Восемнадцатая часть истории Никки. Духовные изыскания от Спенсера и Ко очень утомительны, вот что я вам скажу, ребятки. Бедный Ник, ему-то вообще постоянно приходилось об этом думать.
UPD. Отредактированная версия
День двести тридцатый
День двести тридцатый
Я сплю на кожаном диване в гостиной. Вдруг прямо передо мной возникает Люси и пристально смотрит на меня из-под челки. Одергивает своими маленькими неуклюжими ручками желтую ночнушку с изображениями героинь из "Суперкрошек". Я подпрыгиваю от неожиданности, а она начинает хихикать. Веснушки, которыми усыпаны ее нос и щеки, сегодня утром почему-то кажутся ярче, чем вчера. Она улыбается мне, демонстрируя маленькие ровные зубки.
— Доброе утро, — приветствую я ее.
Она застенчиво обхватывает себя руками.
— Как дела? — продолжаю я. — Хорошие сны снились?
— Да, — говорит она.
— Правда? А про что?
Она на секунду замолкает, а потом поднимает глаза к потолку и принимается накручивать на палец прядь волос.
— Я не помню.
— Не помнишь? Люси, ты меня очень разочаровала. А что мы будем есть на завтрак?
Она скачет в сторону кухни, выкрикивая:
— Вафли, вафли!
Телефон звонит как раз в тот момент, когда я засовываю в тостер несколько вафель от "Eggo". Я снимаю трубку. Это Мишель. Судя по голосу, она недавно плакала. Спенсер сейчас находится в медицинском центре "Cedars-Sinai" в Беверли-Хиллз. Прошлой ночью ему провели спинномозговую пункцию. И диагностировали менингит. Пока что доктора не выяснили, вирусная это разновидность болезни или бактериальная. Я все равно не знаю, какая между ним разница. Мишель провела ночь на больничной койке, так что сильно измотана. Зато Спенсеру наконец-то сделали инъекцию морфина, и он смог заснуть.
Мишель собирается заехать домой, чтобы принять душ и переодеться. Я соглашаюсь посидеть со Спенсером во второй половине дня, пока Люси в школе. Мишель говорит, что не знает, как меня благодарить.
— Брось, — произношу я. — Я рад, что наконец могу вам чем-то помочь.
— Я тебя люблю, Ник. Ты всегда будешь частью нашей семьи.
От ее слов у меня слезы на глаза наворачиваются.
— Я вас тоже люблю, — произношу я. — Знаешь, если бы не вы, то меня сейчас и в живых бы не было. Вы единственные, кто меня поддержал.
— И всегда будем поддерживать. Спасибо, Ник. Увидимся в больнице.
Мы прощаемся.
Мне надо отвезти Люси в ее подготовительную школу к девяти, так что сейчас дел невпроворот. Надо сделать ей с собой обед и помочь определиться с одеждой. У нее небольшой модный кризис. Вытаскивает из комода все свои вещи, одну за другой. Забавно за этим наблюдать — мне ведь тоже рассказывали истории о том, как родителям приходилось ждать целую вечность, пока маленький я выбивался из сил, подбирая идеальный наряд.
Гляжу, как Люси крутится перед зеркалом, рассматривая свою маленькую фигурку. Она выпячивает живот и проводит по нему рукой, недовольно хмурясь.
— Хочешь, я для тебя что-нибудь выберу? — спрашиваю я.
— Нет! Я сама справлюсь!
— Конечно, извини.
Я выхожу из комнаты и отправляюсь пить кофе.
Это глупо, но из-за того, что в последние дни мне не удается потренироваться, я чувствую, как начинаю сходить с ума. Мысли мчатся с бешеной скоростью, и я постоянно ощущаю фоном беспокойство вкупе с безнадежностью. Эти ощущения очень отчетливые, а я не знаю иных способов их заглушить, кроме как проехаться на велосипеде или, может, пробежаться. Это обсессивно-компульсивное чувство всегда со мной. Даже здесь, с Люси, я не могу на него не отвлекаться. Не могу избавиться от навязчивых мыслей.
Люси выглядывает из комнаты десять минут спустя, одетая ровно в то же, во что и вчера. Я целую ее в лоб. Мы вместе смотрим телевизор, пока не приходит пора отправляться в школу.
В этом районе сплошь одноэтажные дома с ухоженными лужайками и деревянными заборчиками. Мы играем в известную игру: "не наступай на трещины в асфальте, не то мама спину сломает". Люси, похоже, не слишком переживает из-за отсутствия родителей. Она выпрямляется, высоко задирает голову и не дает мне вести ее за руку. Похоже, хочет притвориться, что уже большая.
Добравшись до больницы, я встречаюсь с Мишель в приемной. Глаза у нее опухли и сильно покраснели. Она долго-долго обнимает меня, с силой прижимая к себе. Только тут-то я и осознаю в полной мере, насколько серьезна болезнь Спенсера. Мишель просит меня не волноваться, но вообще-то от спинномозгового менингита можно и умереть. Спенсер не в себе из-за морфина и от боли, да еще и по всему телу выскочила сыпь. Мишель просит меня побыть со Спенсером до пяти часов, а она к тому времени заберет из школы Люси и приготовит ужин. Если я не против, она хотела бы, чтобы я снова заночевал у них дома. Я соглашаюсь.
У Спенсера отдельная палата на третьем этаже. Тут довольно уютно, если забыть про стерильный, отвратный больничный запах, которым пропитано все вокруг. Когда я захожу в палату, руки у меня немного дрожат. Понятия не имею, что буду делать, если Спенсер умрет. Еще никто не заботился обо мне с такой добротой и самоотверженностью, как он. По правде говоря, я напуган до чертиков, но стараюсь не подавать виду. Взглянув на него, лежащего там в окружении трубок и мониторов, я опускаю глаза, не в силах видеть его таким. Спенсер — высокий и крупный человек, но сейчас он словно съежился, будто сложился пополам. Ссохшийся, бледный. Его сыпь — яркие бордово-фиолетовые пятна, которые отчетливо выступают на побледневшей коже.
Увидев меня, он силится изобразить улыбку.
— Привет, братишка, — мягко произносит он. — Есть во всем этом какая-то ирония. Уж извини, что тебе пришлось сюда тащиться.
— Спенсер, пожалуйста, не волнуйся на этот счет. Ты же меня в состоянии и похуже видел. Кроме того, я уверен, что тебе через пару дней полегчает.
Он прикрывает глаза.
— Хорошо бы. А то у меня сейчас такое ощущение, будто в лоб воткнули нож для колки льда.
— Вот блин, старина, и ведь ты даже не замутил перед этим с Шэрон Стоун.
— Что?
— Ничего.
Все равно дурацкая была шутка.
Я подхожу к краю соседней койки, где, должно быть, прошлой ночью спала Мишель. Сажусь и беру в руки рюкзак.
— Хочешь, почитаю тебе? — спрашиваю я.
— Не уверен, что смогу нормально сосредоточиться на сюжете. Мне каждые четыре часа или около того колют морфин. Вообще-то лучше им и сейчас с этим поторопиться, сил никаких нет терпеть эту боль.
Занавески открыты, и солнце освещает комнату, хотя свет здесь все равно тусклый. Я думаю про морфин. Или про героин. Представляю, как игла шприца вонзается в руку, наступает этот волнительный момент, когда тянешь назад за поршень и наблюдаешь, как в шприц набирается кровь, а затем медленно нажимаешь на поршень снова, глядя, как она исчезает в твоей руке, словно по волшебству. Я думаю о покалывающем онемении в задней части шеи и эйфорическом спокойствии, пульсирующем во всем теле. Кажется, я смотрю на Спенсера едва ли не с завистью. Заболеть - все равно, что получить карточку "право на выход из тюрьмы". Помню, когда я работал в реабилитационной клинике в Малибу, то был там один клиент, очень богатый, с женой и детьми. Он намеренно подстраивал несчастные случаи, ломал конечности или просто заявлял, что страдает от мигрени, чтобы получить наркотические лекарственные средства, и при этом неизменно считал, что ничего такого ужасного не делает. Интересно, насколько легко было бы раздобыть тут бутылек чего-нибудь вроде гидроморфона. Можно было бы уколоться прямо в туалете. Спенсер, в его-то состоянии, наверняка ничего и не заметит.
Но потом я думаю про Люси, представляю, что буду находиться рядом с ней, будучи под кайфом, возможно, валяться в отключке, когда она захочет поиграть со мной, захочет, чтобы ее утешили, успокоили, пока ее папа в больнице. И я вспоминаю про Мишель, которая устроила меня на работу, доверила мне своего ребенка, дом, свою собаку. Я просто не имею права их подвести — не сейчас, никогда. Моя жизнь в кои-то веки стала полноценной, и я впервые готов взять на себя ответственность за свои действия и за то влияние, которое они оказывают на других людей.
В этот момент в палату заходит медбрат в зеленой врачебной форме и марлевой повязке, с защитной медицинской шапочкой на голове. За собой он катит металлическую тележку с подносами. Я смотрю на нее тоскливым взглядом.
— Ник, — обращается ко мне Спенсер.
Я поднимаюсь на ноги.
— Да?
— Мне сейчас поставят укол. Если считаешь, что тебе тяжело будет на это смотреть, то лучше подожди снаружи, хорошо?
— Ну...
Над этим стоит подумать.
Какая-то часть меня хочет увидеть, как игла войдет в вену, просто чтобы... ну, вспомнить, как это. И в то же время меня несколько тошнит от таких мыслей. Ведь если разобраться, мне даже не хочется больше торчать. Я ведь употреблял наркоту, чтобы забыть про свою жизнь, не встречаться лицом к лицу с реальностью. Но больше я не хочу убегать. Не хочу познавать жизнь из-за завесы ложных эмоций. Похоже, я готов к серьезным переменам.
Так что я покидаю палату и некоторое время брожу по коридору.
Что вообще можно сказать про больницы?
Независимо от того, насколько они высококлассные, воздух в них всегда пропитан запахами дезинфицирующих средств и различных химических веществ. Двери в большинство больничных палат закрыты, но попадается и несколько открытых. В основном на кроватях лежат пожилые мужчины и женщины, на их телах видны возрастные коричневые пигментные пятна. Их опутывают разные трубки, провода, совсем как Спенсера. Они не то спят, не то без сознания. Мне тяжело на них смотреть. В их увядающих телах как будто сосредоточена вся та безнадежность, что есть в каждом из нас: сожаления о прошлом, страх перед будущим.
Я с содроганием думаю о собственной старости. Всего несколько месяцев назад я всерьез сомневался, что доживу до тридцати. А теперь, когда мне снова хочется жить, я робею и стыжусь при виде всех этих угасающих больных. Как я мог добровольно отказываться от жизни, в то время как эти люди сражаются каждый день, чтобы продлить свое существование?
Живот скручивает в узел — то ли от чувства вины, то ли из-за сожалений.
На одной кровати сидит пожилая женщина, почти совсем лысая. Она смотрит куда-то вдаль, на что-то, доступное только ее взору. С ее губ постоянно срываются стоны. Она совсем одна. Мне почему-то вспоминается дедушка, который умер в нищете, дрожа про одеялом, полученным от Армии спасения, в ветеранском госпитале. Мама мне о нем почти ничего не рассказывала, кроме того, что он был конченым алкоголиком и периодически вырубался на диване, выкрикивая во сне разные богохульства. Мама пыталась заглушить его крики подушкой.
Потом я думаю о Спенсере, о том шансе на новую жизнь, что он мне дал. Он помог мне снова обрести надежду.
Когда я возвращаюсь в палату Спенсера, он улыбается и реагирует на мое появление с чрезмерным энтузиазмом. По телевизору идет какая-то мыльная опера, и он восхищается выбранной цветовой палитрой. Я смеюсь, делая вид, будто не замечаю, что он под кайфом.
Он все равно извиняется передо мной за то, что приходится смотреть на него такого.
— Да, ощущения приятные, — говорит он, — но отказался бы я ради них от всего остального? От Люси? От Мишель? От моей работы? От наших совместных поездок на велосипедах? Или от друзей?
Я беру его за руку, пусть мне сперва и неловко.
— Нет, — продолжает он. — Моя нынешняя жизнь лучше любого кайфа, который могут предложить наркотики. Можно я тебе сейчас кое-что скажу?
Я киваю.
— Быть в завязке — это не просто отказаться от наркотиков. Это еще и радость просветления, которая появляется, когда следуешь духовным принципам. Нет ничего лучше. Забудь про наркотики. Забудь про иглы. Забудь все. Мы существуем на свете ради того, чтобы беспрестанно удивляться тому, что жизнь может нам подарить. И Ник, если мне не удается выкарабкаться, я хочу, чтобы ты знал — я ощущал эту радость бытия. Я видел, что может предложить настоящая жизнь, и это не жестокость, не угнетение — это восторг. Восторг куда более сильный, чем тот, что дарит экстази или этот гребаный морфий. Быть в мире с собой — возможно. И возможно однажды увидеть, как твои мечты воплощаются в жизнь. Все так и есть, Ник, клянусь тебе.
— Спенсер, ну хватит, — отвечаю я, — я знаю, что ты выкарабкаешься. И тебе не нужно все это мне говорить. Я ведь наблюдаю за тобой. Мы видимся каждый день, я вижу, какую жизнь тебе удалось построить. Даже не думай, что я сомневаюсь в твоей искренности. В смысле, я же практически у тебя поселился. Я вижу, насколько тебе помогла двенадцатишаговая программа. Мое самое большое желание, моя мечта — научиться жить так же. Ты понимаешь, что в жизни важнее всего. И мне помогаешь осознать это. Ты замечательный человек. Я могу только мечтать стать таким, как ты.
У нас обоих наворачиваются слезы на глаза, и я начинаю нервно копошиться в рюкзаке.
— Хочешь, почитаю тебе? — спрашиваю я.
— Да, пожалуйста. А что ты хочешь почитать?
— У меня с собой книга Эммета Фокса. Как думаешь, сможешь сосредоточиться?
— Постараюсь.
Я вытаскиваю "Нагорную проповедь" Эммета Фокса. Я читал ее уже столько раз, что страницы пожелтели и истончились, стали загибаться по краям. Спенсер научил меня жить по заветам из этой книги — ну, насколько это в моих силах. Стыдно признаться, но на самом деле я почти ничего не знаю про самого Эммета Фокса. Помню только, что он был каким-то английским знатоком Библии.
Я прислоняю к белой стене синтетическую больничную подушку, облокачиваюсь на нее и начинаю читать. У Эммета Фокса достаточно вольное трактование Нагорной Проповеди Иисуса. Насколько я понимаю, он верил, что каждый из нас носит в себе Царствие Небесное. Также он верил, что наши мысли формируют окружающую реальность. Если человек думает только о Боге и постоянно восхваляет его/ее/эти Силы, то у него в жизни наступает сплошная благодать, любовь и свобода. Заболевания, депрессии и все тому подобное — это последствия наших негативных мыслей. Любому очевидно, что наш мир подчиняется различным законам: законам физики, математики, химии. А Фокс утверждает, что помимо них есть еще духовные законы, столь же реальные и неизменные, как те, что доказаны путем научных исследований.
Если ты на духовном уровне открыт, добр и готов помогать другим, то к тебе все добро вернется сторицей. Но, может быть, в какой-то иной форме. Зачастую это некий внутренний дар. К примеру, если ты найдешь на улице кошелек, где лежит пятьсот баксов, то можешь присвоить деньги себе и купить на них несколько пар ботинок. И у тебя останутся эти ботинки. Однако если ты вернешь кошелек вместе с деньгами, то душа твоя преисполнится любви и благодати. По сути, ты меняешь образ мыслей, и, знаете, похоже, эта система действительно работает. Я правда замечаю перемены.
Итак, я читаю Спенсеру "Нагорную проповедь". Это глава целиком посвящена высказыванию Иисуса "блаженны кроткие". Под кротостью тут подразумевается признание того, что все хороше в твоей жизни происходит лишь благодаря Богу.
Ну, я даже не знаю.
Во "Фрэнни и Зуи" Сэлинджера, часть про Фрэнни полностью посвящена ее попыткам выяснить, что же означает библейское "находиться в состоянии непрестанной молитвы". В самом конце она снова и снова повторяет одну конкретную молитву, стремясь возвыситься над человеческими страданиями, эгоизмом и оторванностью от Бога. Она постоянно соглашается с тем, что некий Бог действительно существует. Или, по крайней мере, некое Высшее Я. Именно этот аспект учения так и остается самым сложным для моего понимания. Это тяжело. Когда я позволяю себе всерьез задуматься на эту тему, понимаю, что мне тяжело принять для себя саму возможность существования Бога.
Но Спенсер кормил меня, помог устроиться на работу, и благодаря его стараниям некоторой стабильности мне все же удалось достичь. Я полностью сосредоточился на том, чтобы во всем следовать его указаниям, будто от этого зависит вся моя чертова жизнь. И, кажется, это правда помогает.
Я смотрю на этого человека, лежащего на больничной койке, одурманенного морфием. Я читаю ему вслух, словно ребенку, точно так же, как читал Джасперу и Дейзи. И внезапно ощущаю, что нахожусь на своем месте.
Продолжаю читать.
Спенсер то проваливается ненадолго в сон и начинает храпеть (в эти моменты лицо его делается расслабленным и неподвижным), то резко просыпается и что-нибудь говорит. Он смотрит на меня, но я не знаю, что он видит, думает, чувствует. А я смотрю на него и испытываю сильнейшее желание быть частью его семьи, стать для него по-настоящему родным человеком.
Мишель возвращается примерно в четыре тридцать. Мне пора забирать Люси из школы. Тамошние работники об этом предупреждены. Мишель слегка накрасилась, а ее короткие волосы теперь вымыты и высушены. С собой у нее большая сумка с вещами.
Она дает мне четкие инструкции насчет того, что следует приготовить Люси на ужин, и всего прочего. Я слушаю и преисполняюсь чувством гордости. Приятно, что она доверяет мне настолько, что готова еще раз оставить со мной своего ребенка. Вернувшись в их район, я останавливаюсь у местного магазинчика с дисками, чтобы взять несколько фильмов для нас с Люси. Ищу что-нибудь подходящее в разделе с семейными картинами от CineFile и в итоге выбираю несколько полнометражек с Маппетами Джима Хенсона. Они мне очень нравились, когда я был маленьким.
Добравшись до дома, я начинаю кипятить воду, чтобы приготовить Люси макароны с маслом и сыром. Заканчиваю с приготовлением нашего ужина, а потом отправляюсь спускаюсь вниз по улице до ее школы.
Она играет во дворе с двумя девочками и мальчиком. Некоторое время я просто наблюдаю за тем, как она общается с друзьями. Вспоминаю Дейзи в ее возрасте. Думаю о том, как по собственной инициативе помогал ее учителю, когда сестренка пошла в первый класс в Марин. Я проработал в этой школе все зимние каникулы, в то время, когда сам учился в Массачусетсе. Я подружился со всеми ребятами из ее класса. Знал, кто из них нуждается в повышенном внимании и все такое. Знаете, даже тяжело было с ними расставаться. В смысле, когда пришло время возвращаться в колледж. Возможно, это и был пример того, как работает двенадцатишаговая программа. Помогая другим, помогаешь себе самому. Похоже, что когда я фокусируюсь на нуждах других людей, мне становится легче воздерживаться от наркотиков. Интересно, как мне лучше всего внедрить этот принцип в свою жизнь.
Я окликаю Люси, она подбегает ко мне и крепко обнимает. После ответного объятия я шагаю за ней, чтобы забрать ее одеяло, коробочку из-под ланча и другие вещи. Домой мы идем пешком, ненадолго задерживаемся там, чтобы взять с собой малыша Тома, после чего гуляем вокруг квартала вместе с ним. Люси задает кучу вопросов. Конечно, она хочет знать, что случилось с ее папой и почему его нет дома. Мишель попросила сказать Люси, что они со Спенсером заняты на съемках фильма, так что поэтому я присматриваю за ней. Мне не очень хочется врать, но выбора нет. Вы, должно быть, думаете, что для меня это пустяк, ведь я уже столько раз обманывал людей.
Я разогреваю наш ужин в микроволновке, а потом мы некоторое время играем с пластиковыми лошадками. Я изображаю комментатора на скачках, а наши лошади становятся участниками забега Дерби в Кентукки. Мишель звонит несколько раз, чтобы убедиться, все ли у нас в порядке. У Спенсера никаких перемен. Ему по-прежнему колют морфин каждые четыре-шесть часов. Возможно, врачи пока больше ничего и не могут сделать, остается следить за развитием болезни. Сейчас его состояние расценивается как стабильное, и врачи не думают, что болезнь представляет угрозу для его жизни. Наверное, я испытываю облегчение, хотя на самом деле вообще не задумывался о том, что Спенсер может не справиться. Я просто не в силах представить, на что станет похожа моя жизнь, если Спенсер умрет. И ни за что не позволю себе допустить такую возможность.
Так что я сажусь рядом с Люси, и мы смотрим "Фильм Маппетов", а потом "Большое ограбление Маппетов" до тех пор, пока не приходит пора укладывать ее спать. Она все это время сидит рядышком, тесно прижавшись ко мне.
Перед сном я читаю ей одну из книжек моей мачехи. Недавно наткнулся на нее в магазинчике подержанных вещей на Сотел и купил для Люси. Я читал эту книгу кучу раз, в ней говорится о маленькой девочке, которая переехала в новый район и пытается завести там друзей. Книга называется "Генриетта", в честь матери мачехи — моей приемной бабушки.
Ее я не видел с тех пор, как вломился к ней в дом примерно три года назад, когда жил на улице. Я заснул у нее в подвале. Она обнаружила меня под горой нестираного белья, и больше всего мне хотелось поспать там еще немного, но мне стало стыдно и страшно, так что я просто убежал прочь. С тех пор наши отношения сошли на нет. Она и ее муж, Джеремайя, были для меня больше бабушкой и дедушкой, чем родители мамы и папы. Вместе с Генриеттой мы много гуляли, бродили по холмам полуострова Марин Хедлендс. Еще мы вместе играли в домино. Она учила меня шить, готовить и еще много чему. Она замечательно разбиралась в политике. Мы с ней смотрели президентские дебаты и выпуски новостной программы PBS NewsHour. Когда мне было десять или одиннадцать, они с мужем взяли меня прокатиться на пароме через залив Сан-Франциско. Мы сошли на берег в порту Сан-Франциско и отправились поесть китайской еды на Север Бич. Она связала для меня шерстяные носки на Рождество с вышитыми сердечками в районе лодыжек.
Я читаю Люси книгу "Генриетта".
Смотрю на картинки и текст, а думаю про своих бабушку и дедушку. Вспоминаю время, проведенное с ними. Я оттолкнул так много людей, разрушил столько отношений... И вот я здесь, лежу рядом с Люси, читаю ей книжку. И это приводит меня к мысли, которую Спенсер повторяет мне чаще всех остальных: в нашем распоряжении есть один-единственный период времени — сейчас.
Я укладываю Люси в постель. Выключаю свет и целую ее в лоб. Это все. В данный момент у меня есть только это. Я просто хотел бы знать, как удержать в узде свой гребаный разум, чтобы он не вертелся постоянно вокруг мыслей о потерях, о боли и обо всем, что я натворил; и как сразу перепрыгнуть в то будущее, которое сейчас видится мне невозможным.
Подобные размышления и побуждали меня всадить в руку иглу.
Я думаю о Спенсере и его советах. "Говори с Богом, а не с самим собой".
И я снова пытаюсь.
Вновь и вновь повторяю про себя, словно мантру: "Боже, спасибо тебе за мою нынешнюю жизнь. Спасибо, что направляешь меня. Спасибо, что оберегаешь".
По просьбе Люси я оставляю дверь в ее комнату слегка приоткрытой и желаю ей спокойной ночи. Молитва немного помогает, но мне все равно не удается успокоить разум и перестать мучить себя воспоминаниями из прошлого. Я привыкаю полагаться на молитвы, но они лишь незначительно ослабляют боль.
Тем не менее, это лучше, чем ничего.
Я продолжаю молиться, не зная, что еще мне делать.
Если задуматься, то все это сильно смахивает на культ. Дело тут не в деньгах — я ни цента не заплатил ни Спенсеру, ни кому-то еще. По правде говоря, они у меня ничего и не просили. Но все участники программы придерживаются определенных учений и доктрин. И, как это бывает во всех культах, они предложили мне убежище, а также дали возможность почувствовать себя частью чего-то большего, ведь прежде я ощущал себя абсолютно потерянным и не знал, за что зацепиться.
Но мне тут же становится стыдно за такие мысли. Такое чувство, словно я их всех предаю. Наверное, мне просто не хочется являться частью какого-либо движения. Я всегда хотел быть сам по себе. Гордыня твердит мне, что я лучше всей этой двенадцатишаговой хуйни. Я снова хочу восстать против правил, но понимаю, что альтернатив у меня нет. Если программа не поможет, значит, не поможет уже ничего, и тогда я обречен умереть от передоза.
Программа должна подействовать. Должна.
Вместо того, чтобы включить телевизор, я вытаскиваю из рюкзака одну из книг, посвященных "12 шагам". Пытаюсь найти в ней утешение. Читаю главу, посвященную второму шагу, где рассказывается о том, как постепенно прийти к вере в Высшие Силы. Я отчаянно ищу смысл в каждом слове. Может, даже воображаю там больше смысла, чем есть на самом деле. Я совершенно уверен, что хочу выздороветь. Мне нужно выздороветь. Я делаю для этого все, что только в моих силах. Если мне каким-то образом удастся повернуть ключ в замке, отпереть какую-то дверь... тогда я, наверное, обрету покой, о котором говорится в программе. Я ищу скрытый смысл в каждом слоге, да так и засыпаю, прямо в процессе поисков.
Восемнадцатая часть истории Никки. Духовные изыскания от Спенсера и Ко очень утомительны, вот что я вам скажу, ребятки. Бедный Ник, ему-то вообще постоянно приходилось об этом думать.
UPD. Отредактированная версия
День двести тридцатый
UPD. Отредактированная версия
День двести тридцатый