Песню переводить не стал, потому что, ну, это Джон Леннон, если кому надо, то можете нагуглить перевод за секунду.
Tweak: Growing Up on Methamphetamines
UPD. Отредактировано
День двести двадцать девятыйДень двести двадцать девятый
В последнее время я гоняю на велосипеде словно заведенный. Почти каждое утро выезжаю в 6:30 вместе с группой велогонщиков, которые ездят разными маршрутами по западному Лос-Анджелесу. Группа большая, человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Темп движения у них интенсивный, и поначалу мне непросто было поспевать за ними, но постепенно я становлюсь сильнее — сильнее и быстрее.
На работе все в порядке. Девушки в салоне очень добры и терпеливы. Их послушать, так я в принципе ничего не могу сделать неправильно. Даже мои ошибки им кажутся совершенно очаровательными. Я для салона стал кем-то вроде талисмана.
Со Спенсером общаюсь каждый день, мы проводим вместе много времени. Никаких слов не хватит, чтобы выразить, как сильно он мне помогает.
Сегодня Спенсер и Мишель возвращаются из своей поездки в Калистогу. Нынче октябрь, вот они и укатили туда на какой-то праздник урожая. Я в это время жил у них, присматривал за их маленькой коричневой таксой по имени Том. Понятия не имею, как они мне доверили столь ответственное дело. Но вот сегодня они возвращаются, а Том все еще жив-здоров. Несмотря на то, что у меня пару раз возникало желание его прибить. У него есть одно хобби: стоит мне зайти в дом, как он от радости и перевозбуждения валится на спину и мочится прямо на меня. А еще он вчера вечером стащил из моей тарелки отличный кусок мяса.
Ранним вечером у подъездной дорожки появляется такси. Из него выскакивает Люси. Том тут же принимается скакать вокруг нее. Потом она обнимает меня. На ней розовая балетная пачка, толстый шерстяной свитер с нашивками в виде шмелей и пара красных резиновых сапожек, которые доходят ей аж до колен.
— Никки! — верещит она, обнимая меня.
— Привет, малышка.
Следом за ней из машины вылезает Мишель — бледная, без кровинки в лице. Она подходит и тоже обнимает меня, но затем отводит в сторонку и кладет руку мне на плечо.
— Ник, — произносит она шепотом. — Ник, Спенсеру очень плохо.
— О чем ты?
— Ему нужно в больницу.
Ее взгляд затуманивается, по щекам начинают ползти слезы.
— С ним что-то не так, Ник. Пожалуйста... нам... нам нужна твоя помощь.
— Ну конечно.
— Прости, — говорит она. — Я вовсе не хочу вешать это на тебя.
— Нет, ты что, шутишь? Вы двое так много для меня сделали. Помогу, чем только смогу. Что с ним такое?
— У него жар, он все время дрожит... Сильно потеет, весь взмок... и голова болит.
— Господи. Надеюсь, с ним все будет хорошо.
— Да, конечно. Но не мог бы ты сегодня присмотреть за Люси? Надо будет только приготовить ужин, а утром собрать ее в школу. Сейчас зайду в дом, напишу тебе список.
— Хорошо. И, Мишель...
— Да? — откликается она, вытирая со щек следы от потекшей туши.
— Не волнуйся. Я только рад помочь.
Она идет в дом вместе с Люси, а я помогаю Спенсеру выбраться из такси. Он и впрямь весь мокрый от пота, дрожит и явно не в себе. Я заверяю его, что все будет в порядке, и забираю их багаж. Мы заходим внутрь. Люси до нас и дела нет — сидит у телевизора, смотрит "Губку Боба Квадратные Штаны".
Спенсер ложится немного отдохнуть. Мишель показывает мне, где лежат макароны и остальные нужные продукты, объясняет, как именно следует все приготовить — только добавить масло и пармезан, больше ничего. Она говорит, что надо постараться убедить Люси принять ванну, но мыть ей голову не обязательно.
Завтра к девяти утра Люси должна быть в школе. Больше никаких инструкций нет.
После этого они уезжают в больницу на Робертсон. Люси целует их на прощание, а потом мы с ней едим макароны с маслом и смотрим телик. Я уверен, что со Спенсером все будет в порядке. Ничуть не сомневаюсь.
После ужина Люси без вопросов принимает ванну, и потом мы сидим в ее комнате и играем. У нее куча разных игрушек и плюшевых зверей. Я брожу по комнате, разглядывая все те же фотографии на стенах, что видел сотни раз до этого. Останавливаюсь у фотографии, где Спенсер держит Люси на руках. Она еще совсем младенец, по размеру не больше его предплечья. Улыбаюсь, глядя на эту фотографию. Спенсер ведь и меня, по сути, вот так же взял на руки, приютил, как голодного, бездомного пса, на которого никто другой и не взглянул бы, выделил ему тихий безопасный уголок в своем доме.
Я все смотрю на фотографию, на зернистое изображение, напечатанное на дешевой фотобумаге. Смотрю до тех пор, пока Люси не тянет меня за штанину.
— А расскажи еще сказку?
Мы вместе устраиваемся в ее детской кровати, усеянной мягкими игрушками и подушками. В комнате жарко, воздух густой и неподвижный. Я на ходу сочиняю для Люси сказку про лягушку и гусеницу. Закончив, просто жду, не зная, что делать дальше.
— Ник?
— Да?
— Ты споешь мне песенку и погладишь по спине?
— Спеть тебе?
— Да, — кивает она.
— А что спеть?
— Что захочешь.
Она зевает и отворачивается. На ней плотная желтая ночная рубашка. Я протягиваю руку и глажу ее по спине, пытаясь придумать, что же спеть. Конечно, я знаю массу разных песен, но сейчас все тексты разом вылетели из головы. Пробую исполнить "Itsy Bitsy Spider", потом "Twinkle, Twinkle, Little Star".
А затем мне на ум приходит она.
Не задумываясь, почему мне вспомнилось именно это, я начинаю петь старую песню Джона Леннона "Beautiful Boy (Darling Boy)", только, конечно же, меняю "мальчик" на "девочка".
Повторяю слова снова и снова, поначалу рассеянно, не до конца осознавая, что делаю.
“Close your eyes
Have no fear
The monster’s gone
He’s on the run and your daddy’s here.”
Когда дохожу до последней строчки, в горле появляется комок. Перед глазами возникает образ меня самого, когда я был еще маленьким, а папа пел мне эту же самую песню. Это было вскоре после того, как уехала мама. Мы лежали на дешевом матрасе в нашей квартире в Сан-Франциско.
Я думаю об отце, вспоминаю его запах, сладковатый аромат с примесью пота. Он гладил меня по спине мозолистой рукой, а я свернулся клубком, как всегда, и в животе все напряглось и трепыхалось.
“Beautiful, beautiful, beautiful
Beautiful (girl)
Darling, Darling, Darling
Darling (Lucy).”
Я прижимаю руку к ее спине и пою — ласково, почти шепотом. А потом по моим щекам начинают течь горячие, соленые слезы.
— Ты плачешь? — спрашивает Люси.
— Нет. Шшшш, засыпай.
Но мне почему-то все равно хочется продолжать петь, пусть я и задыхаюсь от слез.
“Before you cross the street, take my hand,
Life is what happens to you
While you’re busy making other plans…”
Ко мне возвращаются полузабытые ощущения из детства: когда ты совсем маленький, растерянный, обеспокоенный и тоскующий, но в то же время чувствуешь чужое тепло и знаешь, что будешь в полной безопасности, пока лежишь вот так, под одеялом рядом с отцом, а он гладит тебя по спине и поет.
И вот теперь я тут, стараюсь передать те же ощущения Люси. Она настоящий ангел — светлая, ласковая, добрая и милая. Все это есть в ее душе. И в душе у Спенсера, и в душе у моего отца, который лежал рядом со мной на том матрасе, когда я был маленьким.
Этот свет есть даже во мне.
Конечно, я похоронил его в своей душе.
Я заталкивал его все глубже и глубже, отвернулся от всего светлого, доброго, хрупкого и чистого, теперь я испуган, покрыт шрамами, испорчен, измучен. Но в моей душе все еще есть этот свет, где-то глубоко внутри. Должен быть.
“Every day, in every way,
It’s getting better and better…”
Я позволяю этим словам сорваться с губ, отчаянно желая, чтобы они оказались правдой.