[мистер Уайт]

Глава тридцатая, где Никки дерзко-резко западает на девушку из секты.

Мы все проебываемся

Глава тридцатая

Глава тридцатая

Мы путешествуем уже больше месяца, но сегодня все это наконец закончится. То, что последним городом в нашем списке оказался Сан-Франциско, кажется очень правильным — это город, с которого все и начиналось. Разумеется, я хотел бы сказать, что вернулся сюда с ощущением триумфа — одержав победу над судьбой или типа того — я же написал книгу, опубликовал ее, давал интервью NPR, мелькал в местных новостных выпусках, ел и ездил везде на халяву. Это довольно-таки безумно.
В смысле, когда я был тут в последний раз, то ел из мусорных баков и вламывался в чужие дома. А теперь у меня номер в шикарном отеле на Юнион-сквер, и в этот номер я могу заказать все, что угодно, а люди из обслуживающего персонала называют меня «сэром» и «мистером». Но еще более безумно то, что мне не приходится жить в отеле, потому что мой отец, мачеха и младшие брат с сестрой решили, что они готовы разрешить мне остановиться в их доме.
Это самое большое чудо из всех. Было время, когда я думал, что никогда больше не увижу никого из них и ноги моей не будет рядом с их домом.
Так что да, во многом возвращение сюда — это триумф.
Но по какой-то причине я все равно не чувствую себя триумфатором. Находясь здесь, я ощущаю себя так, словно мне снова и снова напоминают обо всех тех мучениях, которым я подверг членов семьи. В каждом углу этого дома затаились призраки. От воспоминаний бросает в дрожь. И я знаю, что несмотря на то, что они улыбаются мне и говорят, что все в порядке, на самом деле они никогда не смогут простить меня.
Как это возможно?
У моих брата с сестрой было абсолютно идеальное спокойное детство. Их родители остались вместе. Не было ни скандалов, ни унижений, никаких сексуальных девиаций, ничего подобного.
Что бы они ни делали, кем бы ни были, их все равно любили, поддерживали и одобряли.
Атмосфера абсолютного безмятежного счастья — и так бы все оно и осталось, если бы не я.
Я превратил их жизни в кошмар, отнял у них родителей и лишил их того детства, которое они должны были прожить.
Тем не менее, не похоже, что это их каким-то образом испортило. Они определенно в полном порядке. Они оба выросли замечательными, добрыми, впечатлительными и потрясающими, и я не могу ими не гордиться, будучи здесь. Мы вместе играем на музыкальных инструментах, рисуем и ездим на пляж вместе с их собакой, Чарльзом Уоллесом, глядя на которого я еще сильнее скучаю по Талуле. Они рассказывают мне про их школу, друзей и про их собственное чувство отчуждения и неуверенности в себя. Они прекрасные и искренние, я очень рад, что снова могу с ними общаться, несмотря на то, что меня до сих пор мучает чувство вины.
И, не знаю, находясь здесь я начинаю надеяться, что может не совершил ничего непоправимого. В конце концов, я ведь здесь, верно? Лежу, свернувшись клубком, на крошечной кровати моей сестры, разглядываю рисунки, картинки и вырезки из журналов, приклеенные к стене.
Раннее утро — мой последний день здесь — светло-серый, до странности яркий свет, проникает через решетчатое окно.
Будильник в моем телефоне звенит во второй раз, и я заставляю себя встать, ухватившись руками за деревянный комод, заваленный маленькими статуэтками, камешками, засохшими цветами и тряпичными куколками, которых моя сестра сделала сама.
Я успокаиваю себя.
Руки и ноги ноют от сильной, тяжелой печали, буквально пригвоздившей меня к полу.
Я не хочу уезжать.
Я хочу быть частью этого.
Я хочу принадлежать этому миру.
Хочу быть настоящим братом для своих братика и сестрички.
Хочу быть того же возраста, что они.
Не хочу возвращаться обратно в свою жизнь.
Хочу остаться тут.
Но не могу.
Никогда не мог.
Меня всегда тянуло куда-то еще и этого уже не изменить, так что к черту все, верно? Я одеваюсь и выхожу из комнаты, ступая на теплый бетонный пол. Делаю себе кофе и тост с джемом и маслом.
Ничего из этого не имеет значения.
Я в порядке.
Все будет нормально.
Я напоминаю себе, что в холодильнике в Чарльстоне у меня припрятано восемь граммов неплохой травки, не густо, но хоть что-то. На травку-то я всегда могу рассчитывать, она меня ни разу не подводила.
Так что, я быстренько выпиваю свой кофе.
Такси, оплаченное издательством, которое должно отвезти меня в аэропорт, уже ждет снаружи, и я чувствую себя паршиво, но стараюсь держаться.
Съедаю свой тост и иду собирать вещи, в данный момент стараясь ни о чем вообще не думать.
Прижимаю ладонь к холодному окну. Не ощущаю ничего кроме холода.
Больше ничего не осталось.
Беру свою сумку и забрасываю ее на плечо.
Теперь я готов к отъезду.
Но тут я слышу, как скрипит дверь родительской спальни, и моя сестренка тихо поднимается вверх по лестнице, а за ней идет мой отец.
Она пристально смотрит на меня, стараясь ничего не упустить из виду. Я обнимаю ее и она обнимает меня в ответ.
— Было очень приятно с тобой повидаться, — говорю я ей.
Она издает тихий звук, похожий на смешок и кивает. Снова обнимает меня.
А потом отец прощается со мной и солнце начинает проглядывать сквозь тучи на сером небе, пока я запихиваю свой багаж в машину.
Я все еще не чувствую ничего, кроме холода. И здесь так тихо. Машина катит по извилистым, запутанным тропкам, мир безмолвствует.
Прошедший месяц выдался насыщенным и безумным. Но теперь меня окружает тишина. Если бы не Талула и не те восемь граммов, ожидающие меня, то, черт, я бы мог просто попросить водителя остановиться в Тендерлойне и никогда уже не вернуться. В этом смысле Сан-Франциско кажется самым комфортным местом. Это единственный город в стране, где ты можешь получить любые наркотики спустя десять минут с момента начала поисков. Не знаю, почему, думая об этом, я чувствую себя как дома.
Как бы то ни было, это не важно. Я не прошу водителя затормозить там. Я отправляюсь в аэропорт, сдаю багаж, прохожу проверку и бла-бла-бла — кладу ноутбук в корзинку, снимаю туфли, старательно демонстрирую охраннику свой гребаный посадочный талон. Процедура везде одинакова. Везде одно и то же.
Я брожу по выцветшему ковру, пока не добираюсь до нужного мне выхода. Посадка на самолет до Атланты, моего пересадочного города, начнется примерно через двадцать минут. Я захожу в магазинчик и покупаю там ароматизированный фруктовый напиток, а потом возвращаюсь назад — ложусь прямо на пол рядом с огромным окном с толстым стеклом, откуда открывается вид на посадочную полосу. Закрываю глаза и вроде бы ненадолго задремываю.
Не знаю, сколько времени проходит. Кажется, что я лежу тут довольно долго. Может, даже действительно засыпаю в какой-то момент. Но потом что-то меня вдруг будит, и когда я открываю глаза, то вижу девушку, которая уставилась прямо на меня. Я сажусь, пытаясь понять, что она из себя представляет. Похоже, что она примерно одного со мной возраста, с черными волосами, подстриженными лесенкой. Она невысокая, с острыми, угловатыми чертами лица и ярко-голубыми глазами. Из одежды на ней только простенькое хлопковое черное платье с небольшим вырезом, открывающим вид на ее загорелые ноги и обгоревшие плечи.
— Привет! — говорит она, смеясь, и в ее голосе слышится безрассудство.
— Привет, — отвечаю я, отчасти смущенный и растерянный.
Она наклоняется ближе, все еще улыбаясь, и ее глаза сияют еще ярче в свете флуоресцентных ламп под потолком.
— Извини, — говорит она, хихикая, — мне нужно поговорить с тобой, не знаю почему.
— Эм, — произношу я, садясь прямее, — ладно.
В ней есть нечто прекрасное — что-то от феи, которая может растворится в воздухе в любой момент.
Она садится рядом со мной, сведя ноги вместе, покачивается туда-сюда и все так же хихикает.
Она предлагает мне орешки кешью, но я отказываюсь. На некоторое время воцаряется тишина, прежде чем я додумываюсь предложить ей свой фруктовый сок. Она смеется, но потом хватает бутылку и отпивает из нее, при этом пролив немного розоватой жидкости на свой шерстяной свитер. Она говорит, что сок ей не особо понравился. Я не могу удержаться от смеха.
— Так, гм, о чем ты хотела со мной поговорить? — спрашиваю я, забирая у нее бутылку, и случайно задевая при этом ее руку своей.
У нее очень нежная кожа. В моей голове потрескивают электрические разряды. Она смотрит прямо мне в глаза.
— Не знаю, — произносит она, не моргая, — просто почувствовала, что должна это сделать. Ты прекрасный проводник. В тебе столько силы, никогда раньше такого не видела. Тебя ждут великие дела. Стольким людям сможешь помочь.
Я смеюсь, смеюсь до тех пор, пока не осознаю, что она говорит совершенно серьезно. В моей голове играет музыка из Сумеречной Зоны, и я оглядываюсь по сторонам, ни на чем конкретно не фокусируясь, внезапно поняв, что надо бы валить отсюда.
— Да брось, — говорю я, пытаясь обернуть все это в шутку. — О чем ты говоришь? Ты же меня совсем не знаешь. Я хочу сказать, что это звучит малость безумно.
Она одаривает меня широкой улыбкой.
— Не правда ли? Я знаю. Это полное безумие. Но я просто чувствую это, исходящую от тебя энергию. Ты художник? Или нет, писатель. Верно?
Я сглатываю, избавляясь от комка в горле.
— Ага, — подтверждаю я. — Вроде как. Ты, гм, по телевизору меня видела или где-то еще?
Она все никак не прерывает зрительного контакта.
— Нет, а ты был на телевидении? Вау! Это так круто. Но нет, я просто почувствовала, что должна с тобой поговорить. О чем ты пишешь?
Я отворачиваюсь, хотя все мое тело внезапно расслабляется и напряжение пропадает. По ощущениям похоже, что я сдался — как будто наконец позволил завернуть себя в теплое одеяло и могу как следует выспаться, после долгих лет бесцельных скитаний. Я чувствую себя обезоруженным, восхитительно беззащитным. Рассказываю ей о своей книге и о том, что со мной происходит. Слова сами вылетают у меня изо рта. Знаю, это звучит как клише, но все именно так и происходит.
Как бы то ни было, когда я заканчиваю свой идиотский монолог и наконец предоставляю ей возможность тоже что-то сказать, то она сообщает, что вместе с кучей ребят из ее школы уезжает по делам в Никарагуа — это часть благотворительной программы одного из министерств Северной Калифорнии. Они там собираются молиться за людей, чтобы у них опухоли уменьшились, слепые прозрели, глухие начали слышать и все в таком же (якобы исцеляющем) духе. Она принесет к ним слово Божье. Рассказывает она обо всем этом совершенно обыденным тоном — словно так оно и должно быть. А потом она как бы между делом спрашивает, может ли помолиться за меня.
Я смеюсь.
Все это абсолютно нелепо.
Но почему бы и нет, черт возьми? Хуже не будет.
А она, как я упоминал ранее, красотка.
Так что я отвечаю:
— Конечно.
А теперь послушайте: я читал книги о силе внушения, контроле над чужим разумом и тд. В юности я был вовлечен в программу «12 шагов», подозрительно похожую на секту, и в то время поражался, видя с каким отчаянием люди цепляются за эти группы, как ими там манипулируют и эксплуатируют их, а потом они, разделив с другими якобы «религиозный опыт», воображают, что их коснулась Божья длань. Но я-то, я в подобную хрень не верю — ну, не совсем. Достоевский писал, что человек может найти смысл в чем угодно, если специально его ищет. Мы можем любую ситуацию повернуть так, как нам удобнее.
Тем не менее, в случае с этой девушкой я ничего специально не делал. По крайней мере, мне кажется, что не делал.
Итак, девушка молится обо мне. Я не закрываю глаза. Я просто пялюсь, не сосредотачиваясь, на стремное ковровое покрытие.
Она кладет руку мне на плечо и начинает громко говорить — просит Бога быть с нами — открыть для нас его сердце, что бы это не значило. И потом меня поражает безумный прилив энергии, похожий на электрический шторм. Воздух попадает в горло при глубоком вдохе и я чувствую, что мы двое просто парим здесь — она и я — я и она. Весь мир словно угасает, оставляя ее одну, эту девушку, абсолютно искреннюю, бесхитростную, полную света и энергии и, что самое прекрасное, обладающую этим мерцающим голосом, взывающим ко мне из глубин ее души. Я люблю ее, боготворю ее сильнее, чем кого-либо другого за всю мою жизнь. Когда я всматриваюсь в бледную синеву ее глаз, то вижу, что она шокирована почти так же сильно, как и я. Мои руки дрожат.
— Ты тоже это чувствуешь? — полагаю, это был глупый вопрос.
Она кивает, безмолвно глядя мне в глаза.
Клянусь, я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не поцеловать ее, наклонившись ближе и не прижать к своей груди.
Нас неудержимо тянет друг к другу и я чувствую ее на себе, так, словно ее кожа соприкасается с моей и в этот момент я точно знаю, что люблю ее. Ничего не могу с этим поделать. Она — самое прекрасное создание, которое я когда-либо видел, ощущал или касался в этом проклятом мире. Мы все ближе и ближе друг к другу. Из моих глаз льются слезы.
Что за чертовщина тут творится? Я едва могу это вынести — напряжение проникает в самый центр моей души. Я задыхаюсь, чувствую ее тепло и прикосновение ее руки к моей.
И тут она внезапно отстраняется. Кто-то зовет ее.
— Фэллон, Фэллон, нам пора!
Она кажется ошарашенной, а когда она снова поворачивается ко мне, то мы оба начинаем смеяться, смеемся и смеемся, неудержимо, словно маленькие дети.
Ничего не могут с этим поделать.
Действуя чисто инстинктивно, я запускаю руку в свою сумку и вытаскиваю оттуда копию своей книги — последнюю, что у меня была.
— Держи, — говорю я. — Ее я написал. Тут моя жизнь. Ты ее не обязана читать, конечно. Но, эм, я чувствую, что должен отдать ее тебе.
А затем я пишу свой емейл на первой странице, хотя разобрать буквы едва ли возможно — руки у меня трясутся со страшной силой.
— Вот, — говорю я ей и мой голос дрожит так же сильно как и руки, — напиши мне, если захочешь. Кстати, меня зовут Ник.
Ее глаза сияют.
— А я — Фэллон.
Она убегает, растворяясь в толпе.
Я не могу даже посмотреть ей вслед.

Как только я занимаю свое место в самолете, то тут же проваливаюсь в глубокий сон, похожий на кому.
Снится мне Фэллон.
Она проникла в мою душу.
Она остается со мной на протяжении всего полета. Мне нужно торопиться, чтобы успеть пересесть на самолет до Чарльстона, так что я бегу через весь аэропорт, не имея возможности проверить не прилетела ли она сюда же. Но она со мной. Я не могу изгнать ее. И даже не пытаюсь.

@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», никки сын метамфетамина, Проебы Никки