Красивый мальчик
13
13
Очередной выходной в краю вина. Утренняя лекция посвящена "семьям зависимых" - то есть, нам.
— Полагаю, нет нужды объяснять вам, что это заболевание затрагивает и семьи, — начинает спикер, одна из местных наставниц, — члены семей не могут спать, не могут есть, слабеют. Винят себя. Испытывают гнев, сами не свои от волнения, стыдятся себя. Многие люди остаются наедине со своим горем. Если у вашего ребенка рак, то поддержка от друзей и семьи облегчают горе. Но из-за стигматизации наркомании, люди молчат об этой беде. Их друзья и близкие могут оказать поддержку, но могут также выражать осуждение, открыто или намеками.
Семейную динамику в таких случаях, похоже, легко предсказать и она изображена на доске, подвешенной рядом с кафедрой. Указывая на доску, лекторка с тревожной точностью обозначает наши роли. В центре - бумажная кукла, сам наркоман. Ее окружают куклы поменьше. Фигурки, болтающиеся сбоку - Карен и дети, там, на периферии, беспомощные, но неразрывно связанные с перепадами настроения и прихотями центральной фигуры-наркомана. Между ними висит еще одна фигурка - я. Я - пособник, поддерживающий Ника; выдумывающий для него оправдания; склоняющийся к нему с желанием помочь; стремящийся защитить Карен и детей от него, но в то же время пытающийся сохранить связь между ними.
— Это не ваша вина, — говорит лекторка. — Вот что вы должны понять первым делом. Есть наркоманы, над которыми издевались в семье, а есть те, у кого было во всех смыслах идеальное детство. Тем не менее, многие родственники наркозависимых винят себя. Помимо этого, они пытаются справиться с этой бедой. Они прячут алкоголь и лекарства, обыскивают комнаты и одежду своих любимых, ища наркотики, и возят наркозависимых на собрания АА или АН. Они пытаются следить за тем, куда наркоманы ходят и с кем встречаются. Их мотивы ясны, но это бесполезно. Наркомана контролировать невозможно.
Позже она говорит:
— Наркоман может полностью управлять семьей - присвоить себе все внимание родителей, в убыток другим детям и партнерам. Настроение всех членов семьи в таком случае зависит от поведения наркомана. Люди становятся одержимы. Это объяснимо, но вредно. Люди превращаются в тиранов, даже если никогда ими не были, настолько сильно они напуганы. Люди утрачивают индивидуальность, поскольку для них больше ничего не имеет значения, кроме их партнера-наркозависимого, или ребенка-наркозависимого, кем бы он им не приходился. В их жизнях совсем не остается места радости.
Когда мы встречаемся с Ником за обедом, то замечаем, что на его лицо вернулись краски, а взгляд снова сделался живым. Его движения стали более свободными, он больше не скован болью. Тем не менее, он горбится и выглядит расстроенным. Мы разговариваем, сидя на стульях на балконе в его комнате.
— Не думаю, что в этот раз выйдет лучше, чем в прошлый, — говорит он. — Все эти разговоры о Боге...
Он замолкает.
— Все эти разговоры о Боге. Я не могу с этим смириться.
Я отвечаю:
— Они говорят "высшие силы", а не "Бог". Есть разница.
— "Высшие силы" - это просто "Бог" другими словами. Надо быть верующим, но я не верю. А с зависимостью невозможно справиться, пока не уверуешь.
Ник рассказывает нам о своей дилемме.
— У меня нет проблем с первым шагом из "двенадцати шагов", — говорит он, — ну, то есть, кое-какие есть, но, думаю, и так очевидно, что наркотики и алкоголь одержали победу, и я потерял контроль над своей жизнью. Но все остальное - чушь.
Он зачитывает нам про второй и третий шаг с книжной закладки:
— Второй шаг: Мы пришли к убеждению, что только сила, более могущественная, чем наша собственная, может вернуть нам здравомыслие. Третий шаг: Мы приняли решение перепоручить нашу волю и наши жизни заботе Бога, как мы его понимали.
Я замечаю:
— Возможны самые разные интерпретации "понимания его".
— Я не верю, что Он вообще существует в какой-либо форме.
Для некоторых людей, этого - его атеизма, "подарка" от родителей (как минимум, от меня) - достаточно, чтобы объяснить, почему Ник стал наркоманом.
Я не верю, что какой-то один фактор мог настолько сильно повлиять на его судьбу, но кто знает? Если вера в Бога или религиозное воспитание полностью исключают вероятность возникновения зависимости, то почему же существуют наркоманы с религиозным прошлым и соответствующими убеждениями? Набожные люди тоже в зоне риска. Без излишней осторожности или неискренности, я пытаюсь предложить ему способ, как он сможет постичь высшие силы. Хотя я воспитывал его без веры в Бога, но прививал ему определенный набор моральных принципов. Я пытался внушить ему мысль, что мораль правильна сама по себе. Далай-лама, пишущий для Нью-Йорк Таймс, недавно делился своими мыслями на эту тему и они оказались созвучны моим:
"Ключевые этические принципы, которые все мы, человеческие существа, разделяем - сострадание, терпимость, чувство заботы, уважение к другим и ответственное использование имеющихся в нашем распоряжении знаний и силы - это принципы, преодолевающие барьеры между верующими людьми и атеистами, и между представителями разных религиозных конфессий". Для меня эти принципы и являются высшей силой, доступной каждому из нас. Мой отец однажды объяснял, что для него является Богом: "тихий маленький голос" внутри нас - наша совесть. Я не называю это Богом, но тоже верю в существование совести. Когда мы прислушиваемся к этому голоску, то поступаем правильно. Когда нет, то делаем ошибки. Раньше я не уделял этому достаточно внимания - не знал как - но пытаюсь сделать это сейчас. Когда я прислушиваюсь к нему и действую сообразно его советам, то я становлюсь более сострадательным, менее эгоистичным, более любящим.
Так я и говорю Нику, вот моя высшая сила. Он не впечатлен.
— Рационализация, — говорит он, — еще большая брехня. Все это ложь.
Наставники из " Ohlhoff", люди, с которыми он виделся на собраниях, а теперь и персонал в Сейнт Хелене, пытаются объяснить ему, что высшей силой может считаться все, что угодно - источник мудрости, идущий извне, в те моменты, когда опасно полагаться на искаженные наркотиками внушения, крутящиеся в собственном мозгу, мозгу наркозависимого.
— Некоторым людям нужно совершить прыжок веры, — говорил наставник Нику, — ты должен верить, что существует нечто большее, чем мы сами, что-то, что может показать нам путь к спасению. Первый шаг - честность: моя жизнь вышла из-под контроля. Так что делать дальше? Либо продолжать в том же духе, либо довериться высшей силе. Ты должен рискнуть - набраться смелости и совершить прыжок веры, поверить, что есть нечто большее, чем мы сами, способное помочь.
Мы снова обедаем за столиком рядом с столовой, и Ник представляет нам двух своих новых друзей, с которыми познакомился тут. У нас такое чувство, что мы их уже знаем, потому что мы бывали на групповых собраниях с их женами. Джеймс - любезный бизнесмен, привлекательный, с рыжими волосами, россыпью веснушек и повадками типичного персонажа Джеймса Стюарта. Он подсел на Викодин. Данный препарат ему назначали после операции на спине. До того, как он по собственной воле приехал в Сейнт Хелену, то глотал примерно по сорок пилюль в день. Второй друг Ника - его сосед по комнате, шеф-повар Стивен, которому доводилось работать в нескольких самых известных ресторанах в районе залива. По словам Ника этот мужчина с песочными волосами и голубыми раскосыми глазами, атлетичного телосложения, злоупотреблял самыми разными наркотиками, но его главной проблемой оставался алкоголь, который едва не разрушил его брак и несколько раз чуть не прикончил его самого.
В свои тридцать с лишним лет он уже перенес операцию на печени и поджелудочной железе из-за алкогольного отравления. Информация о его возрасте шокирует. На вид ему лет пятьдесят.
Мы сидим за одним большим столом с ними и их женами, которые кажутся добросердечными, любящими и запредельно усталыми. У Ника, Стивена и Джеймса одинаковое чувство юмора, но это еще не все: между ними царит та атмосфера близости и привязанности, на создание которой обычно уходят месяцы, а то и годы, но которая возникает намного быстрее в реабилитационных клиниках, где людские души полностью обнажены.
Позже Ник и сам говорит нам, насколько важна для него дружба со Стивеном и Джеймсом.
— Поздно ночью, когда все уже спят, мы совершаем набеги на кухню, — признается он.
— Это разрешено? — спрашивает Карен.
— Всем пофиг, — тихо отвечает Ник. — Однажды ночью Стивен приготовил суфле из артишока и суп из лука-порея. Вчера ночью у нас был Кордон блю из курицы. А я был су-шефом.
Мы рассказываем Нику, как прошло наше утро, про последнюю лекцию, и я спрашиваю, согласен ли он с тем, что зависимость является болезнью - и что он болен.
Он пожимает плечами.
— Я делаю шаг вперед и два назад.
— Если тот невидимый переключатель и правда щелкнул, то когда это произошло? — спрашиваю я. — В Беркли?
— Боже, нет, — отвечает он. — Раньше. Намного.
— Когда именно? Когда ты напился на озере Тахо? Когда впервые покурил травку?
Немного подумав, он говорит:
— Наверное, в Париже.
Я киваю и, вспомнив про его язву, осторожно интересуюсь:
— Что случилось в Париже?
Он сознается, что языковые курсы в университете не смогли выдержать конкуренции в сравнении с другими городскими развлечениями, включающими в себя изобилие легкодоступного алкоголя: французские официанты спокойно наливали вино шестнадцатилетнему. В результате, Ник проводил большую часть времени в пьяном угаре, подражая своим творческим кумирам - но за вычетом той части, где они писали книги и рисовали картины.
— Как-то ночью, — рассказывает он, — я так сильно напился, что заполз в лодку, привязанную к берегу Сены и отрубился прямо там. Всю ночь в ней проспал.
— Тебя могли убить!
Он переводит взгляд на меня.
— Знаю, — говорит он мрачно. — Отправляясь домой, я спрятал в чемодан несколько бутылок вина, но их хватило всего на пару дней. Мне было так паршиво. В Париже я каждую ночь ходил в клубы и бары, напивался там до чертиков, а когда я вернулся домой, то заново осознал, что мне шестнадцать, что я учусь в старшей школе и живу с вами.
Он смотрит вниз.
— Это было слишком странно. Я не мог раздобыть алкоголь, поэтому начал курить травку каждый день. Это не одно и то же, но травку было легче достать.
— А что насчет тяжелых наркотиков? — спрашиваю я, хотя не уверен, что хочу знать ответ. — Когда ты стал принимать их?
— Помните, когда мы с (он называет имена приятелей и их подружек) ушли с барбекю в честь окончания старшей школы? — Он упирается локтями в стол. — На вечеринке, куда мы отправились, было экстази. Я взял немного. Я парил. Все окружающие люди казались мне родными, пока мы долго, обстоятельно прощались друг с другом. После этого я закидывался всем, что мог найти - Е, ЛСД, грибами, а потом...
Он вскидывает голову.
— Потом мет. Когда я попробовал его, то... то почувствовал себя лучше, чем когда-либо в жизни.
Мы все снова собираемся в просторном зале для конференций, пациенты и их близкие, на дневное групповое собрание. Из шкафа вытаскивают больше складных стульев, чтобы разместить примерно пятьдесят человек; круг трансформируется в большой извилистый овал, достающий до углов комнаты.
Собрание, проводимое наставницей, начинается, как обычно, с того, что каждый по очереди представляется - в комнате, полной обид, тревог, печали и ярости.
— Я не могу думать о ни чем кроме своей дочери. Я не могу остановиться. Я вижу это даже во снах. Что мне делать? В моей жизни не осталось ничего, кроме этого. Люди говорят мне, что я должен забыть о ней, но как человек может бросить родную дочь?
Выступающий все плачет и плачет. Его дочь сидит рядом с ним с каменным лицом.
Когда очередь доходит до Ника, он говорит:
— Я Ник, наркоман и алкоголик.
Мне и раньше доводилось слышать, как он говорит это, на других собраниях тут и в Сан-Франциско, а также на нескольких встречах АА, куда я его отвозил, но эти слова все еще поражают меня. Мой сын наркоман и алкоголик. В некотором роде я горжусь, слушая. как он признает то, что признать очень трудно. Но действительно ли он верит в свои слова?
Я - нет. Не до конца.
По сравнению с публикой, собиравшейся в старом викторианском особняке в Сан-Франциско, люди в Сейнт Хелен выглядят респектабельнее, за исключением разве что одной пожилой дамы, которая смотрится так, словно еще несколько часов назад попрошайничала на улице.
Сеанс групповой терапии начинается с того, что пациенты и члены их семей делятся своими историями, иногда комментируя прогресс друг друга.
Пожилая женщина шокирует меня. Она объясняет сиплым голосом:
— У меня есть степень магистра. Я учительница. Причем, полагаю, хорошая.
Она замолкает и несколько секунд безучастно смотрит вперед.
— Была хорошей. До того, как начала принимать наркотики.
Другие родственники наркозависимых, как и я, кажутся одновременно отчаявшимися и обнадеженными. Иногда уровень боли в комнате становится практически невыносимым. Мы без передышки слушаем, смотрим, а также, сильнее всего, ощущаем душераздирающую боль из-за безнадежности жизни в роли человека, чей близкий подсел на метамфетамин. Хотя вряд ли стоит заострять внимание на том, какой именно наркотик был "избран". Мет, героин, морфин, Клонопин, кокаин, крэк, Валиум, Викодин, алкоголь, и, в большинстве случаев, комбинирование всего вышеперечисленного. Люди в кругу все разные, но в то же время совершенно одинаковые. У всех нас есть зияющие раны.
Слово берет друг Ника - Стивен.
Он рассказывает про свое пожизненное "вальсирование" с алкоголем - впервые он напился, когда ему было всего десять лет. Его жена постоянно плачет.
— Мы так тебя любим, — обращается она к Стивену, когда очередь доходит до нее, — но ты и раньше каялся передо мной. Я заучила наизусть все твои обещания. Я не могу так жить.
Жена Джеймса рассказывает о том как он в ее глазах из человека "которого я уважала больше всего на свете, который был моей родственной душой" упал до человека, считавшего прием таблеток универсальным средством от всех бед.
— Раньше он был самым добрым, самым нежным...
Ее рассказ прерывает спокойный голос наставницы.
— Попробуйте обращаться напрямую к нему, — предлагает она. — Говорите со своим мужем.
Глядя Джеймсу прямо в глаза, она, дрожа, продолжает:
— Из добрейшего и нежнейшего человека, которого я только знала, ты превратился в незнакомца, кричащего на меня, безучастного, депрессивного, безжалостного и неспособного на открытость и какие-либо проявления привязанности. Я продолжаю спрашивать себя...
Она начинает плакать.
А потом еще одна и еще.
Они рассказывают свои истории, обращаясь к своим любимым, извиняются, ругают их и плачут. Наше сходство поразительно. Все мы, в той или иной степени, потратили годы, смиряясь с выходками наших любимых и придумывая для их действий рациональные объяснения, хотя ни от кого другого такого к себе отношения терпеть не стали бы. Мы защищали их и скрывали их зависимость. Мы ссорились с ними и чувствовали вину за это. Мы впадали в ярость и считали, что сами во всем виноваты. Мы клялись, что больше не станем терпеть их жестокость, лживость, эгоизм и безответственность, а потом прощали их. Мы злились на них, обычно - про себя. Мы винили себя. Мы волновались — постоянно волновались - что они могут убить себя.
В историях наркозависимых тоже есть схожие мотивы - раскаяние, неконтролируемая ярость, чаще всего направленная на них же - и ощущение беспомощности.
— Ты думаешь, что я хотел стать таким?! — орет мужчина в лицо дрожащей жене. — Правда? Правда? Я НЕНАВИЖУ СЕБЯ!
Они оба все плачут, плачут и плачут.
— Я горжусь им за то, что он отправился сюда, — рассказывает женщина про своего мужа-героинщика, — но что будет дальше? Мне страшно.
Пожилая женщина, чья сестра, адвокат, пристрастилась к метамфетамину, говорит:
— Я больше не даю ей денег, но покупаю ей еду, отвожу ее к доктору и оплачиваю счета за ее лечение.
И добавляет с грустью:
— Она не в состоянии самостоятельно пересечь квартиру, чтобы добраться до холодильника.
Терапевт аккуратно подначивает ее.
— Она в состоянии раздобыть наркотики, а до холодильника сама дойти не может?
Потом ее перебивает другой родитель.
— Я делал все то же самое для своего сына, пока не осознал, что хоть он не в состоянии самостоятельно добраться до школы или пойти на работу или доехать до кабинета психотерапевта, но вполне способен добираться до ломбардов, встречаться с кем-то из своих дилеров, получать какие угодно наркотики, покупать алкоголь, врываться в дома, добывать шприцы - все, что ему требуется. Это достаточно сложный процесс - приготовление партии метамфетамина, но я его все равно жалел, думал: он же в депрессии. Он хрупкий. Он не справится в одиночку. Конечно, я должен оплатить его лечение, если он попадет в больницу. Конечно, я должен платить за его квартиру, иначе он окажется на улице. И с этими мыслями я примерно год оплачивал его счета, позволяя ему ловить кайф в комфортной обстановке.
Привлекательная женщина с короткими каштановыми волосами, в шелковой блузке, кардигане и шерстяных штанах, говорит, что она врач. С глубокой печалью в голосе она, дрожа, сознается в том, что больше года проводила операции, будучи под метом. Впервые она попробовала его на вечеринке.
— Я была счастливее, чем когда-либо в жизни, — объясняет она, — я чувствовала, что способна на все. И меньше всего мне хотелось утратить это чувство.
Она качает головой.
— Вы сами понимаете, что было дальше. Я принимала мет, чтобы работать всю ночь. Я принимала мет, когда была не на работе. Я понимала, что у меня проблемы, — продолжает она, — но я здесь только потому что одна из коллег пригрозила, что расскажет всем о моей зависимости, если я не отправлюсь на лечение добровольно.
Другой пациент отчитывает ее:
— Вы проводили операции, будучи под кайфом! О вас следовало бы доложить в полицию! Вы могли убить кого-нибудь!
Наставница перебивает его, не повышая голоса:
— Разве это не вы рассказывали, что водили машину, будучи в состоянии алкогольного опьянения, и уснули за рулем? Вы тоже могли убить кого-то.
Некоторые истории за гранью моего понимания.
Маленькая нервная женщина, которая практически тонет в своем огромном свитере и спортивных штанах, вспоминает последний день рождения ее сына.
— Мне захотелось крэка, — рассказывает она. — Я ушла из дома, бросила сына, оставила его вместе с моим мужем. Ради крэка. Ему три года.
Бледная женщина с мягкими светлыми волосами и затуманенными золотистыми глазами сообщает группе, что судья отправил ее мужа в эту клинику, выбрав ее в качестве альтернативы тюремному заключению.
Ее муж, солдат с густой шевелюрой, в рубашке с короткими волосами, застегнутой на все пуговицы, напряженно восседает справа от нее. Пустым взглядом смотрит вперед. Его жена рассказывает, что будучи под большой дозой мета, он напал на нее, ударил головой об пол. Она сумела набрать 911, прежде чем потеряла сознание. Позже, когда наступает его черед говорить, он благодарит Бога за то, что судья позволил ему отправиться на лечение, а не за решетку.
— Я до сих пор поверить не могу в то, что ударил свою жену, которую люблю больше жизни, — произносит он. — Но теперь я понимаю, в чем была моя проблема. Мой курс лечения заканчивается на следующей неделе, и я не могу дождаться момента, когда вернусь домой и начну новую жизнь.
Жена не встречается с ним взглядом. Кажется, она в ужасе.
Тут есть и перерыв на кофе. Сидя в кафетерии, Ник, указывая на мужа этой женщины, с горящим взглядом твердит нам с Карен, что ради безопасности его жены, его стоило бы оставить взаперти.
— Он стремный ублюдок, — говорит нам Ник.
Собрание возобновляется. Больше душераздирающих историй, больше слез. В конце каждого собрания, наставница обязательно спрашивает, хочет ли кто-то что-то добавить, прежде чем все разойдутся. Члены семей часто говорят, как они гордятся своими любимыми и насколько лучше те стали выглядеть. Пациенты иногда подбадривают друг друга, тех, кто выступал.
Сегодня в конце собрания в комнате, где более пятидесяти человек сидят на стульях, расставленных неровным кругом, слово берет Ник.
Он обращается к солдату, который напал на свою жену.
— Извини, Кевин, но я должен тебе кое-что сказать, потому что ты говорил, что тебя собираются выписать на следующей неделе.
Он смотрит на мужчину через всю комнату.
— Я хожу на собрания вместе с тобой с тех пор, как попал сюда, и хотя все остальные люди тут кажутся искренними и открытыми, честно пытающимися разобраться в причинах возникновения зависимости, ты не выказывал ни малейшего интереса к происходящему. Лечебная программа требует смирения, а ты высокомерен. Совсем не похоже, будто ты признаешь, что зависимость взяла верх над твоей жизнью. Ты постоянно перебиваешь людей. Много говоришь, но никого кроме себя не слушаешь.
Ник смотрит на жену этого человека. Ее глаза широко распахнуты и полны слез. Она вся трясется, словно загнанное животное.
Ник обращается к ней:
— Я говорю это ради вас, потому что считаю, что Кевину нужно провести больше времени здесь, прежде чем он сможет вернуться домой. Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось.
Никто, даже наставница, не произносит ни слова.
Солдат выглядит так, словно сейчас набросится на Ника. Потом он и остальные переводят взгляд на его жену, которая задыхается, делая судорожные вдохи в перерывах между гортанными рыданиями. В конце концов, ей удается немного успокоиться, выпрямиться и она, сквозь слезы, говорит, обращаясь к Нику.
— Спасибо тебе, — произносит она. — Ты прав. Я ему не доверяю.
Она плачет пуще прежнего. Женщина, сидящая рядом с ней, обнимает ее за плечи, и всхлипывания усиливаются.
Она поворачивается к своему мужу и резко, отчаянно, выкрикивает ему в лицо:
— Если ты еще раз притронешься ко мне или к детям...
Закончить это предложение ей не удается. Ее душит новый приступ рыданий.
Мужчина смотрит на свою жену. На его лице нет и следа сожаления, любви или печали. Он кажется задетым, смущенным и взбешенным. Он сидит прямо, а взгляд его мечется по комнате.
Наконец слово берет наставница и объявляет собрание законченным. Она благодарит всех присутствующих и прощается с нами. Жена Кевина подбегает к Нику и, все еще всхлипывая, обнимает его и благодарит. Ее муж, неподвижно сидящий на своем стуле, злобно смотрит на нас с другого конца комнаты.
Карен шепчет Нику на ухо перед уходом:
— Будь осторожен.