за жизнью - смерть; за смертью - снова жизнь. за миром - серость; за серостью - снова мир
35-тая часть, в которой депрессивный Ник заводит новых друзей и знакомится с творчеством фон Триера.
День пятьсот восемьдесят первыйДень пятьсот восемьдесят первый
Следующие три дня я почти все время сплю. Будят меня только для того, чтобы выдать новую порцию лекарств. Есть я не могу (просто не хочу), да и шевелиться тоже не жажду. Пухлый длинноносый доктор с седой бородой пытается уговорить меня поесть и немного прогуляться, но я прошу оставить меня в покое.
Создается ощущение, что я просто хочу перестать существовать. Мечтаю, чтобы все исчезло. Не то, чтобы у меня возникали мысли о суициде, умирать на самом деле нет желания. Нет, я хочу взять и исчезнуть, раствориться в окружающем пространстве или что-то вроде того. Я не знаю, кто я такой, а мое тело, похоже, уже не поддается лечению. Я погружаюсь на самое дно.
В какой-то момент меня расталкивает другая толстая медсестра и измеряет мое давление. Она использует один из этих популярных электронных приборчиков, и я вижу как на экране появляются цифры: шестьдесят три чего-то там.
Ей эти цифры не нравятся. Она просит меня встать на ноги, а это, ну, трудно сделать.
— Пожалуйста, — прошу я, — просто дайте мне умереть.
— Ну уж нет, дорогуша. Только не в мою смену.
Следующая проверка тоже дает плохие результаты.
— Так, милый, ты должен с нами сотрудничать. На кухне есть тарелка с фруктами. Я тебя туда отведу. И еще я хочу, чтобы ты выпил какой-нибудь сок. Нужно повысить тебе давление.
Поэтому она помогает мне выползти в коридор. И отлепляет Клонидин-пластырь с моего плеча. Вероятно, из-за этой фигни у меня давление и упало. Другой выданный ими препарат - фенобарбитал, должен спасать меня от приступов судорог, но из-за него я чувствую себя так, словно передвигаюсь по миру пузырей. А может быть я просто парящая голова. Я не способен нормально рассуждать. Вообще ничего не могу нормально делать.
Как бы то ни было, я съедаю несколько кусочков дыни и чего-то еще с фруктовой тарелки. Мне удается все это проглотить, но потом накатывает приступ тошноты.
Поев, я сразу же плетусь обратно в кровать и засыпаю.
В какой-то момент глава клиники, неряшливый мужчина по имени Гилл, похожий на типичного продавца автомобилей, зовет на прогулку, предлагает обсудить мою грядущую выписку и дальнейшие планы на жизнь
Несколько раз мне удавалось поговорить по телефону с Зельдой. Разговоры не обходились без истерик и рыданий. Я могу пользоваться телефоном когда пожелаю, здесь нет четкого распорядка. В этом госпитале никто не задерживается надолго, здесь же только детоксикацию проходят. Часы для приема посетителей: с четырех до семи, ежедневно, в любой день недели. Однажды ночью Зельда почти что собралась приехать ко мне, но приняла слишком много кокаина и на полпути повернула назад. Она обещала навестить меня на выходных.
Гилл помогает мне подняться и действительно вытаскивает на улицу. Мы вместе курим и он говорит, что я похож на парня, который организовал Вудсток. Думаю, это комплимент. Он расспрашивает меня о прошлом и я кое-что рассказываю о себе. Говорю, что не знаю, кто я на самом деле такой или что-то в том же духе. Еще я немного рассказываю ему о Зельде, после чего наша встреча подходит к концу.
На улице есть и другие пациенты, проходящие детоксикацию. Я почти не общался ни с кем из них. Откровенно говоря, я просто хочу поскорее вернуться домой, к Зельде. Только об этом и могу думать. Но один толстый высокий мужчина с лысой головой и козлиной бородкой все-таки подходит ко мне. Похоже, он услышал, как я сказал Гиллу, что являюсь писателем. По крайней мере, пытаюсь им стать.
Он говорит:
—Сынок, я вот уже двадцать лет пишу сценарии для ТВ-шоу. Бросай это дело, пока не поздно.
Я пытаюсь произвести на него впечатление, сообщаю, что хочу написать книгу.
— Ах, — отвечает он, — сперва мы все мечтаем о великом, а заканчивается это выдумыванием историй про говорящих мультяшных лошадок.
Я моментально проникаюсь к нему симпатией. Он циничный, угрюмый, а под мышкой у него зажата книга Генри Миллера. Его зовут Бобби и мне хочется поговорить с ним подольше, несмотря на плохое самочувствие. Выясняется, что у нас куча общих знакомых. Он знает (и презирает) доктора Е., который лечит Зельду, а раньше он был женат на Риа, управляющей из общежития для завязавших наркоманов, где я жил.
— О черт! — восклицаю я. — Бобби! Значит это ты год назад прислал Риа то двухстраничное письмо без знаков препинания, написанное от руки, в котором говорилось, что ты ее все еще любишь?
— Мда, это похоже на меня.
— Чувак, я читал это письмо!
— Читал мое письмо?
— Да, она позволила мне его прочесть.
— Вот сучка, — произносит он с улыбкой, а потом задает вопрос, интересующий каждого писателя:
— Тебе понравилось?
— Ну, написано оно хорошо.
Я правда так считаю.
— И, эм, знаешь, — продолжаю я, — по-моему, у нее все еще остались к тебе чувства.
Он кивает, почесывая подбородок потемневшими от никотина пальцами.
— Риа - нечто особенное. Знаю, сейчас она сделалась кем-то вроде почтенной матроны, но раньше была настоящей дикаркой, пацан. Уж можешь мне поверить.
— Не сомневаюсь. Я и сам в нее давно втюрился.
Нам уже пора возвращаться обратно, и в палате я снова погружаюсь в кататонический сон, но зато с мыслью, что обрел здесь союзника в лице Бобби. Скорее бы рассказать об этом Зельде! В смысле, он же всемирно знаменит. По крайней мере, Риа мне так говорила.
Просыпаюсь я ближе к ночи, тогда и совершаю несколько телефонных звонков. Зельда по мне ужасно соскучилась, собирается приехать завтра. Судя по всему, сама она планирует лечь в клинику в понедельник. Она подолгу разговаривает с моим отцом и он обещал, что поможет ей устроиться в медицинский центр UCLA. Мама собирается самолично отвезти ее туда.
После разговора с Зельдой и после того, как медсестра прекращает свои попытки чем-либо меня накормить, я звоню папе. В его голосе слышится облегчение. Но я просто хочу, чтобы он позволил мне покинуть госпиталь.
— Пап, — начинаю я, — я так рад, что теперь "чист". Отныне я точно никогда не буду употреблять и мне, наверное, уже домой пора. Может, стоит выписаться завтра или послезавтра.
— Нет, Ник, это абсолютно исключено. Мы с мамой как раз стараемся отыскать для тебя подходящий реабилитационный центр, где ты сможешь побыть подольше. Нам просто нужно время, чтобы решить, где тебе будет лучше всего.
— Пап, ну перестань, мне это не нужно.
Он вздыхает.
— Нет, нужно. Ник, сейчас ты все равно, что младенец, который учится ползать. Или, может быть, уместнее будет сравнить тебя с младенцем, который только-только голову начал держать. Ты ведь не послал бы новорожденного ребенка участвовать в марафоне, верно?
— Может и послал бы, будь садистом. Кто сказал, что я не один из них.
— Ну, нет смысла об этом спорить. Если уедешь отсюда, то тебя арестуют.
— Могу я хотя бы остаться в Л. А.? Можно я тут буду лечиться?
— Вряд ли. В Л. А. нет клиник, где умеют справляться с такими проблемами как у тебя.
Теперь я злюсь.
— И что же это за проблемы?
— Наркотики и твои проблемы в отношениях.
Я говорю ему, что нет у меня никаких проблем в отношениях, а он отвечает, что не собирается тратить время на споры. Либо я буду его слушаться, либо сяду в тюрьму. Господи, отец бывает таким манипулятором! Как бы мне хотелось, чтобы он просто отъебался от меня.
— Слушай, я не хочу никаких наркотиков, — продолжаю убеждать его я, — я хочу только вернуться домой, валяться в постели с Зельдой и смотреть фильмы.
Долгая пауза.
— Ты же понимаешь, что мне представляется при этих словах? Как ты вкалываешь героин. Разве тебе не хочется снова вести полноценную жизнь?
— Не знаю, — честно отвечаю я.
Папа советует запастись терпением. Уверяет, что они с мамой сутками напролет только тем и занимаются, что ищут мне подходящую клинику.
Полагаю, что одна из их главных целей - увезти меня как можно дальше от Зельды. Может, они меня в Норвегию на реабилитацию отправят.
Мы с отцом прощаемся. Чувствую я себя очень плохо, но спать пока не хочу.
Тащусь в комнату отдыха. Бобби здесь, дрыхнет на диване. Он так долго колол себе героин, что у него все вены исчезли. Даже докторам и медсестрам не удается найти у него вену, чтобы взять кровь на анализы. Вместо вен у него есть дыра в руке: открытая рана размером с мяч для софтбола. Рана доходит до самой кости, плоти вокруг нее не осталось. Это дыра - одна из самых отвратительных вещей, что я в жизни видел, но от нее трудно отвести взгляд.
Я сажусь как можно дальше от Бобби. Рядом с ним устроился новенький, который почти каждые двадцать минут встает и бродит туда-сюда. Он весит сто тридцать шесть кг., а лицо у него ярко-красного цвета. Его штаны обычно спущены до лодыжек, из распухшего рта высовывается язык. Он взирает на окружающий мир с беспомощной растерянностью, словно маленький щенок. И он почти всегда перепачкан экскрементами.
Помимо всего прочего, мне кажется, что у него не все в порядке с головой, потому что он произносит лишь фразы типа: "Уже пора обедать?" Или: "Где коридор?"
О коридоре он, как правило, спрашивает, стоя в коридоре.
Однажды он чуть не растоптал меня, когда не смог найти свою ложку и решил, что она у меня. Этот парень много ест. Повсюду таскает с собой больничную еду.
Ну, как бы там ни было, Бобби спит, а я разглядываю полку с видеокассетами. Хороших картин тут маловато, но я нахожу фильм Ларса фон Триера "Рассекая волны". По крайней мере, его мне хочется посмотреть. Я включаю фильм и шум будит Бобби. Он спал, накрыв голову книгой Джеймса Фрея.
— А, это ты, мудила, — голос его сейчас походит на голос Темплтона, крысы из "Паутины Шарлотты". — Поверить не могу, что ты читал мои письма. Что смотришь?
Я отвечаю.
— Отличный фильм, чувак. Разве что чуток тяжеловатый.
Бобби прав. Фильм хорош, но черт возьми... Если раньше мне казалось, что я в депрессии, то после трех часов наблюдения за тем, как милая, невинная Эмили Уотсон становится шлюхой ради парализованного мужа... ну, теперь я готов покончить с собой. Люди говорят, что суицид - это необратимое решение временной проблемы. Что же, на самом деле человеческая жизнь все равно вечно не длится и иногда такое необратимое решение кажется наилучшим выходом из ситуации. На протяжении большей части фильма я слышу храп Бобби. Время от времени он переворачивается на другой бок и говорит что-нибудь о том, какая Эмили Уотсон потрясающая актриса. Или рассуждает, что мне очень повезло, потому что я молод. Я киваю, не отрывая взгляд от экрана.
Спустя три часа я принимаю дозу хлоральгидрата и погружаюсь в мир сновидений. Снятся мне кошмары про больших обезьян управляющих самолетом.
Tweak: Growing Up on Methamphetamines
День пятьсот восемьдесят первыйДень пятьсот восемьдесят первый
Следующие три дня я почти все время сплю. Будят меня только для того, чтобы выдать новую порцию лекарств. Есть я не могу (просто не хочу), да и шевелиться тоже не жажду. Пухлый длинноносый доктор с седой бородой пытается уговорить меня поесть и немного прогуляться, но я прошу оставить меня в покое.
Создается ощущение, что я просто хочу перестать существовать. Мечтаю, чтобы все исчезло. Не то, чтобы у меня возникали мысли о суициде, умирать на самом деле нет желания. Нет, я хочу взять и исчезнуть, раствориться в окружающем пространстве или что-то вроде того. Я не знаю, кто я такой, а мое тело, похоже, уже не поддается лечению. Я погружаюсь на самое дно.
В какой-то момент меня расталкивает другая толстая медсестра и измеряет мое давление. Она использует один из этих популярных электронных приборчиков, и я вижу как на экране появляются цифры: шестьдесят три чего-то там.
Ей эти цифры не нравятся. Она просит меня встать на ноги, а это, ну, трудно сделать.
— Пожалуйста, — прошу я, — просто дайте мне умереть.
— Ну уж нет, дорогуша. Только не в мою смену.
Следующая проверка тоже дает плохие результаты.
— Так, милый, ты должен с нами сотрудничать. На кухне есть тарелка с фруктами. Я тебя туда отведу. И еще я хочу, чтобы ты выпил какой-нибудь сок. Нужно повысить тебе давление.
Поэтому она помогает мне выползти в коридор. И отлепляет Клонидин-пластырь с моего плеча. Вероятно, из-за этой фигни у меня давление и упало. Другой выданный ими препарат - фенобарбитал, должен спасать меня от приступов судорог, но из-за него я чувствую себя так, словно передвигаюсь по миру пузырей. А может быть я просто парящая голова. Я не способен нормально рассуждать. Вообще ничего не могу нормально делать.
Как бы то ни было, я съедаю несколько кусочков дыни и чего-то еще с фруктовой тарелки. Мне удается все это проглотить, но потом накатывает приступ тошноты.
Поев, я сразу же плетусь обратно в кровать и засыпаю.
В какой-то момент глава клиники, неряшливый мужчина по имени Гилл, похожий на типичного продавца автомобилей, зовет на прогулку, предлагает обсудить мою грядущую выписку и дальнейшие планы на жизнь
Несколько раз мне удавалось поговорить по телефону с Зельдой. Разговоры не обходились без истерик и рыданий. Я могу пользоваться телефоном когда пожелаю, здесь нет четкого распорядка. В этом госпитале никто не задерживается надолго, здесь же только детоксикацию проходят. Часы для приема посетителей: с четырех до семи, ежедневно, в любой день недели. Однажды ночью Зельда почти что собралась приехать ко мне, но приняла слишком много кокаина и на полпути повернула назад. Она обещала навестить меня на выходных.
Гилл помогает мне подняться и действительно вытаскивает на улицу. Мы вместе курим и он говорит, что я похож на парня, который организовал Вудсток. Думаю, это комплимент. Он расспрашивает меня о прошлом и я кое-что рассказываю о себе. Говорю, что не знаю, кто я на самом деле такой или что-то в том же духе. Еще я немного рассказываю ему о Зельде, после чего наша встреча подходит к концу.
На улице есть и другие пациенты, проходящие детоксикацию. Я почти не общался ни с кем из них. Откровенно говоря, я просто хочу поскорее вернуться домой, к Зельде. Только об этом и могу думать. Но один толстый высокий мужчина с лысой головой и козлиной бородкой все-таки подходит ко мне. Похоже, он услышал, как я сказал Гиллу, что являюсь писателем. По крайней мере, пытаюсь им стать.
Он говорит:
—Сынок, я вот уже двадцать лет пишу сценарии для ТВ-шоу. Бросай это дело, пока не поздно.
Я пытаюсь произвести на него впечатление, сообщаю, что хочу написать книгу.
— Ах, — отвечает он, — сперва мы все мечтаем о великом, а заканчивается это выдумыванием историй про говорящих мультяшных лошадок.
Я моментально проникаюсь к нему симпатией. Он циничный, угрюмый, а под мышкой у него зажата книга Генри Миллера. Его зовут Бобби и мне хочется поговорить с ним подольше, несмотря на плохое самочувствие. Выясняется, что у нас куча общих знакомых. Он знает (и презирает) доктора Е., который лечит Зельду, а раньше он был женат на Риа, управляющей из общежития для завязавших наркоманов, где я жил.
— О черт! — восклицаю я. — Бобби! Значит это ты год назад прислал Риа то двухстраничное письмо без знаков препинания, написанное от руки, в котором говорилось, что ты ее все еще любишь?
— Мда, это похоже на меня.
— Чувак, я читал это письмо!
— Читал мое письмо?
— Да, она позволила мне его прочесть.
— Вот сучка, — произносит он с улыбкой, а потом задает вопрос, интересующий каждого писателя:
— Тебе понравилось?
— Ну, написано оно хорошо.
Я правда так считаю.
— И, эм, знаешь, — продолжаю я, — по-моему, у нее все еще остались к тебе чувства.
Он кивает, почесывая подбородок потемневшими от никотина пальцами.
— Риа - нечто особенное. Знаю, сейчас она сделалась кем-то вроде почтенной матроны, но раньше была настоящей дикаркой, пацан. Уж можешь мне поверить.
— Не сомневаюсь. Я и сам в нее давно втюрился.
Нам уже пора возвращаться обратно, и в палате я снова погружаюсь в кататонический сон, но зато с мыслью, что обрел здесь союзника в лице Бобби. Скорее бы рассказать об этом Зельде! В смысле, он же всемирно знаменит. По крайней мере, Риа мне так говорила.
Просыпаюсь я ближе к ночи, тогда и совершаю несколько телефонных звонков. Зельда по мне ужасно соскучилась, собирается приехать завтра. Судя по всему, сама она планирует лечь в клинику в понедельник. Она подолгу разговаривает с моим отцом и он обещал, что поможет ей устроиться в медицинский центр UCLA. Мама собирается самолично отвезти ее туда.
После разговора с Зельдой и после того, как медсестра прекращает свои попытки чем-либо меня накормить, я звоню папе. В его голосе слышится облегчение. Но я просто хочу, чтобы он позволил мне покинуть госпиталь.
— Пап, — начинаю я, — я так рад, что теперь "чист". Отныне я точно никогда не буду употреблять и мне, наверное, уже домой пора. Может, стоит выписаться завтра или послезавтра.
— Нет, Ник, это абсолютно исключено. Мы с мамой как раз стараемся отыскать для тебя подходящий реабилитационный центр, где ты сможешь побыть подольше. Нам просто нужно время, чтобы решить, где тебе будет лучше всего.
— Пап, ну перестань, мне это не нужно.
Он вздыхает.
— Нет, нужно. Ник, сейчас ты все равно, что младенец, который учится ползать. Или, может быть, уместнее будет сравнить тебя с младенцем, который только-только голову начал держать. Ты ведь не послал бы новорожденного ребенка участвовать в марафоне, верно?
— Может и послал бы, будь садистом. Кто сказал, что я не один из них.
— Ну, нет смысла об этом спорить. Если уедешь отсюда, то тебя арестуют.
— Могу я хотя бы остаться в Л. А.? Можно я тут буду лечиться?
— Вряд ли. В Л. А. нет клиник, где умеют справляться с такими проблемами как у тебя.
Теперь я злюсь.
— И что же это за проблемы?
— Наркотики и твои проблемы в отношениях.
Я говорю ему, что нет у меня никаких проблем в отношениях, а он отвечает, что не собирается тратить время на споры. Либо я буду его слушаться, либо сяду в тюрьму. Господи, отец бывает таким манипулятором! Как бы мне хотелось, чтобы он просто отъебался от меня.
— Слушай, я не хочу никаких наркотиков, — продолжаю убеждать его я, — я хочу только вернуться домой, валяться в постели с Зельдой и смотреть фильмы.
Долгая пауза.
— Ты же понимаешь, что мне представляется при этих словах? Как ты вкалываешь героин. Разве тебе не хочется снова вести полноценную жизнь?
— Не знаю, — честно отвечаю я.
Папа советует запастись терпением. Уверяет, что они с мамой сутками напролет только тем и занимаются, что ищут мне подходящую клинику.
Полагаю, что одна из их главных целей - увезти меня как можно дальше от Зельды. Может, они меня в Норвегию на реабилитацию отправят.
Мы с отцом прощаемся. Чувствую я себя очень плохо, но спать пока не хочу.
Тащусь в комнату отдыха. Бобби здесь, дрыхнет на диване. Он так долго колол себе героин, что у него все вены исчезли. Даже докторам и медсестрам не удается найти у него вену, чтобы взять кровь на анализы. Вместо вен у него есть дыра в руке: открытая рана размером с мяч для софтбола. Рана доходит до самой кости, плоти вокруг нее не осталось. Это дыра - одна из самых отвратительных вещей, что я в жизни видел, но от нее трудно отвести взгляд.
Я сажусь как можно дальше от Бобби. Рядом с ним устроился новенький, который почти каждые двадцать минут встает и бродит туда-сюда. Он весит сто тридцать шесть кг., а лицо у него ярко-красного цвета. Его штаны обычно спущены до лодыжек, из распухшего рта высовывается язык. Он взирает на окружающий мир с беспомощной растерянностью, словно маленький щенок. И он почти всегда перепачкан экскрементами.
Помимо всего прочего, мне кажется, что у него не все в порядке с головой, потому что он произносит лишь фразы типа: "Уже пора обедать?" Или: "Где коридор?"
О коридоре он, как правило, спрашивает, стоя в коридоре.
Однажды он чуть не растоптал меня, когда не смог найти свою ложку и решил, что она у меня. Этот парень много ест. Повсюду таскает с собой больничную еду.
Ну, как бы там ни было, Бобби спит, а я разглядываю полку с видеокассетами. Хороших картин тут маловато, но я нахожу фильм Ларса фон Триера "Рассекая волны". По крайней мере, его мне хочется посмотреть. Я включаю фильм и шум будит Бобби. Он спал, накрыв голову книгой Джеймса Фрея.
— А, это ты, мудила, — голос его сейчас походит на голос Темплтона, крысы из "Паутины Шарлотты". — Поверить не могу, что ты читал мои письма. Что смотришь?
Я отвечаю.
— Отличный фильм, чувак. Разве что чуток тяжеловатый.
Бобби прав. Фильм хорош, но черт возьми... Если раньше мне казалось, что я в депрессии, то после трех часов наблюдения за тем, как милая, невинная Эмили Уотсон становится шлюхой ради парализованного мужа... ну, теперь я готов покончить с собой. Люди говорят, что суицид - это необратимое решение временной проблемы. Что же, на самом деле человеческая жизнь все равно вечно не длится и иногда такое необратимое решение кажется наилучшим выходом из ситуации. На протяжении большей части фильма я слышу храп Бобби. Время от времени он переворачивается на другой бок и говорит что-нибудь о том, какая Эмили Уотсон потрясающая актриса. Или рассуждает, что мне очень повезло, потому что я молод. Я киваю, не отрывая взгляд от экрана.
Спустя три часа я принимаю дозу хлоральгидрата и погружаюсь в мир сновидений. Снятся мне кошмары про больших обезьян управляющих самолетом.
@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», шаламэ мое шаламэ, никки сын метамфетамина
-
-
09.12.2018 в 18:28удивительно, как Ник всё помнит, описал так, будто фильм смотришь) интересно, истерил ли он, когда отходняк был, или глушили таблетками?
потому что его постоянно тянет к Зельде, а как же ломка? будто она на втором месте..
-
-
09.12.2018 в 19:09потому что его постоянно тянет к Зельде, а как же ломка? будто она на втором месте..
скорее всего, так и есть) Таблетки и желание вернуться к Зельде в этот раз снизили градус страданий при ломке. После Лорен его на полу сильнее плющило.
-
-
09.12.2018 в 21:06Вот блин, вот только Триера Нику и не хватало, нашел, что посмотреть. "Рассекая волны" был последним фильмом, который я посмотрела у Триера, после которого решила, что всё, хватит
-
-
09.12.2018 в 21:24и у Ника для сериалов неплохо получаются
да! Ник молодец, что все равно попробовал и не остановился после того как первый сериал, где он был сценаристом, быстро прикрыли.
Вот блин, вот только Триера Нику и не хватало, нашел, что посмотреть. "Рассекая волны" был последним фильмом, который я посмотрела у Триера, после которого решила, что всё, хватит
Ник мастер делать себе хуже, когда и так плохо
-
-
09.12.2018 в 21:38-
-
09.12.2018 в 21:42-
-
09.12.2018 в 21:54-
-
09.12.2018 в 22:03-
-
09.12.2018 в 22:14-
-
09.12.2018 в 22:32