла бы для соо с сетевыми ужастиками.
Тристан
Не слишком удачливый писатель отдыхает в лечебном санатории. Однажды туда привозят прекрасную леди, у которой проблемы с дыханием. Леди замужем за вульгарным бизнесменом, ее здоровье подкосили роды. Писатель усиленно восхищается "умирающей красотой", воплощением которой нарекает леди, общается с ней, настойчиво просит поиграть на пианино (из-за чего ей становится много хуже) и наконец пишет ее мужу, когда тот приезжает навестить супругу, гневное письмо, обвиняя его в том, что он, поганая жизнелюбская деревенщина, покусился на эдакое хрупкое великолепие, тем самым ускорив его угасание. Пишет письмо и отправляет его по почте, хотя они с бизнесменом в этот момент находятся в одном здании.
Итак, что же происходит? Та, глаза которой подобны пугливым сновидениям, дарит Вам
сына; она отдает этому существу, призванному продолжать низменное бытие родителя, всю
свою кровь, все, что в ней еще осталось от жизни, — и умирает. Она умирает, милостивый
государь! И если конец ее свободен от пошлости, если в преддверии его она поднялась из глубины своего унижения, чтобы в гордом блаженстве принять смертельный поцелуй красоты,
то об этом позаботился я. А у Вас была другая забота — Вы развлекались с горничными в темных коридорах.
Зато Ваш ребенок, сын Габриэлы Экхоф, — процветает, живет, торжествует. Возможно, что он пойдет по стопам отца и станет купцом, исправным налогоплательщиком, любителем хорошо покушать; может быть, он станет солдатом или чиновником, слепой и усердной опорой государства. Так или иначе, из него получится существо, чуждое музам, нормальное, беззаботное и уверенное, сильное и глупое.
Знайте, милостивый сударь, что я ненавижу Вас и Вашего сына, как ненавижу самую
жизнь, олицетворяемую Вами, пошлую, смешную и тем не менее торжествующую жизнь, вечную противоположность красоты, ее заклятого врага. Не смею сказать, что я Вас презираю. Я
честен. Из нас двоих Вы сильнейший. Единственное, что я могу противопоставить Вам в борьбе, — это достойное оружие мести слабосильного человека — слово и дух
сына; она отдает этому существу, призванному продолжать низменное бытие родителя, всю
свою кровь, все, что в ней еще осталось от жизни, — и умирает. Она умирает, милостивый
государь! И если конец ее свободен от пошлости, если в преддверии его она поднялась из глубины своего унижения, чтобы в гордом блаженстве принять смертельный поцелуй красоты,
то об этом позаботился я. А у Вас была другая забота — Вы развлекались с горничными в темных коридорах.
Зато Ваш ребенок, сын Габриэлы Экхоф, — процветает, живет, торжествует. Возможно, что он пойдет по стопам отца и станет купцом, исправным налогоплательщиком, любителем хорошо покушать; может быть, он станет солдатом или чиновником, слепой и усердной опорой государства. Так или иначе, из него получится существо, чуждое музам, нормальное, беззаботное и уверенное, сильное и глупое.
Знайте, милостивый сударь, что я ненавижу Вас и Вашего сына, как ненавижу самую
жизнь, олицетворяемую Вами, пошлую, смешную и тем не менее торжествующую жизнь, вечную противоположность красоты, ее заклятого врага. Не смею сказать, что я Вас презираю. Я
честен. Из нас двоих Вы сильнейший. Единственное, что я могу противопоставить Вам в борьбе, — это достойное оружие мести слабосильного человека — слово и дух
Тонио Крёгер
Главный герой, опять-таки писатель, долго и отчаянно (годами) рефлексирует о всепобеждающей глуповатой жизни и возвышенности страданий, о невозможности совмещения писательского таланта с взаимной любовью и про убогость мира в целом. Тем временем, два его краша, девушка и парень, начитают встречаться друг с другом. И - ирония.
Сейчас, когда я пишу, ко мне в комнату доносится рокот моря, и Я закрываю глаза. Я вглядываюсь в неродившийся, еще призрачный мир, который требует, чтобы его отлили в форму, упорядочили, вижу толчею теней, отбрасываемых человеческими фигурами, эти тени машут мне – воплоти и освободи нас! Среди них есть трагические, есть Смешные, есть и такие, в которых представлено, то и другое, – к ним я привержен всей душой. Но самая глубокая, тайная моя любовь отдана белокурым и голубоглазым, живым, счастливым, дарящим радость, обыкновенным.
Не хулите эту любовь, Лизавета: она благодатна и плодотворна. В ней страстное ожидание, горькая зависть, малая толика презрения и вся полнота целомудренного блаженства».
Не хулите эту любовь, Лизавета: она благодатна и плодотворна. В ней страстное ожидание, горькая зависть, малая толика презрения и вся полнота целомудренного блаженства».
И так далее и тому подобное. Можно еще отметить "Дорогу на кладбище", где несчастный герой, направляясь на кладбище, нападает на проезжающего мимо веселого парня на велосипеде, только за то, что он смеет быть счастливым, а после этого закатывает публичную истерику в чистом поле.
И "Луизхен" о том, как вредная жена, сговорившись с любовником-композитором, решила высмеять скучного мужа, уговорив его вырядиться в женское платье на семейном празднике и сплясать веселый танец. Кончилось тем, что муж сделал всем неловко и умер на сцене.
Манна чисто по-человечески жаль. Из-за того, что он всю жизнь подавлял в себе гомосексуальные желания, приходилось выплескивать все страдания на бумагу, подробно описывая ту разновидность одержимости, когда ты можешь лишь смотреть на объект желания. Окажись Манн смелее, реши бороться за счастье, вряд ли мир получил бы "Смерть в Венеции" и прочие его творения.