Красивый мальчик
25
25
Уже ноябрь, но утро выдалось теплым. На небе все еще различим полумесяц. Дейзи, заметив это, назвала его кривой улыбкой. Карен увезла Дейзи в город, а я еду забирать Джаспера после его ночевки у друзей. Мы договорились, что встретимся на футбольном поле, неподалеку от ветряной мельницы в парке Золотые Ворота. Подъезжая к холму Олема, я набираю номер З. Она задыхается, вне себя от волнения - в голосе различимы злость и тревога. Находясь во взвинченном состоянии, она описывает ситуацию подробнее, чем в своем емейле, объясняет, что Ник оставил ее в магазине в Палисадес. Уехал на ее машине к своей матери. Он собирался вломиться к Вики в дом и украсть ее компьютер. З. рассказывала об этом так, словно речь шла о том, чтобы одолжить сахар. Ник обещал, что вернется через пятнадцать минут, но не вернулся и через четыре часа. Предположив, что его арестовали, З. позвонила в ближайший полицейский участок, но там ничего о нем не слышали. Она рыдает.
— Куда он мог исчезнуть, если от того магазина до дома его матери всего пять кварталов?
Я делюсь с ней своим жизненным опытом. Каждый раз, когда Ник вот так исчезал, я прокручивал в голове все возможные версии - что он погиб в автомобильной аварии, или, что прозвучит абсурдно, был кем-то похищен - но потом выяснялось, что у него случился очередной срыв.
Я спрашиваю:
— Может быть он уехал в Сан-Франциско?
— У него денег нет.
— Значит он, скорее всего, поехал к дилеру в ЛА.
— А меня просто так бросил на улице?
— Ради наркотиков - да. Какие еще тут могут быть варианты?
Я говорю, что свяжусь с матерью Ника, а потом перезвоню ей. Мой телефонный звонок будит Вики. Она говорит, что Ник у нее в доме не появлялся.
— Никаких следов его пребывания, — утверждает она.
Спустя полчаса звонит сама.
— Он тут. В гараже. Вломился туда и собирался нас ограбить, побросал вещи в дорожную сумку. Но потом на него что-то нашло и он умудрился запереть в гараже самого себя. Он в панике, неадекватен. Кричит.
— Стал твикером, — уточняю я.
К тому времени, как я связываюсь с З., она и сама успевает переговорить с Ником, позвонившим ей из гаража.
Впав в ярость, она пакует его вещи.
— Я уже все собрала, — сообщает она, — если будете говорить с ним, то скажите, что вещички ждут его на крыльце.
Вики, обсудив ситуацию со своим мужем, предлагает Нику выбор. Либо она вызовет полицию и его арестуют, либо он отправится в реабилитационную клинику.
Я еду в город за Джаспером, утро солнечное, а меня пошатывает от волнения. Он вломился в дом своей матери. Он обезумел. Опять мет. Твикинг. Я еще с того момента, как я узнал о срыве Ника, ждал чего-то подобного, но теперь, когда плотину прорвало, меня переполняют эмоции. Господи, пожалуйста, исцели Ника. Уже слишком поздно? Рецидивы - часть лечения. Пожалуйста, исцели Ника.
Джаспер носится по футбольному полю вместе со своими друзьями. Заметив меня, машет мне рукой и бежит к машине. Бросает свою сумку с одеждой и спортивным снаряжением на заднее сидение и сам забирается в салон.
— Мы не спали до полуночи, дрались подушками.
— Ты устал?
— Совсем не устал.
Он засыпает через минуту.
Когда Джаспер засыпает, я делаю еще несколько телефонных звонков - пытаюсь решить, куда отправить Ника. Если, конечно, он согласится поехать. Я звоню Джейсу, главе Дома Герберта, который давно знаком с Ником и волнуется за него. Джейс помог многим зависимым. Он знает уйму реабилитационных клиник. Он говорит, что мы должны любыми способами увезти Ника из ЛА и устроить в стационар, как минимум на три или четыре месяца, чем дольше, тем лучше.
Он говорит:
— Хазельден обходится дорого, но стоит своих денег.
В Хазельден предлагается четырехмесячная лечебная программа, поэтому я звоню по номеру, начинающемуся на 800, чтобы связаться с представителями этой организации. Консультант объясняет мне, что в штате Миннесота свободных мест нет, но есть одно место в Огайо, и поэтому оператор переключает меня на то отделение. Ему еще нужно будет переговорить с Ником, но судя по всему, Ник сможет попасть туда, если захочет.
Открытие выставки Карен проходит в городе. Галерея "Jack Hanley" в районе Мишен переполнена. У Дейзи на голове вязаная шерстяная шапка, а Джаспер, несмотря на холодный ветер, пришел в шортах, и они играют на улице с другими детьми, до тех пор пока их не забирают мой брат с его семьей.
Я выхожу подышать свежим воздухом. Прогуливаюсь по кварталу. Когда Карен только-только переехала к нам, мы с Ником жили в нескольких кварталах отсюда. Мы ходили по этой и соседним улицам, покупали манго и тортилью в мексиканских магазинчиках. По выходным ездили в Инвернесс.
Я вспоминаю школьные осенние каникулы того года - 1989 - когда мы зашли в супермаркет на углу за продуктами, а потом уехали ночевать в пригород. Поздно вечером мы там встретились с одним моим другом и долго гуляли по Лаймантор Бич. Гуляли под сапфировым небом. Ник вдруг указал на нос тюленя, который высунулся из прибрежных волн. Следом за ним появился еще один и еще. Вскоре на нас были направлены десять, а то и двадцать пар черных глаз-бусинок, длинные шеи тюленей торчали из воды.
Потом возникло такое ощущение, словно кто-то схватил целый пляж и стряхнул, как вытряхивают старые коврики. Песок взлетел вверх, словно океанская волна, и взлетал так несколько раз, вверх и вниз, прежде чем снова рухнул на землю. Мы подождали пока дрожь в ногах унялась и попытались понять, что только что случилось. Землетрясение.
Мы возвратились обратно в дом, где смогли воспользоваться сотовыми телефонами (стационарный временно перестал работать, произошел обрыв линии связи), позвонили своим близким и друзьям, чтобы убедиться, что с ними все в порядке, и заверить их, что то же самое можно сказать про нас. В коттедже был генератор от Хонда, который обеспечивал электричеством лампочки и старенький черно-белый телевизор. По нему-то мы и наблюдали репортажи о разрушениях в Сан-Франциско, глядели, в числе прочего, на сплюснутые дома в районе Марин и на автомобили, раздавленные пандусом, упавшим с моста Золотые Ворота. Занятия в школе отменили, так что мы остались в Инвернесс на несколько дней. В конце концов, когда их возобновили, вернулись домой.
Учителя говорили с детьми про землетрясения и другие вещи, которые пугают людей. Дети писали сочинения про пережитые события.
"Я был на пляже, - написал Ник, - смотрел на песчаную яму. Я слышал, что одного человека выбросило из его бассейна. Из-за землетрясения у меня голова кружилась".
На переменках один мальчик на детской площадке все время стоял, покачиваясь из стороны в сторону. Когда учитель спросил, все ли с ним в порядке, он кивнул и пояснил:
— Я двигаюсь вместе с Землей, так что, когда случится новое землетрясение, то я этого и не почувствую.
Гуляя по многолюдному кварталу этим субботним вечером, я вспоминаю того мальчика и начинаю понимать, что он чувствовал. Я проживаю каждый день, готовясь к худшему. Защищаю себя, как только могу. Двигаюсь вместе с землей, ожидая нового землетрясения.
Вот сейчас беру в руки телефон и звоню З., готовясь услышать плохие новости. Она передает трубку Нику.
— Итак, похоже есть одно свободное место в отделении Хазельден в Орегоне. Ты должен будешь позвонить им утром и поговорить с одним из наставников.
— Я все обдумал. Мне не нужно туда ехать. Я и сам справлюсь.
— Ты уже пытался и ничего не вышло.
— Но теперь я знаю в чем была проблема.
Я вздыхаю.
— Ник...
На заднем плане слышится голос З.
— Ник, ты должен туда поехать.
— Знаю, знаю. Ладно. Окей, я должен поехать. Окей.
После этого всплеска смелости, Ник, похоже, собирается пойти на попятную. И, кажется, что он сбит с толку.
— Я думал, что смогу остаться в завязке, потому что хочу этого, — говорит он. — Думал, что любовь мне поможет, но она не помогла. Она-то меня и свела с ума.
После небольшой паузы он добавляет:
— Наверное, в этом и есть суть зависимости.
Двигаясь вместе с Землей, я не чувствую этого нового землетрясения - последствий этого последнего рецидива. Я бреду от одного фонаря к следующему, над головой - суровое темное небо. Мимо проносятся автомобили. Я возвращаюсь обратно в галерею.
В понедельник Ник разговаривает с наставником из Хазельдена, а потом сообщает мне, что готов ехать в Орегон. Я покупаю ему билет на самолет, зная, что он может в него не сесть. Вскоре после этого Ник звонит, чтобы сообщить, что собрал вещи и готов ехать. Его девушка отвезет его в аэропорт. Я звоню в Хазельден, чтобы убедиться, что кто-нибудь встретит его по прилету, но человек, ответивший на звонок, уверяет, что у них нигде не отмечено, что Ник приедет. Когда я начинаю возмущаться, меня переключают на главного управляющего, который сообщает, что Ника в программу не взяли.
— Что значит не взяли?! Он уже едет к вам.
— Зачем он к нам едет? Ему не давали на это разрешения.
— Нам об этом никто не сообщил.
— Я не знаю почему, но вы должны смириться с реальным положением дел.
— Не можете же вы... Он уже едет в аэропорт. Нам необходимо отправить его на реабилитацию, пока он согласен на лечение.
— Я сожалею, но...
— Может, он приедет к вам сегодня и хотя бы пройдет у вас детоксикацию, пока мы разберемся, куда ему ехать дальше?
— Нет, извините.
— Но что же мне делать?
— Если он и прилетит сюда, никто не станет с ним встречаться.
— Но что же мне делать?!
— Мы можем порекомендовать вам другие лечебные программы.
Она перечисляет названия клиник. Я вешаю трубку, после чего звоню Джейсу. Джейс говорит, что продолжит поиски по своим каналам. Позже он перезванивает и называет название клиники в Сан-Фернандо, где Ник может пройти детоксикацию. Я звоню заведующему клиникой и договариваюсь насчет Ника. Потом снова звоню З. и рассказываю обо всем случившемся. Вместо того, чтобы ехать в аэропорт, говорю я, Ник должен отправиться в клинику. Я диктую адрес. По крайней мере, в клинике он будет в безопасности. Если доберется до нее.
Джон Леннон пел: "Мне не сказали, что все будет так". Никто не предупреждал меня, что все сложится вот так. Как люди справляются в подобных ситуациях?
После полуночи З. высадила Ника у клиники. Ник получил необходимые лекарства и начал детоксикацию. Медсестра объяснила, что поначалу он будет целыми днями спать. Альтернативный вариант, хорошо всем известный: ужасы ломки, которые далеко не все наркоманы способны вынести. Чувствуя подкожный зуд, растерянные и разбитые, отчаявшиеся, страдающие от приступов острой боли, они готовы пойти на все, лишь бы стало легче - готовы вновь принимать наркотики.
Я регулярно общаюсь с медсестрами, и они заверяют меня, что у него все хорошо.
Одна из них говорит:
— Учитывая сколько разных наркотиков было в его организме, это просто чудо, что он выжил. Не думаю, что его тело смогло бы просуществовать еще один месяц в подобном режиме.
Мы с матерью Ника рассматриваем разные варианты, касательно его дальнейшего лечения. Я еще раз обращаюсь за советом к доктору Роусону, и он обсуждает этот вопрос с несколькими коллегами и друзьями. Я изучаю информацию про программы лечения, рекомендованные управляющим Хазельдена. Мы советуемся и с врачом, отвечающим за детоксикацию Ника.
В течение нескольких дней мы с Вики делаем десятки телефонных звонков. Общаемся с заведующими клиник и изучаем веб-сайты. Мы продолжаем получать противоречивые советы. Некоторые программы лечения обходятся в сорок тысяч в месяц, но эксперты сходятся во мнении, что на этот раз Нику потребуется очень длительный курс реабилитации. Мы не сможем выплачивать по сорок тысяч на протяжении многих месяцев.
Некоторые люди, с которыми мы общаемся, столь же напористы, как продавцы подержанных автомобилей.
Одна из программ лечения, рекомендованная фондом Хазельден, по цене более доступная, чем большинство других.
Но потом кто-то говорит мне, что это программа лечения с суровыми условиями, где в наказание за нарушение правил отправляют стричь траву ножницами. Некоторым людям такое может пойти на пользу, но Ник же с ума сойдет.
Не исключено, что я ошибаюсь. Я уже столько ошибок совершил.
По крайней мере, на этой неделе он в безопасности.
Я общаюсь с другой медсестрой, навещающей Ника. Вчера его давление было чрезвычайно низким, но сегодня ему получше. Он мало ест с тех пор, как попал к ним. Она спрашивает Ника, не хочет ли он подойти к телефону. Он идет к сестринскому посту и берет трубку.
— Привет, папа.
Его голос еле слышен. Кажется, что он в глубокой, в глубокой депрессии.
— Как твои дела?
— Отвратительно.
— Понимаю.
— Но я рад, что нахожусь здесь. Спасибо. Видимо, вот так и проявляется безусловная любовь.
— Ты, главное, держись. Со временем станет легче.
— Куда я потом отправлюсь?
— Мы обсудим это, когда тебе станет лучше. Мы с твоей мамой как раз решаем этот вопрос.
Мы с Вики и правда из сил выбиваемся, пытаясь найти клинику, где у Ника будут самые высокие шансы на выздоровление. Доктор Роусон продолжает звонить и отправлять емейлы своим коллегам из разных уголков страны, говоря с ними от нашего имени.
— Помогая вам, я только больше укрепился во мнении, что выбор программы лечения в сфере психических заболеваний/избавления от зависимости подобен гаданию на чайных листьях, — делится он со мной.
Ник звонит на третий день своего пребывания в больнице и просит меня перезвонить ему на телефон-автомат, расположенный в коридоре.
— Мне все хуже, — говорит он слабым и несчастным голосом.
Я представляю, как он стоит там, в больничном коридоре - ярко-освещенном, белом - держась за шнур платного телефона-автомата. Готовый сползти на пол. Опирающийся на стену.
— Я устал.
Все страхи возвращаются. Я в замешательстве. Что случилось? Почему? Почему это опять происходит со мной?
Он плачет.
— Что со мной не так? Мне кажется будто мою жизнь украли.
Он плачет.
— Я не выдержу.
Он плачет.
— Ты справишься, — отвечаю я. — Ты сможешь.
Очередные телефонные звонки. Мы с Вики проводим конференции по телефону, общаясь с заведующими реабилитационных клиник по всей стране, из Флориды, Миссисипи, Аризоны, Нью-Мексико, Орегона и Массачусетса.
В конце концов мы выбираем клинику в Санта Фе.
Но у меня есть сомнения.
Проанализировав все то, что доктор Роусон называет "бессистемным сборищем слухов, рекламной чуши, догадок и фискального оппортунизма", мы выбрали лучший вариант из предложенных, но я все равно сомневаюсь. Эта - то, что нужно? Как тут угадать?
Ник звонит снова. Он говорит, что должен остаться в ЛА и что ему подойдет амбулаторная программа лечения.
Я отвечаю:
— Я знаю и полагаю, что ты тоже отчасти осознаешь, что тебе необходимо отправиться в одну из реабилитационных клиник и оставаться там до тех пор, пока, стараясь изо всех сил, не разберешься в чем именно суть твоей проблемы и как ее решить.
— Почему тебя это все еще волнует?
— А вот, волнует.
— Почему я не могу разобраться с этим самостоятельно? Зачем мне ехать в очередную клинику?
— Затем, что тогда у тебя будет шанс на будущее. На прошлой неделе, когда я понимал, что ты можешь умереть в любой момент, то это меня с ума сводило. Я живу с мыслями о том, что ты можешь потерять сознание или передознуться или впасть в безумие или нанести кому-то непоправимый вред или умереть - это может случиться в любую минуту.
Он говорит:
— Я тоже живу с этими мыслями.
Мы плачем вместе.
Для меня это удивительный опыт.
Последние месяцы, находясь в подвешенном состоянии, я сдерживал слезы, но теперь они текут рекой. Ник где-то там, в больничном коридоре, стоит, прислонившись спиной к стене, а я на кухонном полу, и мы плачем в унисон.
Прежде чем повесить трубку, он произносит слабым голосом:
— Поверить не могу, что это моя жизнь.
Затем вздыхает и добавляет:
— Я сделаю все возможное.
Рано утром во вторник Вики забирает его из больницы в долине и отвозит прямиком в аэропорт, где убеждает сотрудника пропустить ее через рамку досмотра, чтобы она смогла проводить Ника непосредственно до воздушных ворот и убедиться, что он сел на самолет рейсом до Нью-Мексико.
Она звонит мне из зала ожидания. Ник поднялся на борт самолета. Трап убрали. Я представляю, как она стоит там, прижав телефон к уху и смотрит в окно. Представляю Ника на борту самолета. Я вижу его таким, какой он есть - хрупкий, бледный, больной - мой драгоценный сын, мой красивый мальчик.
— Больше всего на свете, — говорю я ему.
— Больше всего на свете.
К счастью, на свете есть этот красивый мальчик.
К несчастью, он ужасно болен.
К счастью, существуют любовь и радость.
К несчастью, есть также боль и отчаяние.
К счастью, история пока не окончена.
Воздушный коридор убирают. Я кладу трубку.
Я замечаю маленькую сиреневую коробочку с нарисованным тюльпанами на боку. Музыкальная шкатулка. Вещица Дейзи. Я открываю ее, и балерина выпрямляется. Она танцует. Я заглядываю внутрь шкатулки. Там есть маленькие отсеки, все пустые. Как и в коробках с конфетами от See's Candies, тут есть двойное дно. Я осторожно убираю верхний войлочный слой. Под ним, на черной ткани, словно артефакт в музее, покоится пластиковый шприц. Я беру шприц в руку и верчу его, осматривая, а потом откладываю в сторону. Убираю следующий слой войлока и вижу, в одном из крошечных отсеков малюсенькие пакетики, не больше речных камешков, каждый из которых обернут в бумажную салфетку. Я беру один из них и медленно разворачиваю. Это зуб Ника. С кровью у корня. Я беру следующий пакетик и разворачиваю его. Еще один зуб.
Я просыпаюсь. Иду на кухню, где Брут лежит на полу с растопыренными лапами. Он не может встать. Карен осторожно подкладывает полотенце под его живот и медленно, используя его как стропу, помогает Бруту встать. Его ослабевшие задние лапы дрожат, но он способен идти вперед.
Ветеринар прописывает новое лекарство. Мы просто не можем согласиться на усыпление. Только не Брут. Не думаю, что Дейзи, каждый вечер обнимающая его перед сном, выдержит это. Или Карен. Или Джаспер, который часами может сидеть на стуле в саду, кидая Бруту теннисный мячик, который тот приносил обратно и выплевывал ему на колени. Никто из нас этого не выдержит.
Но если все-таки придется это сделать, то мы справимся. И с этим тоже.
Когда занятия в школе заканчиваются, я, Карен, Дейзи и Джаспер заходим в кабинет семейного психолога. Мы все ужасно волнуемся.
Дети, съежившись, сидят на кожаной кушетке. Они вертятся и буквально прячут головы в своих толстовках, словно черепахи - в панцирь. Врач - молодой человек с аккуратно подстриженной бородкой и темными глазами. Говорит он мягким, обнадеживающим тоном.
— Я уже встречался с вашими папой и мамой, — обращается он к детям, — они немного рассказали мне о том, что происходит в вашей семье. Рассказали о вашем брате Нике и его зависимости. Похоже, что у вас сейчас тяжелый период в жизни.
Джаспер и Дейзи смотрят на него, внимательно слушают.
— Когда у тебя есть брат с зависимостью, то может быть очень страшно, — продолжает психолог, — по многим причинам. Например, потому что невозможно предсказать, что случится в следующий момент. Я знаю, что вы очень волнуетесь за него. Вы понимаете где он сейчас находится?
— Он в реабилитационной клинике, — отвечает Джаспер.
— Вы знаете что это за место?
Психотерапевт объясняет, а потом рассказывает ребятам про других детей, оказавшихся в том же положении, что и они - и о том как непросто им приходится.
— Это нормально - чувствовать растерянность, когда у тебя есть брат, которого ты сильно любишь, но также можешь и побаиваться.
Дети пристально смотрят на него.
Психолог подается вперед, упираясь локтями в свои колени. Он тоже пристально глядит на Джаспера и Дейзи.
— Я собираюсь сказать вам слово, которое вы, возможно, раньше никогда не слышали, — говорит он. — Вот оно: амбивалентность. Оно означает, что у вас может быть двойственное отношение к чему-либо. То есть... то есть, вы можете одновременно любить кого-то и ненавидеть его же - или, возможно, ненавидеть его поступки по отношению к членам вашей семьи - и по отношению к себе самому. Вы можете отчаянно хотеть увидеть этого человека и в то же время страшиться встречи с ним.
Дети кажутся встревоженными, но уже меньше, чем раньше.
Джаспер решает высказаться.
— Все беспокоятся о Нике, — он глядит на меня.
— Ты смотришь на своего отца, — замечает психолог. — Он беспокоится о Нике?
Джаспер кивает.
— А ты волнуешься из-за отца? Особенно после его пребывания в больнице? Об этом твои родители тоже мне рассказывали.
Джаспер едва заметно кивает, уставившись на пол.
Этим зимним вечером, в офисе психолога, первоначальные сомнения детей сменяются, как кажется нам с Карен, пусть и опасливым, но облегчением. Чем больше мы говорим, тем прямее и увереннее становится их осанка. Мы говорим о неоспоримых вещах, обсуждению которых, тем не менее, раньше не уделялось достаточно времени. Психолог говорит, что несмотря на то, что Ник в данный момент находится в безопасности, стоит поостеречься и не загадывать наперед. К тому же, хоть он и в безопасности в клинике, это не значит, что жизнь у нас полностью наладилась.
— После краж Ника, я впадаю в панику каждый раз, когда у нас дома что-то теряется, потому что думаю, что это он к нам опять пробрался, — признается Карен.
— Паника - очень верное слово, — говорит психолог. — Вы заново переживаете тот момент, когда чувствовали, что находитесь под угрозой.
Мы рассказываем про стопку газет нашего друга у камина. Мы с Карен оба подумали, что их туда мог принести Ник. Не сговариваясь, мы переключились в состояние повышенной готовности. Я не хотел волновать ее. Она не хотела расстраивать меня. Но мы оба решили: Ник был здесь. Он снова вломился в наш дом.
Ситуация разрешилась благополучно, но нервы все равно были потрачены впустую. Психолог объяснят, что триггеры вроде этих газет способны возвращать нас в состояние паники. Потом он спрашивает, есть ли какие-то еще подобные триггеры, и меня осеняет. Конечно.
— Я думаю, что такие же эмоции возникают у меня, когда слышу телефонный звонок, — отвечаю я.
— Телефонный звонок?
Дети смотрят на меня.
— Да, звонящий телефон тоже приводит меня в состояние паники. Я каждый раз волнуюсь, что снова услышу плохие новости. Или что это звонит Ник, и неизвестно в нормальном он состоянии или под кайфом. Или это не он, что оборачивается очередным разочарованием. Я весь напрягаюсь. Зачастую, когда мы обедали или играли все вместе вечером, я позволял телефону звонить до тех пор, пока не включался автоответчик, потому что не хотел ничего слышать, ни с чем разбираться. Мне кажется, что все замечали, насколько я напрягался. Джаспер всегда спрашивал, почему я не беру трубку. Думаю, он нервничал из-за этого.
Джаспер кивает.
Психолог говорит:
— Итак, проблема не только в отдельных, редких случаях, вроде происшествия со стопкой газет. Телефон звонит часто. А значит, вы почти постоянно пребываете в напряжении и волнуетесь. Нелегко вам, должно быть, приходится.
Он поворачивается к детям.
— Верно я говорю?
Они энергично кивают.
Похоже, это очень важное признание.
Обращаясь ко мне, психолог говорит:
— Возможно, вам стоит на время отключить звук на телефоне. Вы всегда можете сами перезвонить людям.
После чего добавляет:
— И сейчас, пока Ник находится на реабилитации, возможно, вам с ним имеет смысл выбрать определенное время - раз в неделю или вроде того - когда вы будете созваниваться. В этом случае вы будете знать точно, когда ждать его звонка. Расстановка четких границ пойдет на пользу вам обоим. Вы оба освободитесь от этого постоянного чувства тревоги, вызванного неопределенностью. Это пойдет на пользу всем вам. Члены вашей семьи будут знать, в какое время вы говорите с ним и смогут удостоверяться, что с ним все в порядке, но он больше не будет выступать в роли постоянной угрозы.
— Неплохая идея, — отвечаю я, но тут же сознаюсь:
— У меня сейчас сердце заходится. Перспектива остаться без связи с ним пугает.
— Но вы не останетесь без связи, вы просто сделаете эту связь безопаснее для всех.
Когда сеанс заканчивается, мы спускаемся по бетонной лестнице и покидаем неприметное здание. Дети заметно повеселели. Щеки у них раскраснелись, глаза сияют.
— Ну как вам? — спрашивает их Карен.
— Это было... — начинает Дейзи, а Джаспер заканчивает фразу за нее:
— Потрясающе!
— Точно, — соглашается Дейзи.
Я беру под контроль свои телефонные переговоры, отключаю звук по вечерам и на выходных. Решаю говорить с Ником один раз в неделю.
Мелочи, казалось бы. Но они имеют огромное значение.
Прошло три недели с тех пор, как Ник снова попал в реабилитационную клинику. Голос у него невеселый. Согласно его рассказу, в первые недели лечения специалисты постарались стабилизировать его физическое состояние. Недельной детоксикации в долине оказалось недостаточно, чтобы "вымыть" все наркотики из его организма. Даже сейчас, три недели спустя, он все еще страдает от физической и душевной боли. Периодически у него случаются приступы судорог. Однажды его даже отвозили в местную больницу. Его тело корчится от боли, он чувствует себя опустошенным и не может нормально спать. Боль продолжает возвращаться, доказывая (как будто я нуждался в новых доказательствах), что его тело все еще зажато в тисках зависимости.
Ник звонит в воскресенье. Говорит холодно и сердито, винит меня за то, что оказался в этой клинике. Просит, чтобы я купил ему обратный билет на самолет.
— Это была ошибка, — утверждает он. — Тут отвратительно. Пустая трата времени.
— Тебе нужно время, чтобы привыкнуть.
— Так ты купишь мне билет или нет?
— Нет.
Он вешает трубку.
Звонит мне на следующий день, чтобы сказать, что ему уже получше. Прошлой ночью он крепко спал, впервые, с тех пор как приехал сюда из Лос-Анджелеса. Он извиняется за вчерашнее.
— Я до сих пор поверить не могу, что сорвался, — говорит он. — Поверить не могу во все, что успел натворить.
Говорит, что не знает, как описать свою вину.
— Я уже боюсь что-либо утверждать, потому что не знаю, что будет дальше. Я не хочу обнадеживать тебя, Карен и малышей, а то вдруг потом опять разочарую.
Он немного рассказывает мне чем программа лечения в этом центре отличается от методик в других реабилитационных клиниках.
— На первом же собрании наставник спросил меня почему я здесь. Он спросил: "В чем твоя проблема?". "Я наркоман и алкоголик", - ответил я. Он покачал головой. "Нет", - сказал он, - это твой способ избегания проблемы. Но в чем она заключается? Почему ты здесь?"
Мило, думаю я, но мой оптимистичный настрой остался в прошлом. Я не уверен, не зашел ли Ник слишком далеко, возможно ли еще возместить ущерб, нанесенный наркотиками. Даже если да, надежда для меня - непозволительная роскошь.
Еще неделя.
Еще.
Рождество.
Новый год.
Очередная неделя.
Месяц.
Ник в безопасности, покуда находится на реабилитации, но я остаюсь скептичен.
Четверг. Я еду забирать Джаспера с репетиции музыкального выступления для "World Beat Band" после школьных занятий и сижу на последнем ряду в зале, дожидаясь, пока они закончат практиковаться. Джаспер играет на конгах, отбивая ритм из "Oye Como Va". Другой восьмиклассник наяривает на гитаре словно Карлос Сантана.
Довезя Джаспера до дома, я прощаюсь с ним, Карен и Дейзи. Они собираются пойти на празднование одиннадцатилетия их двоюродного брата. А я забрасываю в машину свой чемодан и еду по загруженному шоссе в аэропорт Окленда, где регистрируюсь на рейс и быстро перекусываю в кафе.
Я сижу в битком набитом салоне самолета "Southwest".
Добравшись до Альбукерке, захожу в здание аэропорта. Перед глазами мелькает яркий образ: Ник, проходивший тут около восьми недель назад, после того, как мать усадила его на самолет в ЛА. Я вижу аэропорт его глазами: юго-западные картины, индийские ковры, словно сигнальная вывеска ВЫ ПРИБЫЛИ В СТРАНУ О'КИФФ. Я представляю, как он изучает вывески забегаловок, где подают китайскую и мексиканскую еду. Думаю, что Ник отнесся бы к внутреннему убранству аэропорта с презрением, если бы у него остались на это силы.
Выйдя на улицу, я представляю стоящего неподалеку водителя из "Life Healing Center" с табличкой "НИК ШЕФФ" в руках, хотя вряд ли кто-то смог бы спутать Ника, напичканного лекарствами юного паренька из ЛА, бледного, с потухшим взглядом, едва переставляющего ноги после многомесячного загула и мучительной недельной детоксикации, с кем-то другим.
Я арендую машину.
Предполагается, что это машина для некурящих, но в ней все равно пахнет сигаретами. Двигаясь по пустынной широкой дороге, я включаю радио и сразу же попадаю на первые строчки песни "Gimme Shelter". Спустя час я добираюсь до своего отеля и регистрируюсь там. Пытаюсь заснуть.
Это было бы проще сделать, если бы мне предстояло послужить живым пособием для группы стоматологов-практикантов, которые на мне учились бы пломбировать корневые каналы зубов.
Может, плавание поможет успокоиться. Покинув номер, я еду по дороге до тех пор, пока не натыкаюсь на торговый центр, где покупаю плавки для бассейна.
Потом я возвращаюсь в отель и обнаруживаю, что бассейн закрыт. Опоясан желтой лентой, словно это место преступления.
Заперевшись в номере, я достаю The New Yorker и читаю рассказы, а также заметки Херцберга и Энтони Лэйна. Интересно, привозят ли номера "The New Yorker" в лечебный центр Ника?
В конце концов я засыпаю.
Встаю в восемь утра, собираюсь. Я не видел Ника с июня, когда он заезжал к нам после того, как меня выписали из больницы. Я с трудом могу различить воспоминания о том визите за последовавшим шквальным огнем. Невнятный голос, телефонные звонки, ложь, визит его матери к нам домой, электронное письмо - якобы из Джошуа Три, а на самом деле из Окленда. Зачем я сюда приехал? Выходные не могут отменить тех лет в Аду, выходные не изменят жизнь Ника. Ничего ее не изменит. Зачем я здесь? Местные психологи посоветовали ему убедить меня и его мать приехать в гости.
Раз уж это наша последняя попытка, последний шанс для него, я буду делать все, как они велят. Я знаю, что это не поможет, знаю, что, вероятно, ничего уже не поможет, но исполню свою роль.
Если уж быть полностью откровенным - не говорите никому, не говорите ему - я тут еще и по той простой причине, что хочу увидеть его. Я боюсь, но некая огороженная и тщательно охраняемая часть моей души отчаянно скучает по нему, тоскует по моему сыну.
Утром пронзительно-голубое небо подпорчено только тонкой струйкой следа от пролетевшего самолета.
Я еду по городу, следуя указаниям, содержавшимся в письме из лечебного центра. Сворачиваю на грунтовую дорогу, окруженную полынью и тощими соснами.
Напоминает кадры из какого-то старого вестерна.
Судя по всему, на месте лечебного центра раньше было ранчо. Здесь есть маленькие домишки и общая столовая, и обветшалое большое здание, и бревенчатые хозяйственные постройки. Маленькие домишки выстроились в ряд на гряде, откуда открывается вид на пустыню.
Здесь все обставлено просто и скромно, ничего общего со старым викторианским особняком Графа Олхоффа, строгой современной больницей в краю вина, величественным зданием из темного кирпича в парке Стуивзант сквер на Манхэттене или "Мелроуз-Плейс" Джейса в ЛА.
Я подписываю необходимые документы в небольшом офисе, а отправляюсь ждать Ника на улице. Здесь холодновато, но у меня теплое пальто.
Вот он.
Ник.
Глубокий вдох.
Ник стоит под провисающим тентом на низеньком крыльце своего неказистого домика. На нем армейская куртка и фиолетовый шарф с узором пейсли. Под курткой - выцветшая футболка, брюки с крошечными кожаными кармашками и черные кроссовки. Его каштаново-золотистые волосы сильно отросли и вьются. Он убирает их с глаз.
Ник сбегает ко мне по шатким ступенькам. Его лицо худое и угловатое. Его глаза сверкают, он смотрит на меня с...?
— Привет, папа.
Если я сознаюсь, как сильно рад нашей встрече, то меня могут упрекнуть за то, что я якобы позабыл свой прежний ужас и гнев, но я действительно рад его видеть. И напуган до смерти.
Он подходит ближе. Протягивает руки. От него пахнет сигаретным дымом. Я обнимаю его.
Мы ведем светскую беседу, пока ждем Вики. Потом Ник застенчиво глядит на меня и говорит:
— Спасибо, что приехал. Я не знал, захочешь ли ты.
Я иду вместе с ним к их "курилке" - под деревянным навесом, с несколькими старыми стульями и ямой для костра.
Я испуган, и я не хотел его увидеть, и я не хочу радоваться встрече с ним.
Мы пересекаемся с несколькими его приятелями. Среди них есть девушка с "ежиком" светлых волос и пирсингом на ушах, парень без волос и парень с черными вьющимися волосами.
Мужчина, который выглядит так будто всю свою жизнь провел под палящим солнцем, подходит ко мне и пожимает руку. Руки у него морщинистые, с загрубевшей кожей, покрытые бронзовым загаром. Он трясет мою руку и говорит, как мне повезло с сыном. Ник курит. Мы сидим возле огня и Ник говорит, что он изменился.
— Я знаю, что ты это уже слышал, но в этот раз все правда по-другому.
— Но я и _это_ уже слышал раньше.
— Знаю.
Мы идем в главное здание, чтобы встретиться с его психотерапевтом, и сидим в ее кабинете, ожидая Вики, которая присоединяется к нам чуть позже. На Вики бежевое пальто, волосы длинные, прямые. Я смотрю на нее. Мне тяжело смотреть ей в глаза даже после стольких лет. Я чувствую вину. Я был еще ребенком - двадцатидвухлетним, всего на год младше, чем Ник сейчас - когда мы с ней встретились. Я могу продолжать использовать это оправдание, в попытках простить себя, вне зависимости от того, простила она меня или нет, повторять, что я был ребенком, но с некоторыми вещами ты просто вынужден продолжать жить, потому что не в состоянии оставить их в прошлом. Я нервничал из-за встречи с Ником, но помимо этого нервничаю и из-за Вики. Может, мы и сблизились немного за последние несколько лет, да, пока говорили по телефону, утешали друг друга, поддерживали, обсуждали возможность интервенций и беспокоились из-за отсутствия у Ника хорошей медицинской страховки (сейчас Вики как раз пытается вернуть ее ему), но мы всегда говорили по телефону, мы не оставались в одной комнате дольше, чем на несколько минут с тех пор, как развелись двадцать лет назад.
Кстати, на прошлой неделе у нас могла бы быть годовщина свадьбы.
В последний раз мы с Вики встречались на выпускном Ника, тогда мы сидели рядом, а по другую сторону от меня восседал Джаспер.
Когда церемония закончилась, Джаспер сказал:
— Вики красивая.
Психотерапевт утверждает, что дела у Ника идут неплохо, и в данный момент он занят переосмыслением своих ценностей, а также просит нас подмечать, чем нынешнее поведение Ника отличается от его поведения во время пребывания в других реабилитационных клиниках, а что осталось прежним. Просит нас подумать, чего мы хотим достичь за эти выходные. Желает удачи.
Мы с Ником и Вики обедаем вместе. На еде здесь не экономят. Тамалес, салат, фрукты. Ник съедает тарелку хлопьев.
Затем Ник ведет нас в другое здание, в комнату, где на двух стенах деревянные панели, а две другие украшены картинами пациентов. Плитка на полу не совсем ровная, отдельные ее фрагменты вздыблены. В воздухе витает сильный запах кофе, как бывает, если все утро держать турку на конфорке.
Нас ожидает круг из стульев. Я смотрю на Вики. Она уже более двадцати лет работает журналистом, но когда мы только встретились, она работала в стоматологическом кабинете в Сан-Франциско. Кабинет тот располагался чуть ниже недавно открывшегося северо-калифорнийского отделения редакции издания "New West", где я был помощником редактора. То была моя первая работа после колледжа.
Стоматологический кабинет Вики проектировали по заветам нового времени, то была стоматология без боли, много открытого пространства, красивый сводчатый потолок, поддерживаемый высококачественными деревянными балками из клееной древесины, изящные итальянские светильники, многочисленные горшки с папоротниками. Через наушники в уши пациентам лилась музыка - Вивальди, записи Windham Hill Records - а через маски в их легкие поступал веселящий газ. Вики ходила в белом халате, накинутом поверх платья с ярким принтом. У нее были голубые глаза и волосы, как у девушек с упаковок шампуня "Брек". Она только недавно приехала из Мемфиса, где проживает ее дядя-дантист, который и подготовил ее к работе в должности ассистента стоматолога.
Ей потребовалось четыре попытки, чтобы сделать рентгеновский снимок моей челюсти, но я совсем не волновался на этот счет, благодаря воздействию газа.
На следующий год мы поженились. Мне было двадцать три - ровно столько же, сколько Нику сейчас. Пастор из красивой белоснежной церкви получил чек. Помимо нас в Халф Мун Бэй были лишь два наших приятеля. После этого мы никогда с ними больше не виделись.
Мне было двадцать три, а через три недели мне стукнет пятьдесят. Волосы у меня теперь даже не седые, а белые. Такие же хлопково-льняные волосы и у моего отца.
Все стулья заняты. Я оглядываюсь по сторонам. Пациенты и их родители, а также один брат.
Снова-здорово.
С нами работают двое психологов. У одной темные волосы, у другой светло-русые, обе в шарфах, у обеих добрые и яркие глаза. Они говорят по очереди. Рассказывают про основные правила и цели. "Какая же чушь", - думаю я. Я уже бывал на таких встречах и делал все перечисленное, и это ровным счетом ничего не дало.
Сперва нужно заполнить анкету. Каждому из нас. Я приступаю к работе. Примерно полчаса спустя мы все зачитываем наши ответы. Одна из матерей на вопрос "Какие проблемы есть в вашей семье?" ответила: "Я не думаю, что у нас в семье есть какие-то проблемы, но, полагаю, не будь их, мы бы здесь не оказались. Я считаю, что у нас отличная семья".
Она залилась слезами. Дочка положила руку ей на колено.
— У нас и правда отличная семья.
Я снова оказался в одной комнате с людьми подобными мне, людьми, пострадавшими от чужой зависимости, людьми недоумевающими - сбитыми с толку, испытывающими вину, разозленными, дезориентированными и испуганными.
Потом приходит время арт-терапии. Арт-терапия! Я слишком многое пережил, чтобы теперь сидеть рядом с бывшей женой и Ником и рисовать пальцами. Внутри меня бушует гнев. Зачем я приехал? Ради чего я здесь торчу?
Нам выдали большой лист бумаги, поделенный на три равные части. Ники, Вики и я, сгрудились вокруг этой бумаги, рассевшись треугольником. Триада.
Я начинаю рисовать, как и было велено. Выбираю мелки. Просто вожу ими по бумаге. С мощностью обогревателя тут переборщили. Воздуха не хватает.
Вики рисует акварелью милую сценку, какой-то пляжный пейзаж. Я все еще злюсь. Она рисует закат. Светлые тона, облака. Рисует миленькую картинку, как будто мы пришли на урок рисования в дошкольной группе Ника, где голубые облачка и зеленая травка более чем уместны.
Но потом я перевожу взгляд на часть бумаги Ника. Он рисует чернилами сердце. Не такое сердце, как на валентинках, не сердечко купидона, а сердце с мышцами, тканями и желудочками, соединенными с аортой, пульсирующее сердце внутри человеческого тела. Его тела. Рядом с аортой он пририсовывает лицо, несколько лиц, на которых ясно различимы эмоции, варьирующиеся от ярости и растерянности до ужаса и боли.
Я рисую своими мелками. Провожу какую-то жирную линию от края бумаги, что-то вроде реки, которая берет исток от нижнего края бумаги, идет вверх, а потом распадается на два потока в верхнем углу страницы. Я давлю на мелок с такой силой, что он крошится в порошок. Какой в этом смысл, что за пустая трата времени.
Теперь Вики... она обмакнула кисть в темно-синюю краску и безоблачное голубое небо исчезает под широкими мазками синеватой темноты. Ник начинает быстро строчить слова. Первое "мне", потом "так" третье "жаль", он пишет их снова и снова, раз за разом. Кажется, что он не в силах остановиться.
Это все вранье, дешевая уловка... Нет, не вранье... он с мучительным отчаянием, которое, я чувствую, пропитывает его целиком, пытается сказать что-то, вытолкнуть из себя что-то, от чего никак не может избавиться.
Легко забыть о том, что как бы трудно нам ни было, ему приходится еще тяжелее.
На моем рисунке теперь есть капли, слезы, капающие из двух потоков и шести кругов над ними. Теперь я осознал, что нарисовал свой мозг и то, чем он заполнен - слезы, боль, кровь, ярость, ужас.
Чемодан с кружками-колесиками развалился и его содержимое - я, прежний я - вывалилось наружу.
Его мать мазнула красным в центре картины - кровь есть и здесь. Ник продолжает писать "мне так жаль" и мне хочется заплакать. Нет, твержу я себе, не позволяй ему снова это сделать. Не впускай его в свое сердце. Не впускай.
По очереди, семья за семьей, мы объясняем, что изображено на наших рисунках и что мы чувствовали, трудясь над ними бок о бок. Красное пятнышко на рисунке Вики - не кровь, а воздушный шарик, за который она хочет ухватиться и унестись прочь от надвигающегося шторма. Ник смотрит на нее и говорит, как же это здорово, что она сейчас здесь. Я гляжу на нее. Гляжу и на Ника. Вот Ник вместе с обоими родителями. Я чувствую печаль, всепоглощающую печаль из-за того, что Вики пришлось через многое пройти, печаль из-за того, что путь Ника был еще тяжелее, да и мой тоже, всем нам пришлось нелегко, и я задавлен этим чувством печали, задавлен чувством...
Ох, Ник, мне тоже жаль, мне так жаль.
Ник говорит, что он, находясь тут, не пытается найти оправданий собственным безумствам и распущенности, и что он никого не винит. Он всецело сосредоточен на лечении. Местные психотерапевты твердят ему, что он должен проработать все старые травмы, выяснить, что именно заставляет его причинять себе вред, подвергать себя опасности, что вынудило отвернуться от друзей, которые любят его, и настроило против родителей и других людей, которым он тоже дорог, что принуждает нападать на себя, больше всего на себя, стремясь уничтожить. Он стал наркоманом, но из-за чего, помимо "выигрыша" в генетической лотерее, это случилось?
Специалисты хотят, чтобы он столкнулся лицом к лицу с прошлым, и только после этого начал двигаться вперед. Люди из других семей рассказывают про свои рисунки, что они означают, как они трудились над ними вместе. Потом мы комментируем работы друг друга. Одна девушка, подруга Ника, говорит, в нашей семье все рисунки вышли очень разные и каждый насыщен эмоциями, но также отмечает, что сердце на рисунке Ника управляется желудочками, а моя меловая полоска похожа на поврежденную артерию.
Я почему-то плачу. Ник кладет руку мне на плечо.
Когда мы выходим на улицу перед закатом, над горой уже виднеется властный силуэт луны. Я гляжу на нее и думаю о том, что не возлагал надежд на эту новую программу лечения не потому что считаю, что она не поможет и не потому что хочу, чтобы не помогла, а потому что до глубины души страшусь, что снова начну надеяться на лучшее.
Я еду в книжный магазин и покупаю роман Зэди Смит "Белые зубы". Я мечтаю о побеге и сегодня хочу спрятаться в чьей-то другой истории.
Открыв книгу по возвращению в свой номер в мотеле, я первым делом натыкаюсь взглядом на эпиграф, строчки из «Куда ангелы боятся ступить» Э. М. Форстера. Я читаю их и перечитываю:
Сегодня каждый пустяк кажется мне необъяснимо важным, и когда вы говорите «от меня ничего не зависит», ваши слова звучат кощунственно. Невозможно знать — как бы это выразить?.. Невозможно знать, от какого из наших действий или какого из бездействий будет зависеть все дальнейшее.
Меня едва не бросает в дрожь. Я думаю: насколько же бездумны мы в своих ошибках и какую огромную ответственность несем за них.
Речь идет об исцелении, не об обвинении. Удастся ли выйти за границы обвинений?
Как-то раз Вики сказала, что в ее душе накопилось столько злости на меня, что она ходила словно с рюкзаком набитым кирпичами на спине.
— Как же хорошо, что больше не надо таскать все это с собой, — произнесла она тогда.
После некоторых ее замечаний во время следующего нашего визита к психологу я сказал:
— Похоже, несколько кирпичей все-таки осталось.
Она признала:
— Да, наверное.
Но в данный момент нас объединяет одно из первичных, базовых человеческих стремлений: желание спасти наше дитя. Психолог говорил, что на этих выходных нужно не обвинениями обмениваться, а распрощаться с застарелыми обидами.
Как говорится: «затаить обиду – это все равно, что принять яд и ждать смерти другого человека».
На следующее утро я вновь еду в лечебный центр.
Сегодня на Нике футболка с логотипом нью-йоркской Академии Искусств, потертые джинсы с ремнем и разноцветное пальто. На глаза надвинута вязаная шапочка. Мы пьем кофе.
Для семей предлагается групповая терапия. Групповая терапия при посторонних заставляет чувствовать себя ужасно уязвимым. Но, признаю, я испытываю и облегчение, откровенно высказывая все свои мысли.
Когда говорит Ник, то я ощущаю смесь эмоций - беспокойство, страх, раздражение, гнев, печаль, укол совести, вперемешку со вспышками гордости и обрывками воспоминаний обо всем, что у нас было когда-то, о любви, существовавшей между нами. Я хочу открыться, услышать Ника и поверить ему, но в то же время не желаю разрушать хрупкую плотину, которую выстроил, чтобы защититься. Я боюсь, что меня могут утопить. Я неудачник. Я потерпел неудачу как родитель. Я не в состоянии проявить искренность и сделать шаг к исцелению. И все же...
Внезапно я вспоминаю, как молился за Ника. Я никогда не собирался молиться. Просто, оглядываясь назад, понял, что молился. О чем? Я никогда не говорил: "Пусть прекратит принимать наркотики". Не говорил: "Пусть держится подальше от мета". Я шептал: "Боже, пожалуйста, исцели Ника". "Прошу, Господи, исцели Ника". "Пожалуйста, Господи, исцели каждого страдающего человека в этой комнате, каждого несчастного на этой Земле, этих прекрасных, раненых людей".
Я окидываю взглядом комнату. Они храбрые. Они пришли сюда. Что бы их сюда не привело, они все-таки здесь. Они здесь, а значит есть надежда.
Во время заключительного собрания в последний день нашего пребывания здесь, нам велено задуматься о будущем. Будущее. Будущее кишит опасностями. Мы рисуем карту грядущего. В прямом смысле. Наставники раздают семьям большие листы бумаги, где на квадратике в нижнем левом углу обозначено наше текущее местонахождение, а квадратик в правом верхнем углу символизирует пункт назначения. Между ними есть маленькие кружочки, ступени. Инструкции. Укажите, где вы находитесь сейчас. И к чему хотите прийти. Напишите, какие шаги - конкретные шаги - вы собираетесь для этого предпринять. Сосредоточьтесь на следующих нескольких месяцах, не заглядывайте далеко вперед. К чему вы хотите прийти и какими будут ваши действия, чтобы этого добиться.
— Да, и вот что еще, — говорит наставница, — остальная часть бумаги - это болото. Чтобы добраться из пункта А в пункт Б, вы должны прыгать по ступенькам, избегая опасностей, поджидающих в болоте. Укажите, какие подводные камни прячутся под водой, ожидая, что вы на них наступите.
Ник, вооружившись толстым красным фломастером, без проблем обозначает скрытые опасности. Их так много - все прежние ошибки, привычки, соблазн принять наркотики. Он рисует шприц.
Красных пометок на листе становится так много, что уже трудно вместить слова на камни-ступеньки. На фоне красных надписей эти камешки кажутся такими маленькими и неустойчивыми.
Но Ник все-таки пишет на них свои планы и планы нашей семьи. Как мы будем двигаться вперед понемногу, шаг за шагом. Как мы будем поддерживать друг друга, не ограничивая. На ступеньках у Ника упоминаются собрания АА и другая полезная социальная активность, что, как он надеется, поможет ему восстановить отношения с членами семьи.
Он упоминает Карен и смотрит на меня.
— Я правда люблю Карен, — говорит он, — мы друзья и я по ней скучаю. Как и по Джасперу с Дейзи.
— Я знаю, что путь предстоит долгий, — подытоживает он.
Писать приходится много. Когда мы заканчиваем карту, то становится очевидно, что наши с его матерью стремления созвучны - отступить на шаг, поддерживать Ника, не мешая ему заниматься лечением, в то время, как мы начнем распутывать клубок собственных проблем, и в итоге придем к здоровым, как их обозначил Ник, отношениям, полным любви и заботы, в которых уважается личное пространство друг друга.
Самая тяжелая часть работы ложится на плечи Ника, ведь подводные камни ожидают его на каждом шагу, соблазн велик, оступиться легко. Круги-опасности с красными надписями, кажется, повсюду и смотрятся они зловеще. Потребуется чудо, чтобы Ник смог пересечь это болото. Я думаю об этом, глядя на мать Ника, и на него самого. Мы все вместе, - размышляю я, - разве это не чудо? Стоит ли надеяться на еще одно?
Я лечу домой. Чувствую себя так, словно кто-то распилил мою грудную клетку и сделал серию надрезов от ключиц до лопаток, к центру груди и оттуда на юг, к животу, остановился чуть выше паха и провел линию от одной подвздошной косточки к другой. Потом взялся руками в медицинских перчатках за мою плоть и резко потянул на себя, разрывая сухожилия, мышцы, снимая кожу, так что в результате я остался сидеть с кишками наружу. Это ощущение все никак не ослабевает.
Я снова дома, Карен уехала вместе с Дейзи к ортодонту, а я сижу с Джаспером, который играет на гитаре и обрабатывает получившуюся мелодию в GarageBand. Он добавляет звуки барабанов, еще одни ударные и синтезатор. Потом записывает собственный голос, на ходу придумывая забавные тексты. Когда настает черед припева, то он повторяет слово "пончики" с таким серьезным видом, словно цитирует либретто оперы. Закончив обработку этой хрипловатой песни, он записывает ее на CD. Пора отвезти его на тренировку по лакроссу.
Пока мы едем, то слушаем его музыку, а потом диск "The White Stripes". Как только мы подъезжаем к полю, он выпрыгивает из машины, хватает свою форму и несется к друзьям. Я стою в сторонке. У мальчиков в их гладиаторских доспехах идет пар изо рта, они похожи на драконов.
Они мечутся по полю, гоняясь за маленьким белым мячиком, загребают его в свои клюшки с сетками и пасуют от одного к другому.
Мобильный телефон лежит у меня в кармане, но он выключен, что раньше было бы для меня немыслимо.
Как правильно заметил психолог, телефон являлся связующей нитью между мной и Ником, и каждый телефонный звонок для моего сердца был подобен разряду тока. Похоже, что сердца всех членов нашей семьи реагировали на звонки именно так. Каждый звонок подпитывал мою растущую одержимость, суля заверения, что с Ником все в порядке или известия о том, что он в беде. Моя зависимость от зависимости Ника не помогла ни ему, ни кому-либо другому. Зависимость Ника затмила все остальные значимые вещи в моей жизни. Как же можно оставаться равнодушным, когда твой ребенок борется за жизнь?
Теперь мне и самому предстоит лечиться от зависимости. Сеансы у психолога очень помогают, но тут требуются и реальные действия. Такие, как выключение телефона.
После тренировки мы с Джаспером заходим в спортмагазин. Бутсы стали ему малы, нужны новые. Чтобы помочь расплатиться за них, он протягивает подарочную карту, оставшуюся у него с Рождества. Когда он достает кошелек, стоя у кассы, то из него выпадает свернутый листок бумаги.
— Что это? — спрашиваю я, когда он наклоняется, чтобы поднять его.
— Письмо Ника.
Он быстро убирает листок обратно в кошелек. Мы едем домой.
Дети заснули. Мы с Карен лежим в постели, читаем. Брут дрыгает лапами во сне. Я откладываю книгу в сторону и просто лежу молчу, пытаясь разобраться в своих чувствах. Родители наркозависимых учатся обуздывать свои надежды, хотя окончательно с ними так и не расстаются. Однако мы опасаемся, что будем наказаны за излишний оптимизм. Безопаснее подавлять свои чувства. Но я снова открылся другим и теперь заново проживаю радостные и болезненные события прошлого, с тревогой и надеждой гляжу в будущее.
Я знаю, что чувствую.
Всё.