за жизнью - смерть; за смертью - снова жизнь. за миром - серость; за серостью - снова мир
Возвращаемся к простыням от бати Дэвида. Глава 16, где есть сцена встречи в кафе, вошедшая в экранизацию и много бате-рефлексии.
Глава 16
Глава 16
Этим солнечным июньским утром, несмотря на обещание, которое он дал Джасперу и Дейзи, Ник не присутствует на их выпускной церемонии.
Директор их школы, в спортивной куртке верблюжьего цвета и ярком галстуке, тепло улыбается, в его глазах заметна искренняя преданность своему делу, а голос звучит успокаивающе. Он сияет не меньше, чем дети и их родители. Стоя у микрофона, он руководит церемонией, вызывая одного ученика за другим. Следуя его указаниям, они встают и все вместе двигаются к следующему ряду кресел, расположенному чуть выше. Джаспер, в белой рубашке с застегнутым воротником, улыбается, находясь среди друзей, пряди каштановых волос падают ему на лоб. Теперь он в третьем классе.
Директор говорит:
— Первоклассники, встаньте, пожалуйста.
Они встают.
И затем он объявляет:
— Будущие второклассники, пожалуйста, поднимитесь на ряд выше.
Теперь очередь Дейзи.
— Ребята из подготовительного класса, встаньте, пожалуйста.
Дейзи в мягком голубом платье с буфами — это платье носила еще Нэнси, когда была маленькой — встает вместе со своими сверстниками.
— Будущие первоклассники, пожалуйста, поднимитесь на ряд выше.
Звучит шквал аплодисментов и громкий топот. Это школьная традиция.
Дейзи и других дошколят, когда они переходят в первый класс, встречают оглушительным победным ревом. Это впечатляющий момент, когда нижний ряд пустеет и там остаются только воспитатели из подготовительного класса, они сидят одни, ожидая новую группу пятилеток, которые появятся здесь осенью.
У меня внутри иссушающая пустота.
Контраст между этими невинными детьми и моим пропавшим сыном слишком силен, мозгу сложно справляться.
После выпускной церемонии произносятся речи и чествуются восьмиклассники, которые осенью отправятся в старшую школу. Я не единственный родитель со слезами на глазах, но не могу отделаться от мысли, что мои слезы отличаются. Я гляжу на нарядных Джаспера и Дейзи — Джаспер в рубашке из ткани «Оксфорд» с раздражающим воротником, Дейзи в платье своей бабушки, белых носочках и туфельках от «Mary Janes» — стоящих рядом с их одноклассниками, невинных, нервничающих, радостных и вспоминаю, как Ник тоже сиял, шел с высоко поднятой головой и вся жизнь была перед ним.
Где он теперь?
На улице небо испачкано синими мазками туч, гроза прошла стороной и скоро начнется лето — но ничего из этого не улучшает моего настроения.
Я стою на кухне, кипячу воду, чтобы сделать чай. Звонит телефон. Моя реакция предсказуемо-тревожна. Кто еще может звонить так рано? Это наверняка Ник. Но когда я берусь за телефонную трубку, то говорю себе: «Нет, это не Ник», чтобы немного унять горечь разочарования, если окажется, что это не он.
Это не он.
— Это Сильвия Робертсон, — говорит женщина бодрым голосом. — мама Джонатана. Я тренер из «Злого Тунца». Тренер команды по плаванью, членом которой является Джаспер, спрашивает, можем ли мы встретиться с ней в закусочной на следующей неделе, чтобы обсудить план тренировок.
— Конечно. С радостью.
Я собираюсь повесить трубку.
— Вперед, «Злой Тунец»! — весело восклицает она.
— Вперед, «Злой Тунец».
На кухне тихо. На полке над раковиной, рядом с фарфоровой посудой, стеклянной посудой и чайными чашками стоит фотография. На этом снимке мы запечатлены на лодке, где-то на озере. Мой отец в солнечных очках и рыболовной шляпе машет рукой и улыбается. Дейзи, совсем еще малышка, сидит на коленях у Карен. Ее лицо скрыто за широкополой шляпой. Мальчики на переднем плане улыбаются прямо в камеру. Джаспер недавно подстригся, так что каштановые волосы обрамляют его острое личико, Ник в коротких шортах, с блестящими брекетами. Мои мальчики. На обороте фотографии есть подпись «10.12.96», Нику в тот момент было четырнадцать.
Где он сейчас?
Тем временем, за холмом, в доме родителей Карен, расположенном неподалеку от каньона, Дон выбирается из своего кабинета и усаживается в излюбленном солнечном углу гостиной. В поношенных футболке и шортах, со стоптанными шлепанцами на ногах, он сидит на стуле из ротанга и читает про лорда-адмирала Нельсона. Нэнси занимается садом, стоя на одной из его извилистых тропинок, когда ей приходит в голову, что стиральная машина, должно быть, уже завершила цикл. Она убирает свои ножницы для обрезки листьев в кожаный чехол на поясе и направляется к дому. Сняв садовые перчатки, она проходит через заднюю дверь, спускается по лестнице и попадает в захламленный подвал, где стоит характерный запах плесени и хозяйственного мыла. Помимо стиральной машины и сушилки, здесь есть еще швейная комната и крохотная спальня, где жил ее сын, когда был подростком. На одной из стен развешаны луки — это подарки от членов племени черноногих индейцев — которые преподнесли еще ее родителям. Спальня сейчас пустует, там спят ее внуки, когда ночуют у них.
Прежде чем она сможет развесить свежевыстиранные простыни и наволочки на сушилке, надо выгрузить их из стиральной машины. Пока что она переносит их на кровать.
И кричит.
Кто-то лежит под грудой шерстяных одеял.
Набравшись смелости, она приглядывается получше и понимает, что это Ник, дрожащий, похожий на обтянутый кожей скелет, который спал, но пробудился от ее крика.
— Ник! — восклицает она. — Что ты…
Захваченный врасплох, полностью одетый, в джинсах и рубашке с длинными рукавами, Ник смотрит на нее темными глазами. Он садится на кровати.
— Что? Бабушка…
Они оба застывают.
— Что ты здесь делаешь?
— Нэнси, — начинает он, — я…
— С тобой все в порядке?
Он встает на ноги, хватает свою сумку, извиняется, запинаясь.
— Ник, нет, — говорит Нэнси. — Все хорошо. Просто ты меня до смерти напугал.
— Я… извини.
— Ник, ты принял наркотики?
Он ничего не отвечает.
— Ты можешь приходить сюда, когда захочешь. Все в порядке. Просто предупреждай заранее. Не прячься. У меня чуть сердечный приступ не случился.
Он выходит из комнаты и поднимается вверх по лестнице. Она следует за ним.
— Ты не голоден? Хочешь я что-нибудь приготовлю?
— Нет, спасибо. Может, банан возьму. Если можно.
— Ник… Чем я могу тебе помочь? — В ее глазах слезы. Она моргает. — Просто скажи, что я могу для тебя сделать.
Ник шепчет что-то бессвязное, извиняется и хватает банан из корзинки на кухне. Он говорит «спасибо» и бормочет «извини», а затем быстро выходит через входную дверь и шагает вверх по дороге.
— Ник! — Она спешит за ним, окликает его, но он не останавливается.
К тому времени, как Нэнси выходит на улицу, его уже и след простыл.
Нэнси звонит мне, чтобы рассказать о случившемся. В это время Дон уже маячит рядом с ней, тоже слушает новости.
У Нэнси есть полное право злиться, но вместо этого она извиняется передо мной.
— Прости, — говорит она, — я не знала, что делать.
Я уверяю ее, что тут ничего нельзя было поделать.
— Мне жаль, что он тебя напугал, — отвечаю я. — Жаль, что ты увидела его таким.
Нэнси не слушает.
— Я пыталась уговорить его остаться, — произносит она. — Он выглядел так…
Она замолкает на полуслове, ее голос мрачнеет.
— Меня это с ума сводит!
В один прекрасный день, спустя несколько дней после выпускной церемонии, я нахожусь в парке вместе с Дейзи и ее одноклассниками, на вечеринке по случаю окончания учебного года. Друг — учитель и по совместительству отец одного из приятелей Дейзи — играет с детьми в игру по мотивам произведений Дж. Р. Роулинг. В его версии квиддича четыре мячика разного размера заменяют собой квоффлы и бладжеры, а вместо золотого снитча у них фрисби. Я присутствую там, но только физически. Согласно старой поговорке, родители могут быть счастливы лишь настолько, насколько счастлив самый несчастный из их детей. Боюсь, что это правда.
Ко мне подбегает запыхавшаяся Дейзи.
— Ты нужен нашей команде, — говорит она, — идем.
Она хватает меня за руку и вовлекает в игру.
На следующей неделе никаких новостей нет, а потом Ник звонит своему крестному отцу, который приглашает его к себе, в дом неподалеку от Твин Пикс. Шокированный его внешним видом — «он выглядит так, словно его в любой момент может ветром сдуть» — он готовит для него жаркое в кастрюле, которое Ник жадно поедает. Он уговаривает Ника отправиться на лечение.
— Со мной все будет в порядке, я уже завязал, — врет Ник. — Мне просто нужно некоторое время побыть одному.
После того, как Ник уходит, друг звонит мне. Он рассказывает мне про этот визит, а потом замолкает.
— По крайней мере, Ник наелся, — говорит он.
В течение следующих двух недель никаких новостей не поступает, есть только постоянная тревога. Я вновь обзваниваю тюрьмы, чтобы убедиться, не арестовали ли его. Вновь звоню в отделения скорой помощи.
Потом брат Карен замечает его (или думает, что заметил его) на Хейт-стрит, свернувшегося клубком на углу улицы, нервного, подозрительно выглядящего, похожего на бродягу. Я места себе не нахожу — ничего не понимаю, пребываю в ужасе. Жизнь не готовила меня к этому беспомощному беспокойству из-за того, что я не знаю, где он сейчас. Я представляю себе Ника на улицах Сан-Франциско, рыскающего там словно дикое животное, раненное и отчаявшееся.
Словно какой-то анестезиолог, руководящий операцией на собственном мозгу, Ник пытался распланировать прием наркотических средств, чтобы достичь максимального наслаждения, но из погони за эйфорией это быстро и неизбежно трансформировалось в попытки избежать ужасов ломки.
В одном из ящиков старого стола в его комнате я нахожу запись в его записной книжке с «мраморной» обложкой, где составлено эдакое «меню» на день:
11/2 грамм спидов
унция грибов
2 таблетки клоназепама
3 таблетки кодеина
2 таблетки валиума
2 экстази
Я пытаюсь писать, но впадаю в ступор.
Карен заходит в кабинет, видит как я сижу там, уставившись в пустоту и вздыхает. Она держит в руках маленький листок бумаги.
— Взгляни, — говорит она, протягивая мне аннулированный чек. Он предназначен Нику. Кривая подпись внизу — явная подделка.
Я говорю:
— Он не стал бы…
Но произнося эти слова, я уже понимаю, что ошибаюсь.
Карен очень любит Ника и она ошарашена, оскорблена и возмущена.
— Бедный Ник, — произношу я. — Он никогда бы не пошел на такое, будучи в здравом уме.
— Бедный Ник?! — она разворачивается и уходит из комнаты.
Я кричу ей вслед:
— Это не его вина!
Она оборачивается и качает головой. Она больше не желает слушать, как я выдумываю оправдания для него.
Я провожу еще несколько ночей, мучаясь от страха. Потом, однажды ночью, когда дети уже спят, Карен, читавшая им на ночь «Тысячу и одна ночь», лежит в постели с газетой, а я работаю в своем кабинете, я внезапно слышу какой-то звук.
Входная дверь?
С отчаянно бьющимся сердцем я иду выяснить в чем дело и в коридоре сталкиваюсь с Ником. Он едва слышно бормочет «привет» и спешит проскользнуть мимо меня, пробираясь к своей спальне, но ненадолго останавливается, когда я требовательно вопрошаю:
— Ник? Где ты был?
Он огрызается:
— Что ты пристал?
— Я задал тебе вопрос: где ты был?
Он явно собирается ответить со всем негодованием, на которое только способен, но оглянувшись на меня через плечо, бормочет: «нигде» и продолжает путь в свою комнату.
— Ник!
Я следую за ним в прокуренную красную пещеру, где Ник копается в ящиках комода. Его взгляд мечется по книжным полкам в шкафу. На нем футболка и потертые, рваные красные джинсы. Шнурки на красных кроссовках «Jack Purcel» развязаны. Носков нет. Его движения хаотичны. Он явно ищет что-то — предполагаю, что деньги и наркотики.
— Что ты делаешь?
Он глядит на меня.
— Не волнуйся, — говорит он. — Я уже пять дней ничего не употреблял.
Я хватаю его сумку, которую он поставил на кровать, открываю ее и копаюсь в карманах его джинсов, выворачиваю носки наизнанку, разворачиваю платки и развинчиваю фонарик (там только батарейки). Пока я этим занимаюсь, Ник прислоняется к дверному косяку и просто наблюдает за мной, скрестив руки на груди.
В конце концов, он криво усмехается и говорит:
— Хватит уже. Довольно.
Он запихивает свою одежду обратно в холщовую сумку.
— Я ухожу.
Я прошу его сесть и поговорить.
— Если ты насчет клиник, то тут нечего обсуждать.
— Ник…
— Нечего обсуждать.
— Ты должен попробовать еще раз, Ник. Посмотри на меня.
Он не хочет.
— Ты все потеряешь.
— Это мое дело.
— Не надо.
— Было бы что терять.
— Ник!
Он проталкивается мимо меня и не поднимая взгляда говорит:
— Прости.
Он мчится по коридору. Пробегая мимо Карен, бросает ей:
— Привет, мам.
А она молча смотрит на него, ничего не понимая.
Карен стоит рядом со мной, все еще сжимая в руках газету. Мы оба смотрим в окно, наблюдая за тем, как он убегает прочь по пустынной улице. Что я мог сделать, не связывать же его? Я хотел бы броситься за ним, но боюсь предстоящей погони и изнуряющего беспокойства, когда он исчезнет у меня на глазах, так что не делаю ничего.
Я просыпаюсь в четыре утра, как и другие родители наркозависимых детей — детей, местонахождение которых им неизвестно. Очередная бесконечная лунная ночь. Внезапно я вспоминаю о том, что сегодня день рождения Ника. Сегодня моему сыну исполнилось двадцать. Я борюсь с острым приступом самоистязаний. Что-то же я мог бы сделать. Я не должен был позволять ему сбежать. Я должен искать его.
Нам уже сто раз говорили, что наркомания — прогрессирующее заболевание. Но я не полностью осознавал это, до того, как однажды утром раздался телефонный звонок.
Это Джулия, девушка Ника, с которой я познакомился прошлой зимой в Бостоне. Теперь, когда Ник пропал и их планы насчет Китая пошли прахом, она звонит из дома своих родителей в Вирджинии и ее голос дрожит. Она плачет.
— Ник украл шприцы из дома моей мамы, когда гостил здесь в прошлом месяце, — рассказывает она мне.
— Шприцы?
— Ей они были нужны, чтобы колоть средство от рака. А еще он украл морфий.
Она рыдает.
— Я не знаю, что сказать.
— Как и я.
После паузы она говорит:
— Я вам только одно могу сказать. Не помогайте ему. Не давайте ему ни цента. Он пойдет на все, что угодно, лишь бы уговорить вас ему помочь. А потом отправится к своей маме. Если вы ему поможете, то этим лишь приблизите его смерть. Это один из немногих уроков, которые в нашей семье извлекли из зависимости моей сестры.
— Я понятия не имел, что происходит. Я идиот. Я был уверен, что ему стало лучше. Я думал, что в прошлом году он все время был «чист».
— Вы хотели верить ему, так же, как и я.
Она собирается закончить разговор.
— Исходя из опыта с моей сестрой, я вам только одно могу посоветовать: берегите себя.
— И ты тоже.
Даже после всего, через что мы прошли, я все равно ошарашен. Ник колется — вкалывает наркотики в свои руки, те самые руки, которые еще недавно держали баскетбольный мяч и строили замки из Лего, руки, которыми он, сонный, обнимал меня за шею, когда я поздно вечером нес его в дом из машины.
Мы обещали детям, что завтра свозим их в Океанариум Монтерей-Бей. Пропасть между двумя мирами продолжает ошеломлять и разрушать. Иногда кажется невозможным то, что эти два мира сосуществуют рядом друг с другом. Нет смысла сидеть дома у телефона, ожидая звонка, которого не будет. Мы стараемся продолжать жить.
Мы едем в Монтерей, по пути останавливаясь в Санта-Круз, где мы спускаемся со скалы, цепляясь за неровные выступы, прямиком к пещере, находящейся над пенящейся и бурлящей водой. Скалы тут скользкие от морской воды. Дети купаются неподалеку от пляжа Коулз. Мои дети (все трое), кажется, чувствуют себя в море так же комфортно, как и на суше. Они как дельфины.
В океанариуме мы смотрим фильм о безлюдном заливе и сотнях кормящихся там бакланов. Птицы играют и плещутся в прибое. Потом, словно бы из неоткуда, вместо с волной на поверхность извергается серое зло, со ртом, полным клыков, гигантская белая акула, и проглатывает одного из бакланов целиком. Хвост акулы щелкает над водой словно хлыст, и она снова скрывается из виду. Я чувствую себя бакланом. Акула появилась из глубин. Я беспомощно наблюдаю за этим — вижу, что жизнь Ника в опасности — что он на грани смерти. Но как бы ужасно я себя не чувствовал из-за подобных мыслей, показывать этого нельзя.
После океанариума мы едем по шоссе 1 в Кармел-бай-Си, где дети играют на пляже, а потом, в парке, карабкаются на древнее дерево менциса с отслаивающейся корой, вызывающей ассоциации с тем, как отмершая кожа отслаивается после солнечных ожогов. Наблюдая за детьми, я ненадолго расслабляюсь, но тревога прочно поселилась в моем теле.
Мы едем домой. Мы не говорим про Ника. Но это не значит, что мы о нем не думаем. Его зависимость и ее брат-близнец, призрак смерти, нависший над ним, витают в воздухе, которым мы дышим. Мы с Карен пытаемся подготовиться к тому, что следующий телефонный звонок может принести самые плохие вести.
Ника все еще нет. Жизнь продолжается. Карен сегодня работает допоздна в своей мастерской, а я везу Джаспера с Дейзи на ужин в «Pine Cone Diner». После этого мы заходим в супермаркет. В «Palace Market» почти нет покупателей. Я качу тележку вверх-вниз по проходам. Джаспер и Дейзи продолжают бросать в тележку хлопья «Cocoa Puffs» и печенье от «Орео», а я продолжаю вытаскивать их обратно, пока в конце концов не повышаю на них голос, прося прекратить это. Я посылаю их в разные стороны за продуктами, которые нам действительно нужны: за молоком, маслом, хлебом. Я рассеянным взглядом окидываю полки с макаронами, когда на весь магазин начинает играть песня Эрика Клэптона о смерти его сына.
Если я увижу тебя в Раю, вспомнишь ли ты мое имя?
Это больше, чем я могу вынести. Я рыдаю посреди супермаркета. Джаспер и Дейзи, держащие в руках продукты из списка, одновременно выныривают из-за угла и застают меня в слезах. Они ошарашены и испуганы.
Совет родителям наркозависимых: тщательно выбирайте музыку. Держитесь подальше от «Мир прекрасен» Луи Армстронга, которую проигрывают в рекламах Кодак и Полароида, а также во многих других рекламных роликах, избегайте «Повернись», «Рассвет, Закат» — и еще миллиона других. Сторонитесь «Сколько угодно раз» Синди Лопер и вот этой песни Эрика Клэптона, посвященной его сыну. Однажды я был застигнут врасплох «Аллилуйя» Леонарда Коэна. Не слушайте сентиментальную музыку. Брюс Спрингстин может быть опасен. Джон и Йоко. Бьорк. Дилан. Я захлебываюсь эмоциями, когда слышу Нирвану. Хочу орать как Курт Кобейн. Хочу орать на него.
Но музыка — это еще не все. Есть множество других опасностей.
Проезжая по шоссе 1 я вижу вздымающиеся волны. Или, добравшись до развилки, где две дороги встречаются близ Ранчо Никасио, вспоминаю, как мы сворачивали налево, направляясь в бассейн.
Звезда, падающая тихой ночью над вершиной холма Олема.
Шутка, которую я услышал от друзей — Ник ее оценил бы.
Дети делают что-то смешное или милое.
История.
Потертый свитер.
Фильм.
Ощущение свободы и радости, когда катаюсь на велосипеде.
Миллион моментов.
В течение следующих двух недель мы не получаем никаких новостей, до тех пор, пока он не присылает мне емейл. Первая моя реакция — облегчение — он жив, более-менее в здравом уме и способен передвигаться, раз сумел добраться до компьютера в публичной библиотеке и написал мне. Он просит помощи, немного денег, чтобы ему не пришлось жить на улице. Я отвечаю, что могу помочь ему снова отправиться на лечение, это единственный вариант. Я не следую заветам «Анонимных алкоголиков» с их «жестокой любовью» и не сделался бесчувственным. Просто мет победил в этом сражении, и я сдался.
Выручать его, платить по его долгам, насильно таскать к мозгоправам, к наставникам, забирать с улицы — все это было бесполезно; мет не сокрушим. Мне всегда казалось, что бдительности и любви хватит, чтобы обеспечить моим детям достойную жизнь, но теперь я знаю, что этого недостаточно.
Он отклоняет мое предложение.
Преподаватель из Хэмпшира, обучающий писательскому мастерству, который записал Ника на свой курс после того, как они пожали друг другу руки, узнает, что Ник сорвался и пишет мне:
«Когда Ник в завязке, то он блистает. За эти годы я похоронил столько людей, что не могу не переживать за него».
После очередной мучительной недели Ник звонит, говорит:
— Привет, пап, это я.
— Ник.
— Как поживаешь?
— Это не имеет значения. Как ты?
— Я в порядке.
— Где ты?
— В городе.
— Тебе есть где жить? Где ты ночуешь?
— У меня все нормально.
— Послушай, Ник, давай встретимся?
— Не уверен, что это хорошая идея.
— Просто встретимся. Я не буду на тебя давить. Просто пообедаем.
— Ну… можно.
— Пожалуйста.
— Ладно.
Почему я хочу увидеться с ним? Каким бы нереальным это не казалось, я все еще надеюсь, что смогу до него достучаться.
Вернее, не совсем так.
Я знаю, что не смогу, но по крайней мере у меня будет возможность дотронуться до его щеки.
Ник решает, что мы встретимся в «Steps of Rome», кафе на Коламбус-авеню, в Север Бич, районе, где мы жили, когда он был маленьким. Ник играл в Вашингтон-Сквере, расположенном напротив церкви Святых Петра и Павла. Порой мы заглядывали в книжный магазин «Огни большого города», а потом шли вниз по практически вертикальным улицам к пристани, где садились на бордюр и наблюдали за тем, как оркестр «Human Jukebox» играет на их трубах, а потом пили банановые коктейли в кондитерской «Ghirardelli Chocolate Company». Пересекая Бродвей в китайском квартале, мы покупали китайскую капусту и дыни, а потом останавливались в кофейне «Caffe Trieste», чтобы выпить кофе и горячего шоколада. Иногда мы устраивали ранний обед в суши-баре, где Ник заказывал тэмпуру с гарниром из одних оранжевых овощей (моркови и батата). Или заглядывали в итальянский ресторан «Vanessi», где официанты в бордовых пиджаках и мятых черных брюках, поднимали его, светловолосого, с большой щелью между передними зубами, и усаживали на стул рядом с барной стойкой, где высилась стопка телефонных справочников. Глаза Ника округлялись, когда он наблюдал за тем, как пиротехники от мира поваров наливали бренди на сковородки. Алкоголь загорался, Ника был заворожен этим зрелищем. Повара помнили его любимые блюда: детская порция салата «Цезарь»,
треугольник равиоли, и Сабайон, десерт, взбитый в медной миске.
Направляясь домой, мы проходили мимо девушек, которые красовались перед дверями стриптиз-клубов на Бродвее, Ник узнавал их по костюмам (Чудо-Женщина, Ши-Ра, Женщина-Кошка и тд). Он был уверен, что они настоящие супергероини, оберегающие Север Бич. Когда он становился сонный, я нес его домой и его крохотные ручки обвивали мою шею.
Я занимаю угловой столик в «Steps of Rome» и нервно жду его. С тех пор, как рациональность и любовь, силы, на которые я опирался в своей жизни, меня предали, я нахожусь на неизведанной территории. В " Steps of Rome» пустынно, только пара официантов складывают салфетки у барной стойки. Я заказываю кофе и ломаю голову, обдумывая, какие же мои слова могут на него подействовать. Я жду битых полчаса, страдая от удушающей тревоги вкупе с горечью и яростью. Спустя сорок пять минут я прихожу к выводу, что он не придет — а чего еще было ожидать? — и ухожу. Однако я не желаю сдаваться, поэтому обхожу вокруг квартала, возвращаюсь, заглядываю в кафе и снова совершаю обход квартала.
Спустя еще полчаса, когда я уже в самом деле (наверное) готов уйти домой, я вижу его. Он идет мне навстречу, но взгляд его устремлен вниз, обмякшие руки висят по бокам, и он больше, чем когда-либо, походит на призрачную копию автопортрета Эгона Шиле, развращенного и потерянного.
Заметив меня, он останавливается, а потом осторожно подходит ближе. Мы неуверенно обнимаемся, мои руки сплетаются вокруг его позвоночника с выступающими косточками, и я целую его в щеку. Он смертельно бледен. Разомкнув объятия, мы садимся за столик у окна. Он не смотрит мне в глаза. Не извиняется за опоздание. Он сгибает и разгибает соломинку, нервно качается на стуле, его пальцы дрожат, его челюсть дергается и он скрепит зубами. Мы делаем заказ. Предупреждая любые вопросы, он говорит:
— У меня все отлично. Я занимаюсь тем, чем должен заниматься, впервые в жизни сам за себя отвечаю.
— Я очень за тебя волнуюсь.
Спустя секунду:
— Как Карен и дети?
— У них все хорошо. Они в порядке, но мы все за тебя волнуемся.
— Ясно-понятно.
— Ник, ты готов бросить? Вернуться к нормальной жизни?
— Не начинай.
— Джаспер и Дейзи скучают по тебе. Они не…
Он перебивает меня.
— Я не собираюсь это выслушивать. Не навязывай мне чувство вины.
Ник скребет вилкой по тарелке, пьет кофе. Когда он отбрасывает волосы со лба, то я замечаю там синяк, но ни о чем не спрашиваю. После того, как мы прощаемся, я наблюдаю за тем, как он встает и уходит. Он дрожит и держится за живот. Зависимость Ника приучила меня к тому, что родители могут вынести практически все. Каждый раз, когда кажется, что мы достигаем предела выносливости, мы все равно движемся дальше. События развиваются совсем не так, как я представлял, и я поражаюсь собственной способности рационализировать и терпеть то, что раньше считал немыслимым.
Рационализация прогрессирует.
Он просто экспериментирует. Это такая фаза. Это всего лишь марихуана. Он накуривается всего раз в неделю. По крайней мере, он не употребляет тяжелых наркотиков. По крайней мере, это не героин. Он никогда не будет колоться. По крайней мере он жив. Также я выучил (через боль, как всегда и бывает в подобных случаях), что родители готовы проявить куда большую гибкость в надеждах и мечтах о детях, чем можно себе представить. Пока Ник рос, я предполагал, что буду доволен его жизненными выборами. Но по правде говоря я нисколько не сомневался, что он поступит в университет. Разумеется поступит. Это никогда не ставилось под вопрос. Я воображал, что у него будет хорошая работа, любовь, и, может быть, собственные дети.
Но по мере того, как его наркозависимость усиливалась, я пересматривал свои надежды и ожидания. Когда стало понятно, что он вряд ли закончит университет, я научился жить с мыслью, что он пропустит обучение там и сразу найдет себе работу. Ничего страшного. Многие ребята идут обходными путями, находясь в поисках своего призвания.
Но и это тоже стало казаться нереальным и поэтому я пришел к заключению, что буду рад, если он обретет покой. Однако, поскольку его наркозависимость продолжает усиливаться, я живу с осознанием того, что не приходится мечтать даже о каком-то подобии нормальной или здоровой жизни, мой сын рискует не дожить до своего двадцать первого дня рождения.
Лето заканчивается.
Каждый раз, когда звонит телефон, у меня все сжимается внутри. На протяжении долгого срока после того, как эйфория от мета пропадает — Теннесси Уильямс в «Кошке на раскалённой крыше» описывал подобное состояние (только там речь шла об алкоголе) следующим образом: «Я никогда больше не дойду до предела» — наркоманы чувствуют волнение и растерянность, многие из них не спят и едят.
Родителям наркозависимых тоже не спится.
Красивый мальчик
Глава 16
Глава 16
Этим солнечным июньским утром, несмотря на обещание, которое он дал Джасперу и Дейзи, Ник не присутствует на их выпускной церемонии.
Директор их школы, в спортивной куртке верблюжьего цвета и ярком галстуке, тепло улыбается, в его глазах заметна искренняя преданность своему делу, а голос звучит успокаивающе. Он сияет не меньше, чем дети и их родители. Стоя у микрофона, он руководит церемонией, вызывая одного ученика за другим. Следуя его указаниям, они встают и все вместе двигаются к следующему ряду кресел, расположенному чуть выше. Джаспер, в белой рубашке с застегнутым воротником, улыбается, находясь среди друзей, пряди каштановых волос падают ему на лоб. Теперь он в третьем классе.
Директор говорит:
— Первоклассники, встаньте, пожалуйста.
Они встают.
И затем он объявляет:
— Будущие второклассники, пожалуйста, поднимитесь на ряд выше.
Теперь очередь Дейзи.
— Ребята из подготовительного класса, встаньте, пожалуйста.
Дейзи в мягком голубом платье с буфами — это платье носила еще Нэнси, когда была маленькой — встает вместе со своими сверстниками.
— Будущие первоклассники, пожалуйста, поднимитесь на ряд выше.
Звучит шквал аплодисментов и громкий топот. Это школьная традиция.
Дейзи и других дошколят, когда они переходят в первый класс, встречают оглушительным победным ревом. Это впечатляющий момент, когда нижний ряд пустеет и там остаются только воспитатели из подготовительного класса, они сидят одни, ожидая новую группу пятилеток, которые появятся здесь осенью.
У меня внутри иссушающая пустота.
Контраст между этими невинными детьми и моим пропавшим сыном слишком силен, мозгу сложно справляться.
После выпускной церемонии произносятся речи и чествуются восьмиклассники, которые осенью отправятся в старшую школу. Я не единственный родитель со слезами на глазах, но не могу отделаться от мысли, что мои слезы отличаются. Я гляжу на нарядных Джаспера и Дейзи — Джаспер в рубашке из ткани «Оксфорд» с раздражающим воротником, Дейзи в платье своей бабушки, белых носочках и туфельках от «Mary Janes» — стоящих рядом с их одноклассниками, невинных, нервничающих, радостных и вспоминаю, как Ник тоже сиял, шел с высоко поднятой головой и вся жизнь была перед ним.
Где он теперь?
На улице небо испачкано синими мазками туч, гроза прошла стороной и скоро начнется лето — но ничего из этого не улучшает моего настроения.
Я стою на кухне, кипячу воду, чтобы сделать чай. Звонит телефон. Моя реакция предсказуемо-тревожна. Кто еще может звонить так рано? Это наверняка Ник. Но когда я берусь за телефонную трубку, то говорю себе: «Нет, это не Ник», чтобы немного унять горечь разочарования, если окажется, что это не он.
Это не он.
— Это Сильвия Робертсон, — говорит женщина бодрым голосом. — мама Джонатана. Я тренер из «Злого Тунца». Тренер команды по плаванью, членом которой является Джаспер, спрашивает, можем ли мы встретиться с ней в закусочной на следующей неделе, чтобы обсудить план тренировок.
— Конечно. С радостью.
Я собираюсь повесить трубку.
— Вперед, «Злой Тунец»! — весело восклицает она.
— Вперед, «Злой Тунец».
На кухне тихо. На полке над раковиной, рядом с фарфоровой посудой, стеклянной посудой и чайными чашками стоит фотография. На этом снимке мы запечатлены на лодке, где-то на озере. Мой отец в солнечных очках и рыболовной шляпе машет рукой и улыбается. Дейзи, совсем еще малышка, сидит на коленях у Карен. Ее лицо скрыто за широкополой шляпой. Мальчики на переднем плане улыбаются прямо в камеру. Джаспер недавно подстригся, так что каштановые волосы обрамляют его острое личико, Ник в коротких шортах, с блестящими брекетами. Мои мальчики. На обороте фотографии есть подпись «10.12.96», Нику в тот момент было четырнадцать.
Где он сейчас?
Тем временем, за холмом, в доме родителей Карен, расположенном неподалеку от каньона, Дон выбирается из своего кабинета и усаживается в излюбленном солнечном углу гостиной. В поношенных футболке и шортах, со стоптанными шлепанцами на ногах, он сидит на стуле из ротанга и читает про лорда-адмирала Нельсона. Нэнси занимается садом, стоя на одной из его извилистых тропинок, когда ей приходит в голову, что стиральная машина, должно быть, уже завершила цикл. Она убирает свои ножницы для обрезки листьев в кожаный чехол на поясе и направляется к дому. Сняв садовые перчатки, она проходит через заднюю дверь, спускается по лестнице и попадает в захламленный подвал, где стоит характерный запах плесени и хозяйственного мыла. Помимо стиральной машины и сушилки, здесь есть еще швейная комната и крохотная спальня, где жил ее сын, когда был подростком. На одной из стен развешаны луки — это подарки от членов племени черноногих индейцев — которые преподнесли еще ее родителям. Спальня сейчас пустует, там спят ее внуки, когда ночуют у них.
Прежде чем она сможет развесить свежевыстиранные простыни и наволочки на сушилке, надо выгрузить их из стиральной машины. Пока что она переносит их на кровать.
И кричит.
Кто-то лежит под грудой шерстяных одеял.
Набравшись смелости, она приглядывается получше и понимает, что это Ник, дрожащий, похожий на обтянутый кожей скелет, который спал, но пробудился от ее крика.
— Ник! — восклицает она. — Что ты…
Захваченный врасплох, полностью одетый, в джинсах и рубашке с длинными рукавами, Ник смотрит на нее темными глазами. Он садится на кровати.
— Что? Бабушка…
Они оба застывают.
— Что ты здесь делаешь?
— Нэнси, — начинает он, — я…
— С тобой все в порядке?
Он встает на ноги, хватает свою сумку, извиняется, запинаясь.
— Ник, нет, — говорит Нэнси. — Все хорошо. Просто ты меня до смерти напугал.
— Я… извини.
— Ник, ты принял наркотики?
Он ничего не отвечает.
— Ты можешь приходить сюда, когда захочешь. Все в порядке. Просто предупреждай заранее. Не прячься. У меня чуть сердечный приступ не случился.
Он выходит из комнаты и поднимается вверх по лестнице. Она следует за ним.
— Ты не голоден? Хочешь я что-нибудь приготовлю?
— Нет, спасибо. Может, банан возьму. Если можно.
— Ник… Чем я могу тебе помочь? — В ее глазах слезы. Она моргает. — Просто скажи, что я могу для тебя сделать.
Ник шепчет что-то бессвязное, извиняется и хватает банан из корзинки на кухне. Он говорит «спасибо» и бормочет «извини», а затем быстро выходит через входную дверь и шагает вверх по дороге.
— Ник! — Она спешит за ним, окликает его, но он не останавливается.
К тому времени, как Нэнси выходит на улицу, его уже и след простыл.
Нэнси звонит мне, чтобы рассказать о случившемся. В это время Дон уже маячит рядом с ней, тоже слушает новости.
У Нэнси есть полное право злиться, но вместо этого она извиняется передо мной.
— Прости, — говорит она, — я не знала, что делать.
Я уверяю ее, что тут ничего нельзя было поделать.
— Мне жаль, что он тебя напугал, — отвечаю я. — Жаль, что ты увидела его таким.
Нэнси не слушает.
— Я пыталась уговорить его остаться, — произносит она. — Он выглядел так…
Она замолкает на полуслове, ее голос мрачнеет.
— Меня это с ума сводит!
В один прекрасный день, спустя несколько дней после выпускной церемонии, я нахожусь в парке вместе с Дейзи и ее одноклассниками, на вечеринке по случаю окончания учебного года. Друг — учитель и по совместительству отец одного из приятелей Дейзи — играет с детьми в игру по мотивам произведений Дж. Р. Роулинг. В его версии квиддича четыре мячика разного размера заменяют собой квоффлы и бладжеры, а вместо золотого снитча у них фрисби. Я присутствую там, но только физически. Согласно старой поговорке, родители могут быть счастливы лишь настолько, насколько счастлив самый несчастный из их детей. Боюсь, что это правда.
Ко мне подбегает запыхавшаяся Дейзи.
— Ты нужен нашей команде, — говорит она, — идем.
Она хватает меня за руку и вовлекает в игру.
На следующей неделе никаких новостей нет, а потом Ник звонит своему крестному отцу, который приглашает его к себе, в дом неподалеку от Твин Пикс. Шокированный его внешним видом — «он выглядит так, словно его в любой момент может ветром сдуть» — он готовит для него жаркое в кастрюле, которое Ник жадно поедает. Он уговаривает Ника отправиться на лечение.
— Со мной все будет в порядке, я уже завязал, — врет Ник. — Мне просто нужно некоторое время побыть одному.
После того, как Ник уходит, друг звонит мне. Он рассказывает мне про этот визит, а потом замолкает.
— По крайней мере, Ник наелся, — говорит он.
В течение следующих двух недель никаких новостей не поступает, есть только постоянная тревога. Я вновь обзваниваю тюрьмы, чтобы убедиться, не арестовали ли его. Вновь звоню в отделения скорой помощи.
Потом брат Карен замечает его (или думает, что заметил его) на Хейт-стрит, свернувшегося клубком на углу улицы, нервного, подозрительно выглядящего, похожего на бродягу. Я места себе не нахожу — ничего не понимаю, пребываю в ужасе. Жизнь не готовила меня к этому беспомощному беспокойству из-за того, что я не знаю, где он сейчас. Я представляю себе Ника на улицах Сан-Франциско, рыскающего там словно дикое животное, раненное и отчаявшееся.
Словно какой-то анестезиолог, руководящий операцией на собственном мозгу, Ник пытался распланировать прием наркотических средств, чтобы достичь максимального наслаждения, но из погони за эйфорией это быстро и неизбежно трансформировалось в попытки избежать ужасов ломки.
В одном из ящиков старого стола в его комнате я нахожу запись в его записной книжке с «мраморной» обложкой, где составлено эдакое «меню» на день:
11/2 грамм спидов
унция грибов
2 таблетки клоназепама
3 таблетки кодеина
2 таблетки валиума
2 экстази
Я пытаюсь писать, но впадаю в ступор.
Карен заходит в кабинет, видит как я сижу там, уставившись в пустоту и вздыхает. Она держит в руках маленький листок бумаги.
— Взгляни, — говорит она, протягивая мне аннулированный чек. Он предназначен Нику. Кривая подпись внизу — явная подделка.
Я говорю:
— Он не стал бы…
Но произнося эти слова, я уже понимаю, что ошибаюсь.
Карен очень любит Ника и она ошарашена, оскорблена и возмущена.
— Бедный Ник, — произношу я. — Он никогда бы не пошел на такое, будучи в здравом уме.
— Бедный Ник?! — она разворачивается и уходит из комнаты.
Я кричу ей вслед:
— Это не его вина!
Она оборачивается и качает головой. Она больше не желает слушать, как я выдумываю оправдания для него.
Я провожу еще несколько ночей, мучаясь от страха. Потом, однажды ночью, когда дети уже спят, Карен, читавшая им на ночь «Тысячу и одна ночь», лежит в постели с газетой, а я работаю в своем кабинете, я внезапно слышу какой-то звук.
Входная дверь?
С отчаянно бьющимся сердцем я иду выяснить в чем дело и в коридоре сталкиваюсь с Ником. Он едва слышно бормочет «привет» и спешит проскользнуть мимо меня, пробираясь к своей спальне, но ненадолго останавливается, когда я требовательно вопрошаю:
— Ник? Где ты был?
Он огрызается:
— Что ты пристал?
— Я задал тебе вопрос: где ты был?
Он явно собирается ответить со всем негодованием, на которое только способен, но оглянувшись на меня через плечо, бормочет: «нигде» и продолжает путь в свою комнату.
— Ник!
Я следую за ним в прокуренную красную пещеру, где Ник копается в ящиках комода. Его взгляд мечется по книжным полкам в шкафу. На нем футболка и потертые, рваные красные джинсы. Шнурки на красных кроссовках «Jack Purcel» развязаны. Носков нет. Его движения хаотичны. Он явно ищет что-то — предполагаю, что деньги и наркотики.
— Что ты делаешь?
Он глядит на меня.
— Не волнуйся, — говорит он. — Я уже пять дней ничего не употреблял.
Я хватаю его сумку, которую он поставил на кровать, открываю ее и копаюсь в карманах его джинсов, выворачиваю носки наизнанку, разворачиваю платки и развинчиваю фонарик (там только батарейки). Пока я этим занимаюсь, Ник прислоняется к дверному косяку и просто наблюдает за мной, скрестив руки на груди.
В конце концов, он криво усмехается и говорит:
— Хватит уже. Довольно.
Он запихивает свою одежду обратно в холщовую сумку.
— Я ухожу.
Я прошу его сесть и поговорить.
— Если ты насчет клиник, то тут нечего обсуждать.
— Ник…
— Нечего обсуждать.
— Ты должен попробовать еще раз, Ник. Посмотри на меня.
Он не хочет.
— Ты все потеряешь.
— Это мое дело.
— Не надо.
— Было бы что терять.
— Ник!
Он проталкивается мимо меня и не поднимая взгляда говорит:
— Прости.
Он мчится по коридору. Пробегая мимо Карен, бросает ей:
— Привет, мам.
А она молча смотрит на него, ничего не понимая.
Карен стоит рядом со мной, все еще сжимая в руках газету. Мы оба смотрим в окно, наблюдая за тем, как он убегает прочь по пустынной улице. Что я мог сделать, не связывать же его? Я хотел бы броситься за ним, но боюсь предстоящей погони и изнуряющего беспокойства, когда он исчезнет у меня на глазах, так что не делаю ничего.
Я просыпаюсь в четыре утра, как и другие родители наркозависимых детей — детей, местонахождение которых им неизвестно. Очередная бесконечная лунная ночь. Внезапно я вспоминаю о том, что сегодня день рождения Ника. Сегодня моему сыну исполнилось двадцать. Я борюсь с острым приступом самоистязаний. Что-то же я мог бы сделать. Я не должен был позволять ему сбежать. Я должен искать его.
Нам уже сто раз говорили, что наркомания — прогрессирующее заболевание. Но я не полностью осознавал это, до того, как однажды утром раздался телефонный звонок.
Это Джулия, девушка Ника, с которой я познакомился прошлой зимой в Бостоне. Теперь, когда Ник пропал и их планы насчет Китая пошли прахом, она звонит из дома своих родителей в Вирджинии и ее голос дрожит. Она плачет.
— Ник украл шприцы из дома моей мамы, когда гостил здесь в прошлом месяце, — рассказывает она мне.
— Шприцы?
— Ей они были нужны, чтобы колоть средство от рака. А еще он украл морфий.
Она рыдает.
— Я не знаю, что сказать.
— Как и я.
После паузы она говорит:
— Я вам только одно могу сказать. Не помогайте ему. Не давайте ему ни цента. Он пойдет на все, что угодно, лишь бы уговорить вас ему помочь. А потом отправится к своей маме. Если вы ему поможете, то этим лишь приблизите его смерть. Это один из немногих уроков, которые в нашей семье извлекли из зависимости моей сестры.
— Я понятия не имел, что происходит. Я идиот. Я был уверен, что ему стало лучше. Я думал, что в прошлом году он все время был «чист».
— Вы хотели верить ему, так же, как и я.
Она собирается закончить разговор.
— Исходя из опыта с моей сестрой, я вам только одно могу посоветовать: берегите себя.
— И ты тоже.
Даже после всего, через что мы прошли, я все равно ошарашен. Ник колется — вкалывает наркотики в свои руки, те самые руки, которые еще недавно держали баскетбольный мяч и строили замки из Лего, руки, которыми он, сонный, обнимал меня за шею, когда я поздно вечером нес его в дом из машины.
Мы обещали детям, что завтра свозим их в Океанариум Монтерей-Бей. Пропасть между двумя мирами продолжает ошеломлять и разрушать. Иногда кажется невозможным то, что эти два мира сосуществуют рядом друг с другом. Нет смысла сидеть дома у телефона, ожидая звонка, которого не будет. Мы стараемся продолжать жить.
Мы едем в Монтерей, по пути останавливаясь в Санта-Круз, где мы спускаемся со скалы, цепляясь за неровные выступы, прямиком к пещере, находящейся над пенящейся и бурлящей водой. Скалы тут скользкие от морской воды. Дети купаются неподалеку от пляжа Коулз. Мои дети (все трое), кажется, чувствуют себя в море так же комфортно, как и на суше. Они как дельфины.
В океанариуме мы смотрим фильм о безлюдном заливе и сотнях кормящихся там бакланов. Птицы играют и плещутся в прибое. Потом, словно бы из неоткуда, вместо с волной на поверхность извергается серое зло, со ртом, полным клыков, гигантская белая акула, и проглатывает одного из бакланов целиком. Хвост акулы щелкает над водой словно хлыст, и она снова скрывается из виду. Я чувствую себя бакланом. Акула появилась из глубин. Я беспомощно наблюдаю за этим — вижу, что жизнь Ника в опасности — что он на грани смерти. Но как бы ужасно я себя не чувствовал из-за подобных мыслей, показывать этого нельзя.
После океанариума мы едем по шоссе 1 в Кармел-бай-Си, где дети играют на пляже, а потом, в парке, карабкаются на древнее дерево менциса с отслаивающейся корой, вызывающей ассоциации с тем, как отмершая кожа отслаивается после солнечных ожогов. Наблюдая за детьми, я ненадолго расслабляюсь, но тревога прочно поселилась в моем теле.
Мы едем домой. Мы не говорим про Ника. Но это не значит, что мы о нем не думаем. Его зависимость и ее брат-близнец, призрак смерти, нависший над ним, витают в воздухе, которым мы дышим. Мы с Карен пытаемся подготовиться к тому, что следующий телефонный звонок может принести самые плохие вести.
Ника все еще нет. Жизнь продолжается. Карен сегодня работает допоздна в своей мастерской, а я везу Джаспера с Дейзи на ужин в «Pine Cone Diner». После этого мы заходим в супермаркет. В «Palace Market» почти нет покупателей. Я качу тележку вверх-вниз по проходам. Джаспер и Дейзи продолжают бросать в тележку хлопья «Cocoa Puffs» и печенье от «Орео», а я продолжаю вытаскивать их обратно, пока в конце концов не повышаю на них голос, прося прекратить это. Я посылаю их в разные стороны за продуктами, которые нам действительно нужны: за молоком, маслом, хлебом. Я рассеянным взглядом окидываю полки с макаронами, когда на весь магазин начинает играть песня Эрика Клэптона о смерти его сына.
Если я увижу тебя в Раю, вспомнишь ли ты мое имя?
Это больше, чем я могу вынести. Я рыдаю посреди супермаркета. Джаспер и Дейзи, держащие в руках продукты из списка, одновременно выныривают из-за угла и застают меня в слезах. Они ошарашены и испуганы.
Совет родителям наркозависимых: тщательно выбирайте музыку. Держитесь подальше от «Мир прекрасен» Луи Армстронга, которую проигрывают в рекламах Кодак и Полароида, а также во многих других рекламных роликах, избегайте «Повернись», «Рассвет, Закат» — и еще миллиона других. Сторонитесь «Сколько угодно раз» Синди Лопер и вот этой песни Эрика Клэптона, посвященной его сыну. Однажды я был застигнут врасплох «Аллилуйя» Леонарда Коэна. Не слушайте сентиментальную музыку. Брюс Спрингстин может быть опасен. Джон и Йоко. Бьорк. Дилан. Я захлебываюсь эмоциями, когда слышу Нирвану. Хочу орать как Курт Кобейн. Хочу орать на него.
Но музыка — это еще не все. Есть множество других опасностей.
Проезжая по шоссе 1 я вижу вздымающиеся волны. Или, добравшись до развилки, где две дороги встречаются близ Ранчо Никасио, вспоминаю, как мы сворачивали налево, направляясь в бассейн.
Звезда, падающая тихой ночью над вершиной холма Олема.
Шутка, которую я услышал от друзей — Ник ее оценил бы.
Дети делают что-то смешное или милое.
История.
Потертый свитер.
Фильм.
Ощущение свободы и радости, когда катаюсь на велосипеде.
Миллион моментов.
В течение следующих двух недель мы не получаем никаких новостей, до тех пор, пока он не присылает мне емейл. Первая моя реакция — облегчение — он жив, более-менее в здравом уме и способен передвигаться, раз сумел добраться до компьютера в публичной библиотеке и написал мне. Он просит помощи, немного денег, чтобы ему не пришлось жить на улице. Я отвечаю, что могу помочь ему снова отправиться на лечение, это единственный вариант. Я не следую заветам «Анонимных алкоголиков» с их «жестокой любовью» и не сделался бесчувственным. Просто мет победил в этом сражении, и я сдался.
Выручать его, платить по его долгам, насильно таскать к мозгоправам, к наставникам, забирать с улицы — все это было бесполезно; мет не сокрушим. Мне всегда казалось, что бдительности и любви хватит, чтобы обеспечить моим детям достойную жизнь, но теперь я знаю, что этого недостаточно.
Он отклоняет мое предложение.
Преподаватель из Хэмпшира, обучающий писательскому мастерству, который записал Ника на свой курс после того, как они пожали друг другу руки, узнает, что Ник сорвался и пишет мне:
«Когда Ник в завязке, то он блистает. За эти годы я похоронил столько людей, что не могу не переживать за него».
После очередной мучительной недели Ник звонит, говорит:
— Привет, пап, это я.
— Ник.
— Как поживаешь?
— Это не имеет значения. Как ты?
— Я в порядке.
— Где ты?
— В городе.
— Тебе есть где жить? Где ты ночуешь?
— У меня все нормально.
— Послушай, Ник, давай встретимся?
— Не уверен, что это хорошая идея.
— Просто встретимся. Я не буду на тебя давить. Просто пообедаем.
— Ну… можно.
— Пожалуйста.
— Ладно.
Почему я хочу увидеться с ним? Каким бы нереальным это не казалось, я все еще надеюсь, что смогу до него достучаться.
Вернее, не совсем так.
Я знаю, что не смогу, но по крайней мере у меня будет возможность дотронуться до его щеки.
Ник решает, что мы встретимся в «Steps of Rome», кафе на Коламбус-авеню, в Север Бич, районе, где мы жили, когда он был маленьким. Ник играл в Вашингтон-Сквере, расположенном напротив церкви Святых Петра и Павла. Порой мы заглядывали в книжный магазин «Огни большого города», а потом шли вниз по практически вертикальным улицам к пристани, где садились на бордюр и наблюдали за тем, как оркестр «Human Jukebox» играет на их трубах, а потом пили банановые коктейли в кондитерской «Ghirardelli Chocolate Company». Пересекая Бродвей в китайском квартале, мы покупали китайскую капусту и дыни, а потом останавливались в кофейне «Caffe Trieste», чтобы выпить кофе и горячего шоколада. Иногда мы устраивали ранний обед в суши-баре, где Ник заказывал тэмпуру с гарниром из одних оранжевых овощей (моркови и батата). Или заглядывали в итальянский ресторан «Vanessi», где официанты в бордовых пиджаках и мятых черных брюках, поднимали его, светловолосого, с большой щелью между передними зубами, и усаживали на стул рядом с барной стойкой, где высилась стопка телефонных справочников. Глаза Ника округлялись, когда он наблюдал за тем, как пиротехники от мира поваров наливали бренди на сковородки. Алкоголь загорался, Ника был заворожен этим зрелищем. Повара помнили его любимые блюда: детская порция салата «Цезарь»,
треугольник равиоли, и Сабайон, десерт, взбитый в медной миске.
Направляясь домой, мы проходили мимо девушек, которые красовались перед дверями стриптиз-клубов на Бродвее, Ник узнавал их по костюмам (Чудо-Женщина, Ши-Ра, Женщина-Кошка и тд). Он был уверен, что они настоящие супергероини, оберегающие Север Бич. Когда он становился сонный, я нес его домой и его крохотные ручки обвивали мою шею.
Я занимаю угловой столик в «Steps of Rome» и нервно жду его. С тех пор, как рациональность и любовь, силы, на которые я опирался в своей жизни, меня предали, я нахожусь на неизведанной территории. В " Steps of Rome» пустынно, только пара официантов складывают салфетки у барной стойки. Я заказываю кофе и ломаю голову, обдумывая, какие же мои слова могут на него подействовать. Я жду битых полчаса, страдая от удушающей тревоги вкупе с горечью и яростью. Спустя сорок пять минут я прихожу к выводу, что он не придет — а чего еще было ожидать? — и ухожу. Однако я не желаю сдаваться, поэтому обхожу вокруг квартала, возвращаюсь, заглядываю в кафе и снова совершаю обход квартала.
Спустя еще полчаса, когда я уже в самом деле (наверное) готов уйти домой, я вижу его. Он идет мне навстречу, но взгляд его устремлен вниз, обмякшие руки висят по бокам, и он больше, чем когда-либо, походит на призрачную копию автопортрета Эгона Шиле, развращенного и потерянного.
Заметив меня, он останавливается, а потом осторожно подходит ближе. Мы неуверенно обнимаемся, мои руки сплетаются вокруг его позвоночника с выступающими косточками, и я целую его в щеку. Он смертельно бледен. Разомкнув объятия, мы садимся за столик у окна. Он не смотрит мне в глаза. Не извиняется за опоздание. Он сгибает и разгибает соломинку, нервно качается на стуле, его пальцы дрожат, его челюсть дергается и он скрепит зубами. Мы делаем заказ. Предупреждая любые вопросы, он говорит:
— У меня все отлично. Я занимаюсь тем, чем должен заниматься, впервые в жизни сам за себя отвечаю.
— Я очень за тебя волнуюсь.
Спустя секунду:
— Как Карен и дети?
— У них все хорошо. Они в порядке, но мы все за тебя волнуемся.
— Ясно-понятно.
— Ник, ты готов бросить? Вернуться к нормальной жизни?
— Не начинай.
— Джаспер и Дейзи скучают по тебе. Они не…
Он перебивает меня.
— Я не собираюсь это выслушивать. Не навязывай мне чувство вины.
Ник скребет вилкой по тарелке, пьет кофе. Когда он отбрасывает волосы со лба, то я замечаю там синяк, но ни о чем не спрашиваю. После того, как мы прощаемся, я наблюдаю за тем, как он встает и уходит. Он дрожит и держится за живот. Зависимость Ника приучила меня к тому, что родители могут вынести практически все. Каждый раз, когда кажется, что мы достигаем предела выносливости, мы все равно движемся дальше. События развиваются совсем не так, как я представлял, и я поражаюсь собственной способности рационализировать и терпеть то, что раньше считал немыслимым.
Рационализация прогрессирует.
Он просто экспериментирует. Это такая фаза. Это всего лишь марихуана. Он накуривается всего раз в неделю. По крайней мере, он не употребляет тяжелых наркотиков. По крайней мере, это не героин. Он никогда не будет колоться. По крайней мере он жив. Также я выучил (через боль, как всегда и бывает в подобных случаях), что родители готовы проявить куда большую гибкость в надеждах и мечтах о детях, чем можно себе представить. Пока Ник рос, я предполагал, что буду доволен его жизненными выборами. Но по правде говоря я нисколько не сомневался, что он поступит в университет. Разумеется поступит. Это никогда не ставилось под вопрос. Я воображал, что у него будет хорошая работа, любовь, и, может быть, собственные дети.
Но по мере того, как его наркозависимость усиливалась, я пересматривал свои надежды и ожидания. Когда стало понятно, что он вряд ли закончит университет, я научился жить с мыслью, что он пропустит обучение там и сразу найдет себе работу. Ничего страшного. Многие ребята идут обходными путями, находясь в поисках своего призвания.
Но и это тоже стало казаться нереальным и поэтому я пришел к заключению, что буду рад, если он обретет покой. Однако, поскольку его наркозависимость продолжает усиливаться, я живу с осознанием того, что не приходится мечтать даже о каком-то подобии нормальной или здоровой жизни, мой сын рискует не дожить до своего двадцать первого дня рождения.
Лето заканчивается.
Каждый раз, когда звонит телефон, у меня все сжимается внутри. На протяжении долгого срока после того, как эйфория от мета пропадает — Теннесси Уильямс в «Кошке на раскалённой крыше» описывал подобное состояние (только там речь шла об алкоголе) следующим образом: «Я никогда больше не дойду до предела» — наркоманы чувствуют волнение и растерянность, многие из них не спят и едят.
Родителям наркозависимых тоже не спится.
@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», Красивый мальчик, никки сын метамфетамина