за жизнью - смерть; за смертью - снова жизнь. за миром - серость; за серостью - снова мир
Глава 20, про мозговое кровоизлияние у бати и его экзистенциальные последствия.
Глава 20
ДЖОЭЛЬ
Как именно это произойдет?
(пока Мерзвяк говорит, цвета в комнате начинают блекнуть, тембр голоса Мерзвяка тоже меняется: он становится сухим и монотонным.)
МЕРЗВЯК
Мы начнем с самых последних ваших воспоминаний и будем двигаться в обратном направлении. У каждого из наших воспоминаний есть эмоциональное ядро. Когда мы разрушаем это ядро, то запускается процесс уничтожения. К тому моменту, как вы проснетесь утром, все воспоминания, которые мы отметили, уже будут уничтожены. Растворятся словно сон.
ДЖОЭЛЬ
Существует ли какой-то риск повреждения мозга?
МЕРЗВЯК
Ну, чисто технически мы и занимаемся повреждением мозга, но примерно на уровне последствий от пары пропущенных стаканчиков в баре. Ничего серьезного.
Глава 20
Моя статья "Мой сын - наркозависимый" появляется в журнале New York Times Magazine в феврале. Мы с Ником оба получаем отзывы о ней от друзей и незнакомых людей. Мы оба воодушевлены, потому что история нашей семьи, судя по всему, нашла отклик в сердцах многих людей - а некоторым, по их словам, помогла, особенно тем, кто пережил подобное или переживает прямо сейчас.
Когда Нику поступает предложение написать мемуары, он с энтузиазмом принимается за дело. И меня реакция публики тоже побуждает продолжить писать на эту тему - копнуть глубже. По условиям контракта я скоро должен буду сдать эту книгу в редакцию, но я продолжал бы писать и без контракта. Писательство - чрезвычайно болезненное ремесло, а рассказывать эту историю и вовсе мучительно. Я пишу каждый день и заново проживаю все те моменты, о которых рассказываю. Это сущий Ад. Но также я заново вспоминаю о надежде, чуде, любви.
Мы решаем поехать на выходные на озеро Тахо, покататься там на лыжах в конце февраля. Ник отпрашивается на работе и присоединяется к нам. Дети катаются на лыжах все вместе. Вечером Ник рассказывает им истории о ПиДжее, сидя перед камином. Когда я говорю с ним, то у меня создается впечатление, что он решительно настроен оставаться "чистым". Я приучил себя не быть излишне оптимистичным, но все равно приятно слушать Ника, когда он рассказывает о том, как заново выстраивает и налаживает свою жизнь в ЛА. Помимо написания книги, он занимается рассказами и готовит рецензии на фильмы для интернет-издания. Кажется, что работа кинокритика идеально ему подходит, ведь фильмы всегда играли важную роль в его жизни. Каждый день в ЛА Ник ездит на велосипеде, плавает или бегает. Иногда успевает за один день сделать все вышеперечисленное. Он ездит вместе с Рэнди туда-сюда от Санта Моники. Они спускаются в каньоны, забираются на горы, ездят по городу и бывают на пустынных пляжах.
Когда я везу его в аэропорт после выходных в горах, он говорит мне, что любит свою жизнь. Прямо так и выражается: "Я люблю свою жизнь". Говорит, что поездки с Рэнди бодрят и обнадеживают его.
— Я от них получаю намного, намного, намного больше кайфа, чем от наркотиков, — объясняет он. — Это кайф полноты жизни. Катаясь на велике, я его ощущаю.
Да, я настроен оптимистично.
Перестал ли я волноваться? Нет.
Сегодня второе июня. Осталось несколько дней до выпускной церемонии в школе у Джаспера и Дейзи - она перейдет в четвертый класс, а он в шестой. Мы с Карен находимся дома, в Инвернесс. Внезапно мне кажется, что у меня голова взорвалась. Люди обычно используют это выражение в фигуральном смысле. Но тут другое. Я действительно чувствую себя так, словно в голове произошел взрыв.
— Карен, звони в 911.
С минуту она смотрит на меня, не понимая о чем я говорю.
— Ты...
Она звонит. Санитары на машине "Скорой помощи" с носилками и медицинскими чемоданчиками приезжают минут через десять-пятнадцать. Они садятся рядом со мной в гостиной. Задают вопросы и проводят первичный осмотр, измеряя артериальное давление и пульс. Интересуются, в какую больницу я предпочту отправиться.
Я нахожусь в задней части машины "Скорой помощи". Лежу там, а надо мной возвышаются двое мужчин. Они говорят со мной. Не могу разобрать слов. Меня тошнит, несколько раз рвет в пластиковый пакет и я извиняюсь за это. Когда машина добирается до больницы, Карен со своим отцом уже ждут меня в отделении неотложной помощи. То ли врачи, то медсестра из приемного покоя обсуждают варианты, и я слышу, как Дон что-то говорит тихим голосом.
— Не может ли это быть субарахноидальное кровоизлияние? Вероятно, следует сделать компьютерную томографию.
То ли врач, то ли медсестра глядит на него с долей сомнения, но отвечает:
— Да. Мы прямо сейчас отправим его на томографию.
Меня катят по коридору и завозят в лифт. Я не паникую и не боюсь, что могу умереть прямо сейчас, поскольку слишком растерян, и эта простая мысль не приходит мне в голову. Я ощущаю странное спокойствие.
С моей каталки меня перемещают на длинную пластиковую доску, а затем на другую лежанку, которая движется, как конвейерная лента до тех пор, пока моя голова не оказывается внутри небольшого туннеля. Меня просят не двигаться. Белый свет, клацающий звук, синий свет. Меня отвозят обратно в отделение неотложной помощи. А потом... я не знаю. Не знаю. Мое состояние ухудшается. Я слышу фразу: "мозговое кровоизлияние". Я знаю только, что где-то слышал об этом и могу различить слова "церебральный", "мозг", "кровоизлияние", "кровотечение".
Поздно ночью Карен отправляется к своим родителям, в доме которых ночуют Джаспер и Дейзи.
Рано утром звонит телефон. Карен, которая почти не спала, отвечает на звонок. Звонит медсестра - моя медсестра.
— Я должна предупредить вас. Он не может говорить.
В больнице нейрохирург отводит Карен в сторонку и говорит ей, что намеревается просверлить дыру в моем черепе и вставить шунт.
— Это снизит внутричерепное давление.
Она дает свое согласие.
Сестра Карен работает медсестрой в Медицинском центре Калифорнийского университета, а один из ее ближайших друзей - местный нейроонколог. Он навещает меня в больнице и, посовещавшись с моим хирургом, договаривается, чтобы меня перевели в отделение интенсивной терапии в Калифорнийском университете в Сан-Франциско.
Я переживаю еще одну поездку на машине "Скорой помощи", в этот раз миную мост Золотые Ворота и попадаю в город.
Неврологическое отделение интенсивной терапии. Я готов содрать с себя кожу - слишком жарко, не могу лежать спокойно из-за лекарств - противорвотных, антисосудистых, антикоагулянтов, обезболивающих. Уровень кровяного давления скачет вверх из-за тревоги и требуется больше лекарств, которые только усиливают тревожность. Я приклеен к койке лентами, опутан иголками и трубками, тут и там торчащими из моего тела - из рук, пениса, и макушки - словно я Нео в Матрице.
В какой-то момент мои лобковые волосы сбривают ради коронарографии. От морфина у меня зудит кожа. Мне дурно от резкого света и из-за того, что я слышу/осязаю непрерывный писк мониторов.
Ник. Где Ник? Где Ник? Где Ник? Я должен позвонить Нику. Я не могу вспомнить его телефонный номер. Три-один-ноль. А дальше? Я ломаю голову над этим вопросом. На часах в виде куба, стоящих на тумбочке, мерцающие цифры, ядерно сине-зеленые, преобразуются таким образом, что два постепенно превращается в три, а пять и девять трансформируются в пару квадратных нулей.
Три часа ночи. Три-один-ноль. Это код его города. Если бы только я мог на время заглушить писк мониторов. Если бы был в состоянии погасить гудящие белоснежно-ледяные огни. Если бы мог вспомнить номер телефона Ника. Медсестра ругает меня за то, что я тереблю шунт, который торчит из моей головы. Я забыл. Извините.
Когда она уходит, я протягиваю руку, свободную от проводов и прослеживаю ею путь пластиковой трубки до того места, где она, словно черенок груши, выступает из обритого места на моем затылке. Тонкая трубка, загибаясь будто желоб, доходит до S-образного крюка, свисающего с металлической подставки. Оттуда ее путь пролагает к запечатанному пластиковому пакету. Я двигаю головой направо. Почти ничего не видно. Когда я так делаю, то могу различить только трубку, похожую на вырванную из тела артерию, по которой движется прозрачная жидкость с красноватым оттенком. Субстанция, неспешно стекающая в пакет - это спинномозговая и мозговая жидкость.
Красное - кровь от кровотечения.
Медсестра снова объясняет: у меня кровоизлияние в мозг, в субарахноидальном пространстве. Как правило, это случается из-за аневризмы, истончившейся стенки артерии, которая уже не может сдерживать кровь. Предполагаю, что чаще всего такие кровоизлияния приводят к летальному исходу; кроме того, мозг может быть поврежден на время или навсегда.
Новая медсестра. Нажимает кнопки на мониторах.
— Пожалуйста, не могли бы вы помочь мне позвонить моему сыну? Я не могу вспомнить его номер. Я должен ему позвонить.
— Ваша жена приедет сюда утром, — отвечает медсестра, — ей наверняка известен номер.
— Но мне он нужен сейчас.
— Поспите. Все равно уже слишком поздно для звонков.
Слышен гул голосов с медсестринского поста. Три-один-ноль. Телефонный номер начинается с три-один-ноль, код округа, который расположен ближе всего к пляжу Лос-Анджелеса. Пляж. Белый песок. Ник бежит. Он сворачивает на тропу пожарной безопасности, которая плутает мимо кустов и через каньон выводит к пустынной бухте, откуда открывается вид на Малибу.
Его высокое тело и сильные ноги находятся в движении, он бежит. На голове у него бандана. Футболка плотно прилегает к мускулистой груди, ниже шорты для бега и большие кроссовки. Его глаза цвета чая, взгляд ясный.
Я полагаю, что услышав его голос в телефонной трубке, моя мучительная тревога стихнет, хотя и знаю, что его голос искусен в обмане. Я уже не понимаю, где правда, а где ложь, и все же верю, что разберусь с этим, услышав его.
Привет, папа, это я. Что случилось? С тобой все в порядке?
Я уверен, что у него все хорошо. Я никогда не уверен, все ли у него хорошо. Три-один-ноль и. В некоторые моменты, когда Ник вел себя совсем ужасно, я фантазировал, как удалю, сотру, вычеркну все воспоминания о нем из своей памяти, и тогда мне больше не придется беспокоиться о нем, и он не сможет разочаровать или ранить меня, и мне не нужно будет винить себя или винить его, и меня больше не будут преследовать видения с участием моего прекрасного сына, одурманенного наркотиками, занимающегося самыми ужасными, отвратительными вещами, какие только можно представить.
Еще раз: я втайне хотел чего-то вроде лоботомии. Я ужасно страдал и мечтал об освобождении. Я жаждал, чтобы кто-то убрал любые упоминания о Нике из моей памяти, так чтобы я даже не вспомнил чего лишился, избавился бы от беспокойства, избавил от страданий не только себя, но и его, убрал это жжение, так же как вычищаю семена и сочную мякоть из перезрелой дыни, не оставляя ни следа гнили. Казалось, что только лоботомия и может унять эту непрекращающуюся боль. Вселенная меня услышала: вот я лежу в отделении нейрореанимации после кровоизлияния в мозг, не лоботомия, но достаточно близко к этому.
Я нахожусь в белоснежной палате в Медицинском центре Калифорнийского университета в Сан-Франциско, захваченный в плен датчиками и окруженный добрыми медсестрами, которые спрашивают, могу ли я вспомнить свое имя (нет) и год (две тысячи пятнадцатый?). Я пережил повреждение мозга, от которого мог умереть, не в состоянии вспомнить свое имя и какой сейчас год, но все равно не избавился от беспокойства, свойственного всем родителям наркоманов (полагаю, что этот вид тревоги известен любым родителям, чьи дети находятся в смертельной опасности). Он в опасности? Его прекрасный разум отравлен, он одержим метамфетамином. Я хотел удалить его, стереть, убрать из своей памяти, но он остался ее частью даже после мозгового кровоизлияния. Что бы ни случилось, мы остаемся связаны с нашими детьми. Они в каждой клетке нашего тела, неотделимы от каждого нейрона. Они властвуют над нашим сознанием, живут в любой поре и полости наших тел, и наша связь с ними существует на уровне примитивных инстинктов, она глубже наших личностей, глубже, чем мы сами. Мой сын. Только смерть сотрет память о нем. А может быть, и смерть не властна над этим.
Какой у него номер телефона? Ник. Писк монитора словно молоток, стучащий в моей голове.
— Хоть немного.
— Что?
— Поспите.
Медсестра. Будит меня.
— Ник?
— Успокойтесь, милый. Все хорошо. У вас повысилось давление.
Еще таблетки и бумажный стаканчик с водой, чтобы запить их.
— Ник...
— Вам нужно поспать. Это самое надежное лекарство.
— Мой сын?
— Поспите.
— Не могли бы вы помочь мне позвонить...
— Засыпайте.
Я нервничаю и - судя по всему - дергаю за шунт. В палату забегает утомленная и расстроенная медсестра. Она говорит, что вколет мне еще дозу обезболивающего. Наркотики не избавляют меня от ужаса.
Я хочу позвонить ему, чтобы убедиться, что у него все в порядке. Мне нужно позвонить ему. Я не могу вспомнить. Какой у него номер? Начинается на три, потом один и... ох.
— Пожалуйста, милый, поспите.
Утром приходит Карен. Появляется доктор.
— Вы можете назвать мне свое имя?
Я снова печально качаю головой.
— Вы знаете, где вы сейчас находитесь?
Я долго размышляю над его словами, а затем спрашиваю:
— В метафизическом смысле?
Доктор медлит с ответом. Когда же наконец отвечает, то говорит, что нет, достаточно будет прямого ответа.
Карен плачет.
— Кто сейчас президент Соединенных Штатов?
Я смотрю в пустоту.
Говорю:
— Вы можете рассказать моему редактору о чемодане? Он сломался. Скажите ему, что замок перестал закрываться.
— О чемодане?
— Да, там замок не работает. Чемодан сломался.
— Хорошо, я ему это передам.
Сломанный чемодан - это мой мозг. В нем все, что у меня есть. Я не могу вспомнить свое имя, не понимаю, где нахожусь, и не в состоянии вспомнить номер Ника, цифры высыпались из сломанного чемодана с таким шумом, словно это перевернулось ведерко с Лего-наборами Ника или высыпалась его коллекция крошечных ракушек, которые он подбирал на Чайна-Бич, когда ему было... сколько? Года четыре. Ракушки упали, потому что замок сломан. Мой сын в опасности. Я не могу забыть об этом даже сейчас, когда мой мозг полон токсичной крови. Ник.
— Как вас зовут?
Опять медсестра.
— Не могли бы вы набрать номер моего сына?
— Можете продиктовать номер?
— Три, один.
— А дальше?
— Нет, не могу.
Медсестра вкалывает мне успокоительное и обезболивающее средство, и густая теплая волна движется вверх от пальцев моих ног, по ногам, заполняет собой мои конечности, пузырится, словно разгоряченная смола. Она добирается до живота и груди, стекает с плеч на руки, попадает на шею и через затылок проникает в мой поврежденный мозг, убаюкивая его. Сон манит, и я, словно труп человека, к ногам которого привязали бетонные блоки и бросили в бездонное озеро, падаю вниз, вниз, вниз, но даже в этот момент продолжать ломать свой пострадавший мозг, задаваясь вопросом: "какая же цифра после нуля?"
У меня отдельная палата, но нет и намека на приватность. Дверь всегда открыта. Свет всегда включен. Пару раз я просил Карен или медсестру открыть окно, но быстро замерзал. Сестра Карен забегает ко мне, когда у нее выдается свободная минутка, в перерывах между визитами в другие палаты. Когда она здесь, то мне легче. И еще лучше я себя чувствую, когда ко мне приходит Карен. Она лежит на моей постели, под сплетением неоновых трубок, покрытых пластиком, под квадратными потолочными панелями белого цвета, между которыми есть щели размером с булавку. Карен дремлет рядом со мной, читает мне вслух, и я засыпаю. Она разрывается между заботой о детях, заботами обо всем остальном, разными повседневными делами, но я хочу, чтобы она была здесь, нуждаюсь в ее присутствии. Когда она здесь, то все прочее отходит на задний план - волнение, страх.
Лежа рядом со мной, Карен держит меня за руку, и мы смотрим ту единственную телетрансляцию, которую я могу осмыслить - единственный сюжет, за которым я в состоянии следить - неизменное изображение горы. Я пропускаю выпускной. Пропускаю день рождения Дейзи.
Самые разные врачи спрашивают у меня:
— Как вас зовут? Какой сегодня день? Где вы находитесь? Кто в настоящее время является президентом?
Они велят мне протянуть вперед руки, ладонями вверх. Сколько пальцев я вижу?
Пошевелите пальцами ног.
Надавите на мою руку.
А теперь подвигайте ногами.
Тест за тестом.
Результаты тестов показывают, что аневризмы нет. У десяти процентов людей, переживших субарахноидальное кровоизлияние, ее нет.
Еще больше тестов.
Сегодня я в состоянии ответить на вопросы врачей.
Дэвид Шефф.
11 июля, 2005 год.
Медицинский центр в Сан-Франциско.
Раньше я чувствовал себя чертовски невезучим - как такое могло произойти со мной? - но теперь считаю себя самым везучим человеком на Земле. И если мне и нужно было какое-то дополнительное тому подтверждение, то оно явилось в виде известия, что я могу начинать понемногу двигаться.
Я пытаюсь ходить. Меня шатает. С помощью медсестры я выбираюсь из палаты и двигаюсь вниз по серовато-желтому коридору с неоновыми лампами, проползая мимо объявления ВАШЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ - НАША ЦЕЛЬ. Через открытые двери палат я вижу других пациентов. Один человек лежит на больничной койке без сознания. На выбритом черепе у него шрамы, похожие на швы на футбольном мяче. Другой мужчина сидит на кровати, бессвязно бормоча. Женщина в отключке, мужчина, потом мужчина с черными провалами глазниц. Создается впечатление, что глаза ему вырвали.
Во время своих "прогулок" я вижу больных и искалеченных, испуганных и ослабевших, людей, борющихся за жизнь. В медицинском центре есть окна с видом на Сан-Франциско - оттуда можно увидеть новый, покосившийся на один бок Мемориальный музей М. Х. де Янга в парке Золотые Ворота, ряды особняков в викторианском стиле и обычные многоквартирные дома. Я гляжу на них, а затем вновь всматриваюсь в лица пациентов, проходящих мимо меня по коридору - гляжу на дрожащего, сморщенного призрака с пожелтевшими волосами, сжимающего скрюченными побелевшими когтистыми пальцами металлических ходунки и женщину с мертвыми глазами, возлежащую на каталке, которую толкает медбрат.
Джаспер и Дейзи приходят навестить меня. Их присутствие наполняет палату светом. Я успокаиваю их. Со мной все будет в порядке. Они залезают ко мне на кровать. Я могу давать только краткие ответы, опасаюсь, что это их напугает, и первым делом говорю, что люблю их. Я думал, что им будет лучше, если своими глазами увидят, что со мной все в порядке, но, возможно, рассуждаю я сейчас не слишком здраво.
Ник звонит. Звонит Ник. Ник. Это хорошо. Ник разговаривал с Карен каждый день с тех пор, как я попал в больницу. Он шутит про дыру в моей голове. Говорит, что обязательно приедет навестить меня. Ник в порядке.
Спустя две недели Карен везет меня обратно домой.
Лежа на кровати, я вижу сад через стеклянные двери комнаты. Меня завораживает яркость, зелень каждого листика, каждого стебелька, каждой иголки кипариса. А еще есть нежно-белый. Гортензии. Желтое солнце. Розы. Лаванда. Сквозь трещины в ступеньках террасы прорастают фиалки. Я гляжу на крохотную птичку с фиолетовым оперением, прихорашивающуюся и купающуюся в лужице. Я ем спелые персики. Только их мне и хочется есть. Большую часть дня я сплю, а помимо этого играю с Джаспером в Сумасшедшие восьмерки и Подкидного Дурака, а Дейзи читает мне книги. Каждый день.
Мы с Ником говорим по телефону.
Мы с Карен лежим в постели, каждый на своей половине, она читает "Таймс", а я пытаюсь разобрать хотя бы одну строчку в журнале. В конце концов, я осиливаю маленький обзор в "The New Yorker".
Когда я прочитываю полностью номер газеты "Talk of the Town", то чувствую себя так, словно получил ученую степень в области философии.
Мы с Карен держимся за руки. Меня охватывает неуловимый, чистый восторг, остающийся вместе с нами в постели.
Мы с Карен вместе гуляем по саду.
— Ник звонил. Он приедет через несколько часов. Ты хочешь его увидеть?
— Дождаться не могу.
Ник забегает в дом через парадную дверь и наталкивается на лающего Брута, а следом на него налетают Джаспер с Дейзи. Я слышу их голоса из своей комнаты.
— Привет, Никки!
— Ник!
— Буп!
— Никушка-какушка!
— Ди!
— Привет!
— Ауч!
— Никки!
Лай.
— Красоточка!
— Какашуля!
Потом к ним присоединяется Карен.
— Привет, Мамасита!
— Спутник.
— КБ.
— Рада тебя.
— Взаимно.
— Видеть.
— Как добрался?
— Быстро. Нормально.
— Здорово.
— Хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
— У меня есть настольный футбол!
— Настольный футбол?
— Ты хочешь порисовать?
— Но.
— Футбол!
— А поиграть?
— Да, но...
— У меня есть мелки.
— Мелки? Я в деле.
— Ты расскажешь нам про ПиДжея?
— Да, да и да. Но сперва...
— Ты...
— Где наш старикан?
Ник заходит в мою спальню в сопровождении Карен и детей. Я хочу встретить его по всем правилам. С трудом поднимаюсь на ноги и мы обнимаемся.
— Ну вот.
— Ну вот.
— Привет, пап.
— Привет, Ник.
— Я так рад тебя видеть.
— И я тоже.
Большую часть дня я дремлю, но Ник сидит рядом со мной и держит меня за руку. Когда я засыпаю, Ник уезжает на велопрогулку. Он привез свой велосипед, забросил его в багажник автомобиля, который недавно купил у приятеля из АА.
Он стоит тут в своих велосипедных шортах с мягкой подкладкой, в рубашке с логотипом Моторола на груди, а на ногах у него длинные носки и специальные велотуфли, в которых так удобно крутить педали. Он уезжает из дома, катается по нашей дороге, а потом направляется на запад, ездит вдоль залива Томалс. Я представляю, как он едет вдоль залива, где проводил столько времени, когда был маленьким, играл, катался на байдарке и плавал, а также принимал наркотики на пляже вместе со своими друзьями. Представляю, как он едет мимо ранчо и Истеро, где мы вместе занимались серфингом.
Вернувшись обратно, он заглядывает ко мне в комнату, садится рядом. Говорит:
— Я боялся, что мы тебя потеряем.
Я пристально смотрю ему в глаза.
— Ты побыл на моем месте.
Я собираюсь лечь спать, а Ник уходит в детскую, чтобы поиграть с Джаспером и Дейзи.
На следующий день, к нашему всеобщему сожалению, он уже должен возвращаться на работу. Он уезжает утром, едет на юг, обратно в ЛА.
Похоже, что мое состояние понемногу улучшается, день ото дня.
"Многих пациентов с с субарахноидальным кровоизлиянием не успевают довезти до больницы." - вычитал я на одном из веб-сайтов, посвященных медицине. - "Около 50 процентов из тех, кого доставить в больницу успевают, умирают в первый месяц после начала лечения".
По утрам и вечерам Карен водит меня на прогулки в сад. Я жалуюсь, но слушаюсь, а после отправляюсь спать, в то время, как она отправляется в свою мастерскую. Я пытаюсь разобраться в том, что случилось, и что еще может произойти. Я толком и не знаю, чего жду от будущего. Порой я хочу вернуться в прошлое, а иногда - нет. Мне не хочется, чтобы все стало как раньше. Не хочется вновь постоянно тревожиться о Нике. Иногда будущее приводит меня в ужас. В другие дни я паникую и переживаю при мысли о прошлом.
Но на данный момент Джаспер и Дейзи в полном порядке. Джаспер уехал на неделю в лагерь. Дейзи по утрам ходит в бассейн, потом возвращается домой. Она читает мне книгу "Люблю, Руби Лавендер". Ник снова переехал, теперь нашел квартиру в Голливуде. Он рад, что живет рядом с друзьями. Он звонил сегодня утром, пока ехал на их обычную с Рэнди велопрогулку по побережью.
В своем выздоравливающем сознании я прокручиваю воспоминания о времени, проведенном в больнице. Все время думаю о том, как пытался вспомнить его номер, и вновь поражаюсь тому, что кровоизлияние в мозг - даже оно - не избавило меня от тревоги о нем. Я вспоминаю сколько было случаев, когда он жил на улице, или был Бог знает, где еще, как я мечтал стереть воспоминания о нем, отправиться на лоботомию, получить свое вечное сияние чистого разума, чтобы больше не страдать из-за него и для него. Теперь я благодарен за то, что у меня есть - даже за эту тревогу и боль. Я больше не хочу лоботомию, не желаю стереть его из памяти. Я возьму на себя ответственность, в том числе и за те эмоции, что были у меня основными после мозгового кровоизлияния. Некоторые люди отказываются. Когда выясняется, что их дети не такие, как им хотелось бы - в некоторых случаях речь идет о "неправильном" вероисповедании или "плохой" ориентации, в других - о наркотиках. Такие родители запирают двери. Щелк. Как в фильмах про мафиози:
— У меня больше нет сына. Для меня он мертв.
У меня есть сын, и я никогда не скажу, что для меня он мертв. Я привык к постоянной фоновой тревоге о Нике и периодическим приступам депрессии из-за мыслей о его зависимости, хоть и не получаю от этого никакого удовольствия. Я уже не помню, каким был без всего этого. Я привык к мысли, что счастье мимолетно, и иногда я могу обнаружить себя на дне очень глубокой ямы. Однако, живя с мыслями об этом, мне позволено - я позволяю себе? - периодически выползать из ямы и, убрав покрывало, прикрывающее ее, смотреть на мир чуть иначе, видеть и осязать его во всем богатстве, полноте, яркости.
На глаза наворачиваются слезы. Из-за всего этого. С одной стороны - неопределенность будущего. Вероятность еще одного кровоизлияния. Вероятность, что мои дети могут погибнуть в автокатастрофе. Вероятность, что у Ника снова случится рецидив. Миллион иных возможных катастроф. С другой - любовь и сострадание. Для моих родителей и семьи. Для друзей. Для Карен. Для моих детей. Я чувствую себя более уязвимым и хрупким, но также и более ответственным. Люди, побывавшие, как и я, на грани смерти, впоследствии говорят, что обрели смысл жизни. У них происходит переоценка ценностей, становится ясно, что на самом деле важно, а что нет. Обычно они утверждают, что теперь больше, чем раньше, ценят своих родных и близких. Выжившие говорят, что научились избавляться от всего лишнего и живут одним днем.
Но я не чувствую, что обрел смысл жизни. В каком-то смысле все стало даже менее понятным. Вместо того, чтобы беспокоиться меньше, я теперь тревожусь еще сильнее, острее ощущая собственную смертность.
Да, я знаю, что нет на свете ничего важнее родных и близких. В этом я никогда и не сомневался, с самого начала был им предан. Я все так же уверен, что следует наслаждаться каждым моментом - ценить то, что у меня есть. Все так же верю, что во многих аспектах жизни мне очень повезло и возможность продолжать жить - главная удача. Периодически я задумываюсь о величии и чуде, несмотря на то, что ощущаю неумолимое течение времени. Дети растут, это и печалит и радует. Основной лейтмотив этого - неизбежность. Я ее чувствую.
Теперь я чаще выхожу из дома. Я подолгу гуляю в одиночестве, брожу по лесу, загадочному и безмолвному, и цвета продолжают видеться мне более яркими - больше зелени, бесчисленное количество трав, а также побеги и набухшие почки на ветках деревьях, готовые распуститься. Я встречаю спящего кролика, а над моей головой проносятся краснохвостые ястребы, большие голубые цапли и скопа. Есть Бог или нет, но вся эта непостижимая система достаточно сложна, глубока и прекрасна, чтобы казаться чудом. Сознание - чудо. Созвездия импульсов, из которых складывается то, что мы зовет любовью - чудо. Чудеса не избавляют мир от зла, но я воспринимаю зло как данность, плату за возможность встречи с чудесами. Ник, теперь ты обрел веру в Высшие Силы?
Он не принимал наркотики больше года. Опять. Полтора года. Он звонил этим утром, пока ехал на побережье, на очередную встречу с Рэнди. Джаспер, Дейзи и их двоюродные братья играют на заднем дворе, скатываются по самодельной водяной горке. Звуки их смеха пробиваются в чащу сквозь озаренные светом листья. В моей голове осталась дыра, хотя мой доктор и уверяет, что со временем она зарастет.
О голове Ника я тоже думаю с надеждой. Я вспоминаю доктора Лондон и ее результаты сканирований. Сейчас, когда Ник уже более полутора лет прожил, не притрагиваясь к метамфетамину и другим наркотикам, я вспоминаю, как доктор Лондон демонстрировала мне результаты ПЭТ-сканирования на экране своего компьютера - изображения мозга у представителей контрольной группы со сбалансированной химией и нормальным уровнем колебаний нейротрансмиттеров, реагирующих на различные внешние раздражители. Я задаюсь вопросом, так же ли сейчас выглядит мозг моего сына.
Красивый мальчик
Глава 20
Часть 5
нам не дано предугадать
нам не дано предугадать
ДЖОЭЛЬ
Как именно это произойдет?
(пока Мерзвяк говорит, цвета в комнате начинают блекнуть, тембр голоса Мерзвяка тоже меняется: он становится сухим и монотонным.)
МЕРЗВЯК
Мы начнем с самых последних ваших воспоминаний и будем двигаться в обратном направлении. У каждого из наших воспоминаний есть эмоциональное ядро. Когда мы разрушаем это ядро, то запускается процесс уничтожения. К тому моменту, как вы проснетесь утром, все воспоминания, которые мы отметили, уже будут уничтожены. Растворятся словно сон.
ДЖОЭЛЬ
Существует ли какой-то риск повреждения мозга?
МЕРЗВЯК
Ну, чисто технически мы и занимаемся повреждением мозга, но примерно на уровне последствий от пары пропущенных стаканчиков в баре. Ничего серьезного.
ЧАРЛИ КАУФМАН, Вечное сияние чистого разума
Глава 20
Моя статья "Мой сын - наркозависимый" появляется в журнале New York Times Magazine в феврале. Мы с Ником оба получаем отзывы о ней от друзей и незнакомых людей. Мы оба воодушевлены, потому что история нашей семьи, судя по всему, нашла отклик в сердцах многих людей - а некоторым, по их словам, помогла, особенно тем, кто пережил подобное или переживает прямо сейчас.
Когда Нику поступает предложение написать мемуары, он с энтузиазмом принимается за дело. И меня реакция публики тоже побуждает продолжить писать на эту тему - копнуть глубже. По условиям контракта я скоро должен буду сдать эту книгу в редакцию, но я продолжал бы писать и без контракта. Писательство - чрезвычайно болезненное ремесло, а рассказывать эту историю и вовсе мучительно. Я пишу каждый день и заново проживаю все те моменты, о которых рассказываю. Это сущий Ад. Но также я заново вспоминаю о надежде, чуде, любви.
Мы решаем поехать на выходные на озеро Тахо, покататься там на лыжах в конце февраля. Ник отпрашивается на работе и присоединяется к нам. Дети катаются на лыжах все вместе. Вечером Ник рассказывает им истории о ПиДжее, сидя перед камином. Когда я говорю с ним, то у меня создается впечатление, что он решительно настроен оставаться "чистым". Я приучил себя не быть излишне оптимистичным, но все равно приятно слушать Ника, когда он рассказывает о том, как заново выстраивает и налаживает свою жизнь в ЛА. Помимо написания книги, он занимается рассказами и готовит рецензии на фильмы для интернет-издания. Кажется, что работа кинокритика идеально ему подходит, ведь фильмы всегда играли важную роль в его жизни. Каждый день в ЛА Ник ездит на велосипеде, плавает или бегает. Иногда успевает за один день сделать все вышеперечисленное. Он ездит вместе с Рэнди туда-сюда от Санта Моники. Они спускаются в каньоны, забираются на горы, ездят по городу и бывают на пустынных пляжах.
Когда я везу его в аэропорт после выходных в горах, он говорит мне, что любит свою жизнь. Прямо так и выражается: "Я люблю свою жизнь". Говорит, что поездки с Рэнди бодрят и обнадеживают его.
— Я от них получаю намного, намного, намного больше кайфа, чем от наркотиков, — объясняет он. — Это кайф полноты жизни. Катаясь на велике, я его ощущаю.
Да, я настроен оптимистично.
Перестал ли я волноваться? Нет.
Сегодня второе июня. Осталось несколько дней до выпускной церемонии в школе у Джаспера и Дейзи - она перейдет в четвертый класс, а он в шестой. Мы с Карен находимся дома, в Инвернесс. Внезапно мне кажется, что у меня голова взорвалась. Люди обычно используют это выражение в фигуральном смысле. Но тут другое. Я действительно чувствую себя так, словно в голове произошел взрыв.
— Карен, звони в 911.
С минуту она смотрит на меня, не понимая о чем я говорю.
— Ты...
Она звонит. Санитары на машине "Скорой помощи" с носилками и медицинскими чемоданчиками приезжают минут через десять-пятнадцать. Они садятся рядом со мной в гостиной. Задают вопросы и проводят первичный осмотр, измеряя артериальное давление и пульс. Интересуются, в какую больницу я предпочту отправиться.
Я нахожусь в задней части машины "Скорой помощи". Лежу там, а надо мной возвышаются двое мужчин. Они говорят со мной. Не могу разобрать слов. Меня тошнит, несколько раз рвет в пластиковый пакет и я извиняюсь за это. Когда машина добирается до больницы, Карен со своим отцом уже ждут меня в отделении неотложной помощи. То ли врачи, то медсестра из приемного покоя обсуждают варианты, и я слышу, как Дон что-то говорит тихим голосом.
— Не может ли это быть субарахноидальное кровоизлияние? Вероятно, следует сделать компьютерную томографию.
То ли врач, то ли медсестра глядит на него с долей сомнения, но отвечает:
— Да. Мы прямо сейчас отправим его на томографию.
Меня катят по коридору и завозят в лифт. Я не паникую и не боюсь, что могу умереть прямо сейчас, поскольку слишком растерян, и эта простая мысль не приходит мне в голову. Я ощущаю странное спокойствие.
С моей каталки меня перемещают на длинную пластиковую доску, а затем на другую лежанку, которая движется, как конвейерная лента до тех пор, пока моя голова не оказывается внутри небольшого туннеля. Меня просят не двигаться. Белый свет, клацающий звук, синий свет. Меня отвозят обратно в отделение неотложной помощи. А потом... я не знаю. Не знаю. Мое состояние ухудшается. Я слышу фразу: "мозговое кровоизлияние". Я знаю только, что где-то слышал об этом и могу различить слова "церебральный", "мозг", "кровоизлияние", "кровотечение".
Поздно ночью Карен отправляется к своим родителям, в доме которых ночуют Джаспер и Дейзи.
Рано утром звонит телефон. Карен, которая почти не спала, отвечает на звонок. Звонит медсестра - моя медсестра.
— Я должна предупредить вас. Он не может говорить.
В больнице нейрохирург отводит Карен в сторонку и говорит ей, что намеревается просверлить дыру в моем черепе и вставить шунт.
— Это снизит внутричерепное давление.
Она дает свое согласие.
Сестра Карен работает медсестрой в Медицинском центре Калифорнийского университета, а один из ее ближайших друзей - местный нейроонколог. Он навещает меня в больнице и, посовещавшись с моим хирургом, договаривается, чтобы меня перевели в отделение интенсивной терапии в Калифорнийском университете в Сан-Франциско.
Я переживаю еще одну поездку на машине "Скорой помощи", в этот раз миную мост Золотые Ворота и попадаю в город.
Неврологическое отделение интенсивной терапии. Я готов содрать с себя кожу - слишком жарко, не могу лежать спокойно из-за лекарств - противорвотных, антисосудистых, антикоагулянтов, обезболивающих. Уровень кровяного давления скачет вверх из-за тревоги и требуется больше лекарств, которые только усиливают тревожность. Я приклеен к койке лентами, опутан иголками и трубками, тут и там торчащими из моего тела - из рук, пениса, и макушки - словно я Нео в Матрице.
В какой-то момент мои лобковые волосы сбривают ради коронарографии. От морфина у меня зудит кожа. Мне дурно от резкого света и из-за того, что я слышу/осязаю непрерывный писк мониторов.
Ник. Где Ник? Где Ник? Где Ник? Я должен позвонить Нику. Я не могу вспомнить его телефонный номер. Три-один-ноль. А дальше? Я ломаю голову над этим вопросом. На часах в виде куба, стоящих на тумбочке, мерцающие цифры, ядерно сине-зеленые, преобразуются таким образом, что два постепенно превращается в три, а пять и девять трансформируются в пару квадратных нулей.
Три часа ночи. Три-один-ноль. Это код его города. Если бы только я мог на время заглушить писк мониторов. Если бы был в состоянии погасить гудящие белоснежно-ледяные огни. Если бы мог вспомнить номер телефона Ника. Медсестра ругает меня за то, что я тереблю шунт, который торчит из моей головы. Я забыл. Извините.
Когда она уходит, я протягиваю руку, свободную от проводов и прослеживаю ею путь пластиковой трубки до того места, где она, словно черенок груши, выступает из обритого места на моем затылке. Тонкая трубка, загибаясь будто желоб, доходит до S-образного крюка, свисающего с металлической подставки. Оттуда ее путь пролагает к запечатанному пластиковому пакету. Я двигаю головой направо. Почти ничего не видно. Когда я так делаю, то могу различить только трубку, похожую на вырванную из тела артерию, по которой движется прозрачная жидкость с красноватым оттенком. Субстанция, неспешно стекающая в пакет - это спинномозговая и мозговая жидкость.
Красное - кровь от кровотечения.
Медсестра снова объясняет: у меня кровоизлияние в мозг, в субарахноидальном пространстве. Как правило, это случается из-за аневризмы, истончившейся стенки артерии, которая уже не может сдерживать кровь. Предполагаю, что чаще всего такие кровоизлияния приводят к летальному исходу; кроме того, мозг может быть поврежден на время или навсегда.
Новая медсестра. Нажимает кнопки на мониторах.
— Пожалуйста, не могли бы вы помочь мне позвонить моему сыну? Я не могу вспомнить его номер. Я должен ему позвонить.
— Ваша жена приедет сюда утром, — отвечает медсестра, — ей наверняка известен номер.
— Но мне он нужен сейчас.
— Поспите. Все равно уже слишком поздно для звонков.
Слышен гул голосов с медсестринского поста. Три-один-ноль. Телефонный номер начинается с три-один-ноль, код округа, который расположен ближе всего к пляжу Лос-Анджелеса. Пляж. Белый песок. Ник бежит. Он сворачивает на тропу пожарной безопасности, которая плутает мимо кустов и через каньон выводит к пустынной бухте, откуда открывается вид на Малибу.
Его высокое тело и сильные ноги находятся в движении, он бежит. На голове у него бандана. Футболка плотно прилегает к мускулистой груди, ниже шорты для бега и большие кроссовки. Его глаза цвета чая, взгляд ясный.
Я полагаю, что услышав его голос в телефонной трубке, моя мучительная тревога стихнет, хотя и знаю, что его голос искусен в обмане. Я уже не понимаю, где правда, а где ложь, и все же верю, что разберусь с этим, услышав его.
Привет, папа, это я. Что случилось? С тобой все в порядке?
Я уверен, что у него все хорошо. Я никогда не уверен, все ли у него хорошо. Три-один-ноль и. В некоторые моменты, когда Ник вел себя совсем ужасно, я фантазировал, как удалю, сотру, вычеркну все воспоминания о нем из своей памяти, и тогда мне больше не придется беспокоиться о нем, и он не сможет разочаровать или ранить меня, и мне не нужно будет винить себя или винить его, и меня больше не будут преследовать видения с участием моего прекрасного сына, одурманенного наркотиками, занимающегося самыми ужасными, отвратительными вещами, какие только можно представить.
Еще раз: я втайне хотел чего-то вроде лоботомии. Я ужасно страдал и мечтал об освобождении. Я жаждал, чтобы кто-то убрал любые упоминания о Нике из моей памяти, так чтобы я даже не вспомнил чего лишился, избавился бы от беспокойства, избавил от страданий не только себя, но и его, убрал это жжение, так же как вычищаю семена и сочную мякоть из перезрелой дыни, не оставляя ни следа гнили. Казалось, что только лоботомия и может унять эту непрекращающуюся боль. Вселенная меня услышала: вот я лежу в отделении нейрореанимации после кровоизлияния в мозг, не лоботомия, но достаточно близко к этому.
Я нахожусь в белоснежной палате в Медицинском центре Калифорнийского университета в Сан-Франциско, захваченный в плен датчиками и окруженный добрыми медсестрами, которые спрашивают, могу ли я вспомнить свое имя (нет) и год (две тысячи пятнадцатый?). Я пережил повреждение мозга, от которого мог умереть, не в состоянии вспомнить свое имя и какой сейчас год, но все равно не избавился от беспокойства, свойственного всем родителям наркоманов (полагаю, что этот вид тревоги известен любым родителям, чьи дети находятся в смертельной опасности). Он в опасности? Его прекрасный разум отравлен, он одержим метамфетамином. Я хотел удалить его, стереть, убрать из своей памяти, но он остался ее частью даже после мозгового кровоизлияния. Что бы ни случилось, мы остаемся связаны с нашими детьми. Они в каждой клетке нашего тела, неотделимы от каждого нейрона. Они властвуют над нашим сознанием, живут в любой поре и полости наших тел, и наша связь с ними существует на уровне примитивных инстинктов, она глубже наших личностей, глубже, чем мы сами. Мой сын. Только смерть сотрет память о нем. А может быть, и смерть не властна над этим.
Какой у него номер телефона? Ник. Писк монитора словно молоток, стучащий в моей голове.
— Хоть немного.
— Что?
— Поспите.
Медсестра. Будит меня.
— Ник?
— Успокойтесь, милый. Все хорошо. У вас повысилось давление.
Еще таблетки и бумажный стаканчик с водой, чтобы запить их.
— Ник...
— Вам нужно поспать. Это самое надежное лекарство.
— Мой сын?
— Поспите.
— Не могли бы вы помочь мне позвонить...
— Засыпайте.
Я нервничаю и - судя по всему - дергаю за шунт. В палату забегает утомленная и расстроенная медсестра. Она говорит, что вколет мне еще дозу обезболивающего. Наркотики не избавляют меня от ужаса.
Я хочу позвонить ему, чтобы убедиться, что у него все в порядке. Мне нужно позвонить ему. Я не могу вспомнить. Какой у него номер? Начинается на три, потом один и... ох.
— Пожалуйста, милый, поспите.
Утром приходит Карен. Появляется доктор.
— Вы можете назвать мне свое имя?
Я снова печально качаю головой.
— Вы знаете, где вы сейчас находитесь?
Я долго размышляю над его словами, а затем спрашиваю:
— В метафизическом смысле?
Доктор медлит с ответом. Когда же наконец отвечает, то говорит, что нет, достаточно будет прямого ответа.
Карен плачет.
— Кто сейчас президент Соединенных Штатов?
Я смотрю в пустоту.
Говорю:
— Вы можете рассказать моему редактору о чемодане? Он сломался. Скажите ему, что замок перестал закрываться.
— О чемодане?
— Да, там замок не работает. Чемодан сломался.
— Хорошо, я ему это передам.
Сломанный чемодан - это мой мозг. В нем все, что у меня есть. Я не могу вспомнить свое имя, не понимаю, где нахожусь, и не в состоянии вспомнить номер Ника, цифры высыпались из сломанного чемодана с таким шумом, словно это перевернулось ведерко с Лего-наборами Ника или высыпалась его коллекция крошечных ракушек, которые он подбирал на Чайна-Бич, когда ему было... сколько? Года четыре. Ракушки упали, потому что замок сломан. Мой сын в опасности. Я не могу забыть об этом даже сейчас, когда мой мозг полон токсичной крови. Ник.
— Как вас зовут?
Опять медсестра.
— Не могли бы вы набрать номер моего сына?
— Можете продиктовать номер?
— Три, один.
— А дальше?
— Нет, не могу.
Медсестра вкалывает мне успокоительное и обезболивающее средство, и густая теплая волна движется вверх от пальцев моих ног, по ногам, заполняет собой мои конечности, пузырится, словно разгоряченная смола. Она добирается до живота и груди, стекает с плеч на руки, попадает на шею и через затылок проникает в мой поврежденный мозг, убаюкивая его. Сон манит, и я, словно труп человека, к ногам которого привязали бетонные блоки и бросили в бездонное озеро, падаю вниз, вниз, вниз, но даже в этот момент продолжать ломать свой пострадавший мозг, задаваясь вопросом: "какая же цифра после нуля?"
У меня отдельная палата, но нет и намека на приватность. Дверь всегда открыта. Свет всегда включен. Пару раз я просил Карен или медсестру открыть окно, но быстро замерзал. Сестра Карен забегает ко мне, когда у нее выдается свободная минутка, в перерывах между визитами в другие палаты. Когда она здесь, то мне легче. И еще лучше я себя чувствую, когда ко мне приходит Карен. Она лежит на моей постели, под сплетением неоновых трубок, покрытых пластиком, под квадратными потолочными панелями белого цвета, между которыми есть щели размером с булавку. Карен дремлет рядом со мной, читает мне вслух, и я засыпаю. Она разрывается между заботой о детях, заботами обо всем остальном, разными повседневными делами, но я хочу, чтобы она была здесь, нуждаюсь в ее присутствии. Когда она здесь, то все прочее отходит на задний план - волнение, страх.
Лежа рядом со мной, Карен держит меня за руку, и мы смотрим ту единственную телетрансляцию, которую я могу осмыслить - единственный сюжет, за которым я в состоянии следить - неизменное изображение горы. Я пропускаю выпускной. Пропускаю день рождения Дейзи.
Самые разные врачи спрашивают у меня:
— Как вас зовут? Какой сегодня день? Где вы находитесь? Кто в настоящее время является президентом?
Они велят мне протянуть вперед руки, ладонями вверх. Сколько пальцев я вижу?
Пошевелите пальцами ног.
Надавите на мою руку.
А теперь подвигайте ногами.
Тест за тестом.
Результаты тестов показывают, что аневризмы нет. У десяти процентов людей, переживших субарахноидальное кровоизлияние, ее нет.
Еще больше тестов.
Сегодня я в состоянии ответить на вопросы врачей.
Дэвид Шефф.
11 июля, 2005 год.
Медицинский центр в Сан-Франциско.
Раньше я чувствовал себя чертовски невезучим - как такое могло произойти со мной? - но теперь считаю себя самым везучим человеком на Земле. И если мне и нужно было какое-то дополнительное тому подтверждение, то оно явилось в виде известия, что я могу начинать понемногу двигаться.
Я пытаюсь ходить. Меня шатает. С помощью медсестры я выбираюсь из палаты и двигаюсь вниз по серовато-желтому коридору с неоновыми лампами, проползая мимо объявления ВАШЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ - НАША ЦЕЛЬ. Через открытые двери палат я вижу других пациентов. Один человек лежит на больничной койке без сознания. На выбритом черепе у него шрамы, похожие на швы на футбольном мяче. Другой мужчина сидит на кровати, бессвязно бормоча. Женщина в отключке, мужчина, потом мужчина с черными провалами глазниц. Создается впечатление, что глаза ему вырвали.
Во время своих "прогулок" я вижу больных и искалеченных, испуганных и ослабевших, людей, борющихся за жизнь. В медицинском центре есть окна с видом на Сан-Франциско - оттуда можно увидеть новый, покосившийся на один бок Мемориальный музей М. Х. де Янга в парке Золотые Ворота, ряды особняков в викторианском стиле и обычные многоквартирные дома. Я гляжу на них, а затем вновь всматриваюсь в лица пациентов, проходящих мимо меня по коридору - гляжу на дрожащего, сморщенного призрака с пожелтевшими волосами, сжимающего скрюченными побелевшими когтистыми пальцами металлических ходунки и женщину с мертвыми глазами, возлежащую на каталке, которую толкает медбрат.
Джаспер и Дейзи приходят навестить меня. Их присутствие наполняет палату светом. Я успокаиваю их. Со мной все будет в порядке. Они залезают ко мне на кровать. Я могу давать только краткие ответы, опасаюсь, что это их напугает, и первым делом говорю, что люблю их. Я думал, что им будет лучше, если своими глазами увидят, что со мной все в порядке, но, возможно, рассуждаю я сейчас не слишком здраво.
Ник звонит. Звонит Ник. Ник. Это хорошо. Ник разговаривал с Карен каждый день с тех пор, как я попал в больницу. Он шутит про дыру в моей голове. Говорит, что обязательно приедет навестить меня. Ник в порядке.
Спустя две недели Карен везет меня обратно домой.
Лежа на кровати, я вижу сад через стеклянные двери комнаты. Меня завораживает яркость, зелень каждого листика, каждого стебелька, каждой иголки кипариса. А еще есть нежно-белый. Гортензии. Желтое солнце. Розы. Лаванда. Сквозь трещины в ступеньках террасы прорастают фиалки. Я гляжу на крохотную птичку с фиолетовым оперением, прихорашивающуюся и купающуюся в лужице. Я ем спелые персики. Только их мне и хочется есть. Большую часть дня я сплю, а помимо этого играю с Джаспером в Сумасшедшие восьмерки и Подкидного Дурака, а Дейзи читает мне книги. Каждый день.
Мы с Ником говорим по телефону.
Мы с Карен лежим в постели, каждый на своей половине, она читает "Таймс", а я пытаюсь разобрать хотя бы одну строчку в журнале. В конце концов, я осиливаю маленький обзор в "The New Yorker".
Когда я прочитываю полностью номер газеты "Talk of the Town", то чувствую себя так, словно получил ученую степень в области философии.
Мы с Карен держимся за руки. Меня охватывает неуловимый, чистый восторг, остающийся вместе с нами в постели.
Мы с Карен вместе гуляем по саду.
— Ник звонил. Он приедет через несколько часов. Ты хочешь его увидеть?
— Дождаться не могу.
Ник забегает в дом через парадную дверь и наталкивается на лающего Брута, а следом на него налетают Джаспер с Дейзи. Я слышу их голоса из своей комнаты.
— Привет, Никки!
— Ник!
— Буп!
— Никушка-какушка!
— Ди!
— Привет!
— Ауч!
— Никки!
Лай.
— Красоточка!
— Какашуля!
Потом к ним присоединяется Карен.
— Привет, Мамасита!
— Спутник.
— КБ.
— Рада тебя.
— Взаимно.
— Видеть.
— Как добрался?
— Быстро. Нормально.
— Здорово.
— Хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
— У меня есть настольный футбол!
— Настольный футбол?
— Ты хочешь порисовать?
— Но.
— Футбол!
— А поиграть?
— Да, но...
— У меня есть мелки.
— Мелки? Я в деле.
— Ты расскажешь нам про ПиДжея?
— Да, да и да. Но сперва...
— Ты...
— Где наш старикан?
Ник заходит в мою спальню в сопровождении Карен и детей. Я хочу встретить его по всем правилам. С трудом поднимаюсь на ноги и мы обнимаемся.
— Ну вот.
— Ну вот.
— Привет, пап.
— Привет, Ник.
— Я так рад тебя видеть.
— И я тоже.
Большую часть дня я дремлю, но Ник сидит рядом со мной и держит меня за руку. Когда я засыпаю, Ник уезжает на велопрогулку. Он привез свой велосипед, забросил его в багажник автомобиля, который недавно купил у приятеля из АА.
Он стоит тут в своих велосипедных шортах с мягкой подкладкой, в рубашке с логотипом Моторола на груди, а на ногах у него длинные носки и специальные велотуфли, в которых так удобно крутить педали. Он уезжает из дома, катается по нашей дороге, а потом направляется на запад, ездит вдоль залива Томалс. Я представляю, как он едет вдоль залива, где проводил столько времени, когда был маленьким, играл, катался на байдарке и плавал, а также принимал наркотики на пляже вместе со своими друзьями. Представляю, как он едет мимо ранчо и Истеро, где мы вместе занимались серфингом.
Вернувшись обратно, он заглядывает ко мне в комнату, садится рядом. Говорит:
— Я боялся, что мы тебя потеряем.
Я пристально смотрю ему в глаза.
— Ты побыл на моем месте.
Я собираюсь лечь спать, а Ник уходит в детскую, чтобы поиграть с Джаспером и Дейзи.
На следующий день, к нашему всеобщему сожалению, он уже должен возвращаться на работу. Он уезжает утром, едет на юг, обратно в ЛА.
Похоже, что мое состояние понемногу улучшается, день ото дня.
"Многих пациентов с с субарахноидальным кровоизлиянием не успевают довезти до больницы." - вычитал я на одном из веб-сайтов, посвященных медицине. - "Около 50 процентов из тех, кого доставить в больницу успевают, умирают в первый месяц после начала лечения".
По утрам и вечерам Карен водит меня на прогулки в сад. Я жалуюсь, но слушаюсь, а после отправляюсь спать, в то время, как она отправляется в свою мастерскую. Я пытаюсь разобраться в том, что случилось, и что еще может произойти. Я толком и не знаю, чего жду от будущего. Порой я хочу вернуться в прошлое, а иногда - нет. Мне не хочется, чтобы все стало как раньше. Не хочется вновь постоянно тревожиться о Нике. Иногда будущее приводит меня в ужас. В другие дни я паникую и переживаю при мысли о прошлом.
Но на данный момент Джаспер и Дейзи в полном порядке. Джаспер уехал на неделю в лагерь. Дейзи по утрам ходит в бассейн, потом возвращается домой. Она читает мне книгу "Люблю, Руби Лавендер". Ник снова переехал, теперь нашел квартиру в Голливуде. Он рад, что живет рядом с друзьями. Он звонил сегодня утром, пока ехал на их обычную с Рэнди велопрогулку по побережью.
В своем выздоравливающем сознании я прокручиваю воспоминания о времени, проведенном в больнице. Все время думаю о том, как пытался вспомнить его номер, и вновь поражаюсь тому, что кровоизлияние в мозг - даже оно - не избавило меня от тревоги о нем. Я вспоминаю сколько было случаев, когда он жил на улице, или был Бог знает, где еще, как я мечтал стереть воспоминания о нем, отправиться на лоботомию, получить свое вечное сияние чистого разума, чтобы больше не страдать из-за него и для него. Теперь я благодарен за то, что у меня есть - даже за эту тревогу и боль. Я больше не хочу лоботомию, не желаю стереть его из памяти. Я возьму на себя ответственность, в том числе и за те эмоции, что были у меня основными после мозгового кровоизлияния. Некоторые люди отказываются. Когда выясняется, что их дети не такие, как им хотелось бы - в некоторых случаях речь идет о "неправильном" вероисповедании или "плохой" ориентации, в других - о наркотиках. Такие родители запирают двери. Щелк. Как в фильмах про мафиози:
— У меня больше нет сына. Для меня он мертв.
У меня есть сын, и я никогда не скажу, что для меня он мертв. Я привык к постоянной фоновой тревоге о Нике и периодическим приступам депрессии из-за мыслей о его зависимости, хоть и не получаю от этого никакого удовольствия. Я уже не помню, каким был без всего этого. Я привык к мысли, что счастье мимолетно, и иногда я могу обнаружить себя на дне очень глубокой ямы. Однако, живя с мыслями об этом, мне позволено - я позволяю себе? - периодически выползать из ямы и, убрав покрывало, прикрывающее ее, смотреть на мир чуть иначе, видеть и осязать его во всем богатстве, полноте, яркости.
На глаза наворачиваются слезы. Из-за всего этого. С одной стороны - неопределенность будущего. Вероятность еще одного кровоизлияния. Вероятность, что мои дети могут погибнуть в автокатастрофе. Вероятность, что у Ника снова случится рецидив. Миллион иных возможных катастроф. С другой - любовь и сострадание. Для моих родителей и семьи. Для друзей. Для Карен. Для моих детей. Я чувствую себя более уязвимым и хрупким, но также и более ответственным. Люди, побывавшие, как и я, на грани смерти, впоследствии говорят, что обрели смысл жизни. У них происходит переоценка ценностей, становится ясно, что на самом деле важно, а что нет. Обычно они утверждают, что теперь больше, чем раньше, ценят своих родных и близких. Выжившие говорят, что научились избавляться от всего лишнего и живут одним днем.
Но я не чувствую, что обрел смысл жизни. В каком-то смысле все стало даже менее понятным. Вместо того, чтобы беспокоиться меньше, я теперь тревожусь еще сильнее, острее ощущая собственную смертность.
Да, я знаю, что нет на свете ничего важнее родных и близких. В этом я никогда и не сомневался, с самого начала был им предан. Я все так же уверен, что следует наслаждаться каждым моментом - ценить то, что у меня есть. Все так же верю, что во многих аспектах жизни мне очень повезло и возможность продолжать жить - главная удача. Периодически я задумываюсь о величии и чуде, несмотря на то, что ощущаю неумолимое течение времени. Дети растут, это и печалит и радует. Основной лейтмотив этого - неизбежность. Я ее чувствую.
Теперь я чаще выхожу из дома. Я подолгу гуляю в одиночестве, брожу по лесу, загадочному и безмолвному, и цвета продолжают видеться мне более яркими - больше зелени, бесчисленное количество трав, а также побеги и набухшие почки на ветках деревьях, готовые распуститься. Я встречаю спящего кролика, а над моей головой проносятся краснохвостые ястребы, большие голубые цапли и скопа. Есть Бог или нет, но вся эта непостижимая система достаточно сложна, глубока и прекрасна, чтобы казаться чудом. Сознание - чудо. Созвездия импульсов, из которых складывается то, что мы зовет любовью - чудо. Чудеса не избавляют мир от зла, но я воспринимаю зло как данность, плату за возможность встречи с чудесами. Ник, теперь ты обрел веру в Высшие Силы?
Он не принимал наркотики больше года. Опять. Полтора года. Он звонил этим утром, пока ехал на побережье, на очередную встречу с Рэнди. Джаспер, Дейзи и их двоюродные братья играют на заднем дворе, скатываются по самодельной водяной горке. Звуки их смеха пробиваются в чащу сквозь озаренные светом листья. В моей голове осталась дыра, хотя мой доктор и уверяет, что со временем она зарастет.
О голове Ника я тоже думаю с надеждой. Я вспоминаю доктора Лондон и ее результаты сканирований. Сейчас, когда Ник уже более полутора лет прожил, не притрагиваясь к метамфетамину и другим наркотикам, я вспоминаю, как доктор Лондон демонстрировала мне результаты ПЭТ-сканирования на экране своего компьютера - изображения мозга у представителей контрольной группы со сбалансированной химией и нормальным уровнем колебаний нейротрансмиттеров, реагирующих на различные внешние раздражители. Я задаюсь вопросом, так же ли сейчас выглядит мозг моего сына.
@темы: «Неужели вы считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?», Красивый мальчик